На подступах к большой войне. Часть 4

Часть 1,    часть 2,   часть 3

Строительство вооружённых сил и развитие военной теории в империалистических государствах в предвоенный период

Общее положение

Первая империалистическая война привела к дальнейшему обострению экономических, политических и социальных противоречий, органически присущих капитализму. Эта война ускорила общественные потрясения и перевороты в целом ряде стран. В России была свергнуто самодержавиеи власть буржуазии и установлена диктатура пролетариата. Тем самым из сферы влияния мирового финансового капитала была вырвана шестая часть заселённой территории земного шара, а капитализм перестал быть единственной всеохватывающей системой мирового хозяйства. Это означало, что в международные отношения был внесён новый фактор – непримиримые классовые противоречия между миром капитала и страной победившего пролетариата.

Однако наряду с этим главным противоречием эпохи продолжали существовать и обостряться противоречия внутри самого капиталистического мира. Система послевоенных мирных договоров (главным образом, «Версаль») перекроила политическую карту планеты, перераспределила колонии и рынки, узаконила господствующее положение стран-победительниц, Англии, Франции и США. Эта же система договоров, которая подводила определённый итог конкурентной борьбе групп сильнейших империалистов и их государств, усилила у проигравшей стороны, главным образом, у буржуазии Германии и Италии, идеи реванша, а вскоре перестала удовлетворять и страны-победительницы, в первую очередь США и Британию.

Германия, оправившись от поражения в первой империалистической войне и получая обильные кредиты от монополий и банков США и Англии[1], уже с 1924–1925 гг. начинает вновь добиваться восстановления довоенных границ, возвращения утраченных районов Эльзаса и Лотарингии, колоний в Африке, расширения рынка сбыта для своих товаров и новых источников дешёвого промышленного и сельскохозяйственного сырья. Выходили на мировую арену и настойчиво требовали себе новых рынков, сфер приложения капитала и богатых источников сырья сильные японские монополии. Мирным договором была крайне недовольна и крупнейшая итальянская буржуазия. Правящие круги этой страны считали, что получили слишком мало за вступление в войну против Германии и Австрии на стороне Антанты. Империалисты США, нажившиеся в годы мировой войны и занявшие по её окончании ведущее положение в капиталистическом мире, открыто рвались к мировому господству.

Все эти противоречия с особой силой проявились в период мирового экономического кризиса конца 20-х – начала 30-х годов.

«Теперь никого из капиталистических государств уже не удовлетворяет старое распределение сфер влияния и колоний. Они видят, что изменилось соотношение сил, и нужно соответственно с этим переделить рынки сбыта, источники сырья, сферы влияния и т.д.»[2], – говорил И.В. Сталин в своей речи на 16 съезде партии.

Установление в 1933 году в Германии фашистского режима – открытой террористической диктатуры наиболее реакционных шовинистических кругов германского финансового капитала, открыто провозгласившей политику реванша и захвата чужих территорий, привело к дальнейшему обострению международных отношений, подстегнуло подготовку стран к новой империалистической войне, усилило гонку вооружений.

В докладе 17 съезду ВКП(б) Сталин говорил об этом моменте: «Опять, как и в 1914 году, на первый план выдвигаются партии воинствующего империализма, партии войны и реванша. Дело, таким образом, идёт к новой войне»[3].

Так и произошло. В 1935 году империалисты Японии возобновляют военную агрессию против Китая. Кратко ход этой войны рассмотрен выше, в виде небольшого анализа основных боевых операций сторон. В том же году фашистская Италия предприняла агрессию против Абиссинии (Эфиопии), развязав, таким образом, боевые действия на Африканском континенте.

В 1936 году очаги войны возникают в центре и на западе Европы. Войска фашистской Германии вторгаются в Рейнскую область и вплотную подходят к границам Франции. Через несколько месяцев Германия и Италия усиленно разжигают гражданскую войну в Испании.

В 1936–1937 гг. между Германией, Италией и Японией оформляется так называемый «антикоминтерновский пакт», прямо направленный против СССР.

В то же время агрессивные действия государств «оси» – Германии, Италии и Японии, вошедших в тесный военно-политический союз, затрагивали интересы олигархического капитала США, Англии и Франции. Однако государственная политика этих стран сводилась к тому, чтобы не вставать на путь коллективного отпора фашизму и агрессии, к чему призывал СССР. Ими была избрана позиция невмешательства в войну, что означало на деле поощрение германо-итальянской агрессии в Европе[4] и захватнической войны Японии в Китае. Целью такого поощрения агрессоров было, разумеется, не укрепление позиций германского и японского империализма. Целью политики невмешательства было:

– канализация фашистской агрессии на восток, против СССР;

– ослабление Германии и Японии, наиболее опасных конкурентов США, Англии и Франции, в вероятной затяжной войне против СССР;

– крайнее ослабление или полная ликвидация советского социалистического общественного и государственного строя руками германского и японского государств, с последующим разделом территории Советского Союза и грабежом его богатств — на правах самой сильной стороны, победившей как своих капиталистических конкурентов, так и своего главного классового противника – СССР[5].

Поэтому в силу резкого обострения противоречий между империалистическими государствами во второй половине 30-х годов внутри капиталистического мира сложились две мощные и противостоящие друг другу группировки: германо-итало-японская и англо-франко-американская. В конечном счёте, обе эти империалистические группировки стремились покончить со страной социализма и поправить свои дела за её счёт, но рассчитывали достигнуть этой цели разными путями. Государства фашистского блока намеревались разгромить ССР собственными силами, а западная коалиция во главе с США, как уже говорилось, – чужими руками, чтобы получить двойной приз в виде рынков и богатств как разгромленного Советского Союза, так и ослабленных и неконкурентоспособных Германии, Италии и Японии.

Такая политическая обстановка, складывающаяся в Европе и мире в 30-х годах, оказывала самое непосредственное влияние на строительство вооружённых сил и разработку способов ведения будущей войны.

Основные тенденции в военном строительстве главных империалистических государств в 20-е – 30-е годы

Особенностью строительства вооружённых сил наиболее сильных капиталистических стран между двумя мировыми войнами было то, что армии этих государств создавались и развивались всё же как массовые армии. В этот период численность таких армий оставалась примерно на уровне предвоенных месяцев 1914 года. Если посмотреть на общую численность армий Франции, Италии, Британии, США и Японии, то в 1914 году она составляла без малого 2,5 миллиона человек, в 1925 году – 2 миллиона 531 тысячу, а в 1933 году – 2 миллиона 532 тысячи 500 человек[6].

Может возникнуть вопрос: а для чего буржуазным правительствам нужно было в относительно мирный период сохранять довольно крупные кадровые армии, рискуя широким вооружением трудящихся масс и расходуя на них большие бюджетные деньги? На это было несколько причин:

1. Острые противоречия между победителями и побеждёнными в первой мировой войне, а также между всеми империалистами и СССР (т.е. между капитализмом и социализмом, между мировой буржуазией и советским рабочим классом), могли в какой-то момент, выбранный одним или несколькими империалистическими правительствами, перерасти в военное столкновение, в которое обязательно затянуло бы даже те капиталистические страны, которые не планировали воевать в ближайшей перспективе. Такое шаткое состояние объективно требовало постоянной и повышенной боевой готовности войск.
2. На армии мирного времени возлагалась роль кадрового костяка для быстрого развёртывания многомиллионной армии военного времени. При этом в составе такого костяка было необходимо иметь достаточное количество офицеров, унтер-офицеров и рядовых, с помощью которых можно было бы после объявления мобилизации быстро развернуть войска по боевым штатам. Сколь бы скромен ни был по численности этот армейский «скелет» мирного времени, всё же это были сотни тысяч человек, которые уже сами по себе составляли фронтовую армию, а иногда и больше[7].

Армии мирного времени были основной школой подготовки резервов для армии военного времени и её пополнения в ходе войны. Опыт первой мировой показал, что чем больше численный состав армий мирного времени, тем выше (при прочих равных условиях) возможности по подготовке многочисленных кадров запаса[8], и тем быстрее и лучше проходит мобилизация и вступление в войну.

В этом отношении многие буржуазные правительства шли на сокращение сроков действительной военной службы в мирное время, например, с 3 до 2 лет. Это делалось для того, чтобы в мирное время пропустить через армию максимально возможное количество мужского населения и, стало быть, расширить количественно  и улучшить качественно резервы на случай войны. Так, в Италии в 1926 году срок службы был сокращён с 2 лет до 18 месяцев, а во Франции в 1931 году – с 18 месяцев до 1 года.

Во второй половине 20-х годов, а больше всего в 30-х, широкий размах в буржуазных странах получила вневойсковая подготовка резервистов в системе гражданских учебных заведений, разных добровольных обществ, молодёжных, военно-спортивных, трудовых и других организаций. В период с 1932 по 1939 гг. в Англии, Франции и Германии численный состав этих обществ и организаций превышал численность личного состава армий. Заметную роль в подготовке и обучении будущего «пушечного мяса» играли полиция и жандармерия, пограничные, караульные и иные войска специального назначения. Так, многим известен нацистский «Гитлерюгенд», который курировало четыре государственных ведомства (армия, РСХА (кроме III управления), министерство пропаганды и министерство труда) и два партийные (молодёжное бюро НСДАП и III управление РСХА) одновременно. Однако мало кто обращал внимание на аналогичные, по сути, молодёжные общества, существовавшие в эти годы во Франции, Англии и США («Общество Аттилы», «Кондор», «Молодые американские братья», «Французский легион» и пр.), шефство над которыми держали, как правило, генеральные штабы, полиция и национальная охранка, в частности, МИ-5 в Британии, Второе бюро во Франции, объединённый комитет начальников штабов в США.

Особенно широко, и при этом скрытно, вопреки версальским ограничениям, вневойсковая подготовка ландвера  проводилась в Германии. В 1923–1932 гг. в стране была создана разветвлённая сеть тайных военизированных добровольных организаций, действующих под видом различных культурно-спортивных обществ, военизированных отрядов НСДАП, союзов ветеранов войны, землячеств и т.п., в которых призывные контингенты проходили усиленную военную подготовку. К тому моменту (в 1935 г.), когда в фашистской Германии была введена всеобщая воинская повинность, эти организации успели подготовить совокупно более 7 миллионов резервистов. (К сведению. Э. Кёстринг, военный атташе гитлеровской Германии в СССР в 1935–1941 гг., неплохо знавший историю страны пребывания, отмечал, что германская система внеармейской военной подготовки многое взяла от внепартийных организаций русских большевиков, «…в которых те тайно воспитали огромные массы рабочих»[9]).

Таким образом, строительство и содержание массовых армий мирного времени наряду с широким использованием вневойсковой подготовки широких масс трудящихся позволило правительствам империалистических государств накануне второй мировой войны и в ходе её призвать в армию миллионы неплохо обученных резервистов. Это, в свою очередь, позволило развернуть вооружённые силы, намного превосходящие те, что существовали в первую мировую войну.

Вторая особенность предвоенного строительства вооружённых сил в империалистических государствах состояла в том, что всё строительство и развитие армии проходило с большим «перекосом» в сторону военно-воздушных сил, моторизации и механизации, а также автоматизации вооружения. Эта особенность предопределялась, с одной стороны, ростом и развитием материального производства, крупными достижениями науки и техники, а с другой, мы это видели выше, – опытом и уроками первой мировой войны.

Анализируя причины крушения всех расчётов генеральных штабов на завоевание победы в первых быстротечных операциях прошедшей большой войны, военные теоретики разных стран приходили, в общем, к сходным выводам. Они установили, что армии воевавших государств не имели материально-технических предпосылок для быстрых побед. Огневая мощь, подвижность и маневренные возможности больших воюющих масс оказались недостаточными для нанесения сокрушительных ударов по врагу в начальный период войны – с тем, чтобы далее можно было только «эксплуатировать» начальный ошеломительный успех. В прошедшую войну генералы, генштабисты и теоретики из военных академий ведущих европейских стран рассчитывали на ситуацию, подобную ситуации в боксе, когда один из боксёров в первом раунде пропускает сильнейший удар, попадает в нокдаун, не может толком выйти из него, и потому весь дальнейший бой идёт уже не как бой, а сводится к добиванию соперника до полного нокаута.

Но что может дать в руки одной из воюющих сторон такую дубину, от удара которой другая сторона упадёт?  Чёткого ответа на этот узловой вопрос не было ни после первого блицкрига немцев в Бельгии и Франции, ни после битвы на Марне, ни после Вердена.

Кое-какая ясность пришла только лишь на завершающем этапе войны, когда Антанта одержала победу над Германией за счёт явного качественного и количественного превосходства своих армий над рейхсвером, особенно в части авиации и танков. Тогда впервые военные теоретики и практики утвердились в мысли, что ключ к успешному решению задач в начальном периоде войны, а далее – и во всём её ходе, содержится в максимальном насыщении войск боевой техникой и вооружением, прежде всего, танками и авиацией, которые способны резко увеличить огневую мощь, подвижность и маневренность армии. Возросшие экономические возможности крупных капиталистических держав и научно-технический прогресс позволяли создать новые современные образцы боевой техники и вооружения, организовать их массовое производство и насытить ими войска. Войны в Испании и Китае стали в этом отношении хорошим испытательным полигоном для такой техники. Как раз по итогам боевых испытаний в этих странах и принимались решения о доработке той или иной техники и о постановке её на вооружение.

Выше мы, в общих чертах, касались перспектив развития боевой авиации к концу 30-х годов. А вот о моторизации и механизации сухопутных войск будет полезно сказать ещё несколько слов. Мы видели, что основные усилия в повышении параметров сухопутной армии были направлены на увеличение подвижности и маневренности частей и соединений, на усиление их огня. К середине 30-х была определённость и в том, что именно должно быть решающей ударной силой сухопутной армии: генеральной линией в механизации войск являлось применение танков, способных обеспечить быстрый прорыв позиционной обороны и стремительный бросок сухопутных сил на большую глубину.

Какими должны быть эти танки? Испанские операции показали явные преимущества пушечных танков и огромные недостатки танков пулемётных. С большой оглядкой на Советский Союз, где ещё с конца 20-х годов велись опыты по установке артиллерийских систем на танки, западные специалисты всё больше приходили к выводу, что новые танки должны быть не только скоростными, но и обладать достаточной огневой мощью, сопоставимой с мощью полевых орудий.

Но тут возникало противоречие между подвижностью танка и необходимостью возить на себе тяжёлое орудие. Это же противоречие усиливалось и самой доктриной блицкрига, согласно которой наступающие танки не будут вступать во встречные бои с танками противника, а будут подавлять артиллерийские и пулемётные гнёзда на передовой и относительно слабые тыловые узлы сопротивления. Такое положение вызвало к жизни танки с пушками небольших калибров, либо с орудиями с укороченным стволом. По этому пути до 1942 года шли немцы: их Т-3 и Т-4 (до модернизации) оснащались орудиями ближнего боя, предназначенными для подавления позиций 37-45 мм противотанковых пушек, для борьбы с пехотой и пулемётными гнёздами. В первых же боях с советскими толстобронными танками КВ и Т-34 выяснилось, что орудия Т-3 и Т-4 для такой борьбы не годятся.

Примерно тем же путём шли и французы. К 1939 году они создают средние танки D2 и SomuaS35, на которых устанавливались короткоствольные пушки калибра 47 мм, и тяжёлый танк B1, на котором было два орудия, одно – 47 мм пушка в башне, и 75 мм орудие в корпусе танка справа от механика-водителя, не имевшее горизонтальной наводки. Для прицеливания этим орудием приходилось разворачивать весь тяжёлый танк.

Советская танкостроительная школа исходила из технических заданий, выданных ГАБТУ – Главным автобронетанковым управлением Красной Армии. А само ГАБТУ – при всех своих ошибках и шараханьях в предвоенный период – при формулировании таких заданий опиралось как раз на общие принципиальные положения советской военной науки, определявшие роль и место танка в современной войне. Стратеги и военные теоретики СССР довольно рано осознали, что танкам при прорыве обороны и далее, в ходе глубокой операции, придётся воевать не только с пехотой, но и с танками во встречном бою, а также с противотанковой артиллерией больших калибров. Это означало, что требовались два основных типа танков, для прорыва и развития успеха: средний, с 70-80 мм длинноствольным орудием, и тяжёлый, с мощной пушкой, из которой можно было бы пробивать лоб любого танка буржуазных армий. Средний Т-28, неплохо показавший себя в Финской кампании, был вооружён хорошо, но недостаточно для будущей войны: 76,2 мм пушка КТ-28 имела короткий ствол и относительно малую энергию выстрела. Да и толщина брони была невелика. Тяжёлый Т-35, имевший пять башен и три пушки, одну – 76,2 и две по 45 мм, был медлителен, неповоротлив, слабо бронирован, да и эффективность огня оставляла желать лучшего. Словом, эти танки быстро устаревали и требовали замены на машины, имевшие и высокую подвижность, и достаточно толстую броню, и длинноствольную пушку калибром не менее 76 мм.

К началу 1941 года такие машины в СССР были созданы и доведены до ума: это был средний танк Т-34 образца 1940 г. и тяжёлый КВ-1 образца 1941 г.

Также доктрина использования сухопутных войск в современной войне предусматривала создание и применение гусеничных, колёсно-гусеничных и колёсных машин боевого, обеспечивающего и вспомогательного назначения: самоходных орудий, танков-тральщиков, огнемётных танков, бронемашин, транспортёров и тягачей. Пехота должна была превратиться в «летучую» пехоту, укрытую тонкой бронёй. Шёл бурный процесс общей моторизации родов войск. В ведущих капиталистических странах боевые и транспортные машины в значительной мере вытеснили коня как боевую и тягловую силу и создали предпосылки для формирования подвижных соединений, сыгравших решающую роль на полях будущих сражений. Правда, как уже говорилось, немцы в СССР (итальянцы в Эфиопии, японцы в Китае) будут широко импровизировать с конной тягой и кавалерией, так как реальные условия на конкретных театрах военных действий внесут в ход боёв такие существенные поправки, о которых стратеги и планировщики войны заранее думать не хотели, а часто и не могли.

Существенные изменения претерпело и стрелково-артиллерийское вооружение. Основные тенденции в его развитии подтвердились в войнах 1936–1939 гг. и состояли в автоматизации всех видов оружия, увеличении массы огня и его разрушительной силы. Были созданы эффективные средства для борьбы с авиацией и специальная противотанковая артиллерия.

Интересный момент в развитии военной теории и военного строительства был связан с военно-морским флотом. Главные морские капиталистические державы не жалели средств и усилий для совершенствования кораблей всех классов, стремясь к тому, чтобы они могли обеспечить победу в войне на море. Основными направлениями в модернизации кораблей являлись повышение их живучести и скорости хода, увеличение дальности плавания, рост мощности вооружений. Крупнейшие империалистические державы, сильно зависимые от морских коммуникаций, такие как США, Япония и Британия, с конца 20-х годов разворачивают усиленное строительство и модернизацию авианосцев – нового по тем временам класса боевых кораблей. Работы по строительству авианосцев особенно ясно показывали, что эти государства планируют захватнические агрессивные войны вдали от своих берегов, что этим государствам необходимо контролировать морские перевозки на широких океанских акваториях, наконец, что эти государства планируют большую драку как за морские торговые пути, так и за колонии, имеющие выход к морю. Авианосец стал лакмусовой бумажкой, 100% доказательством империалистических намерений правящих кругов тех стран, в которых строился и применялся этот тип кораблей.

Почему так? Дело в том, что авианосный корабль начально задумывался как дальнейшее развитие артиллерийского линейного корабля или тяжёлого крейсера: самолёты с бомбами и торпедами, взлетающие с палубы такого корабля, намного увеличивали радиус огневого воздействия и точность попадания во вражеские корабли: они как бы переносили орудия артиллерийского корабля непосредственно к кораблям противника и били в них в упор. В этом была основная идея палубной авиации.

Но развитие империализма внесло уточнения в концепцию применения авианосных кораблей. Практика показала, что 2–3 авианосца могут играть ту же роль, что и целый экспедиционный корпус, который требовалось высаживать на берега колоний или вражеских государств и посылать в наступление. Авиация позволяла быстро уничтожать целые районы тех стран, которые намечались к захвату той или иной группой империалистов, склоняя правительства этих стран к капитуляции. И лишь после того, как авианосцы, как говорится, дёшево и эффективно подавляли экономическую систему, системы управления и узлы обороны страны-жертвы, на сушу высаживались экспедиционные силы.  Уже к концу первой мировой войны авианосцы стали эффективными проводниками империалистической политики главных капиталистических стран.

Всё это, конечно, не означало, что гитлеровская Германия, сделавшая ставку на подводные лодки, тяжёлые крейсера и линкоры, не имела планов по контролю над океанскими перевозками. Имела. Но гитлеровцы решали эту задачу иным, двояким путём: во-первых, путём выбивания флота союзников в ходе подводной войны, а во-вторых, тяжёлые крейсера и линкоры предназначались как раз для борьбы с британским Грандфлитом и авианосными ударными группами англо-американцев, для уничтожения или ослабления этих флотов и перехвата господства на море.

Количественный и качественный рост флотов существенно повысил их боевые возможности. Благодаря увеличению дальности плавания, повышению огневой мощи, сильному зенитному прикрытию и особенно из-за появления и развития авианосцев и морской палубной авиации флоты приобрели большую автономность, способность длительно действовать вдали от баз, проникать в самые отдалённые уголки океана и проводить самостоятельные (в известной мере, конечно) операции. К 1940 году флоты сильнейших капиталистических государств стали фактором, прямо влияющим на ход наземных операций, что особенно сильно сказалось в 1939-1940 годах, как в Европе, так и на Тихом океане.

Таким образом, уровень развития материального производства между мировыми войнами определил характер и особенности строительства вооружённых сил, отвечающих возросшим запросам империалистической политики. Структура и технические возможности современных армий, помноженные на требования агрессивной политики государств, вызвали к жизни возникновение и развитие множества буржуазных военных теорий, разработку новых форм и способов боевого применения различных видов и родов войск.

Развитие военной мысли империалистических государств в 20-40-х годах 20 века

Надо признать, что большинство буржуазных военных теоретиков, опираясь на опыт первой мировой войны, более-менее правильно оценивали роль танков и авиации в будущих операциях. Они логично предполагали, что возможности этих родов войск в своём взаимодействии позволят вести бои на большую глубину и на высоких скоростях. При этом немало военных теоретиков буржуазных государств оказались в плену у теории так называемого «военного техницизма». Эта теория была переносом в военное дело буржуазной идеалистической теории, согласно которой роль человека-рабочего в современном производстве постепенно сводится к нулю, а все общественные богатства «сами собой» производятся умными и совершенными машинами – т.е. постоянным капиталом. Эта реакционно-механистическая теория, применённая к стратегии и оперативному искусству, проповедовала возможность победы в будущей войне с помощью малых, но технически высоко оснащённых профессиональных армий.

Теоретики-приверженцы этой идеи заявляли, что такие армии, укомплектованные надёжными в классовом отношении людьми (служащими, буржуазной интеллигенцией, наёмниками из рядов мелкой буржуазии, готовыми за деньги на всё, люмпенами, уголовниками, наиболее отсталой частью рабочего класса и т.п.) смогут нанести решительно поражение противнику на начальном этапе войны. Такое поражение казалось военным идеалистам и метафизикам чрезвычайно важным, так как отражало именно те цели, которые намечались, но не были достигнуты в минувшей войне: все генеральные штабы воюющих государств обязывались своей монополистической буржуазией закончить войну быстро, стремительно, несколькими сокрушающими ударами и в рамках начального периода. Империалисты хорошо понимали, чем, кроме огромных материальных потерь, может обернуться для них затяжная война. Принцип необходимости быстрой победы в империалистической войне образно сформулировал в 1914 году кайзер Вильгельм: для Германии она (война) должна быть «frisher, frommer, frоlicher, freier» – «освежающей, благочестивой, весёлой и вольной».

Механико-идеалистический подход к современной войне нашёл своё наиболее полное выражение в теориях самостоятельной воздушной, танковой или механизированной войн. Судьбу таких войн, по мысли создателей этих теорий, должен был полностью решить один какой-либо род войск.

Теория воздушной войны была разработана итальянским генералом Джулио Дуэ. Основные идеи «доктрины Дуэ» были изложены в двух его книгах – «Господство в воздухе» и  «Война 19… года».  Сущность взглядов Дуэ и его последователей в разных странах сводилась к тому, что решающим орудием войны станет воздушный флот. В начале войны, а точнее, перед самым её началом (и без фактического её объявления), первейшей задачей ВВС становится завоевание господства в воздухе. После решения это задачи, считал Дуэ, воздушный флот должен развернуть широкие наступательные действия против всех жизненных центров страны противника и подавить всякую возможность к сопротивлению. После того, как будут выбомблены до лунного пейзажа все промышленные центры, главные города, заводы, железные и иные дороги, электростанции и остальные средства производства, дальнейшее ведение войны для такой страны становится невозможным, и её правительство капитулирует. Война, таким образом, может быть быстро и «красиво» выиграна без дорогого и рискованного сухопутного вторжения.

Доктрина Дуэ в своём чистом виде распространения не получила. Однако, её элементы уже в ходе Второй мировой войны получают самое широкое применение в действиях вооружённых сил США и Британии. Метод ковровых бомбардировок промышленных центров Германии в 1944-1945 гг., планы Британии по уничтожению авиацией советских нефтяных полей в Азербайджане и на Северном Кавказе в 1942-1943 гг., наконец, практически все военные операции армии США во второй половине 20-го – начале 21-го веков имеют под собой «философское» обоснование в виде концепции Дуэ – концепции тотальной воздушной войны, целью которой является полное или частичное физическое уничтожение страны-жертвы, её населения, инфраструктуры, национальных богатств и даже ландшафта. Дальнейшим практическим развитием философии стирания очагов цивилизации с помощью ВВС являлось использование ядерного оружия против городов Хиросимы и Нагасаки, планы ядерной войны против СССР – «Дропшот» и т.д.

Апологетом механизированной войны являлся английский генерал Джон Фуллер. В 1922 году он опубликовал книгу под названием «Танки в великой войне 1914–1918 гг.». Основной тезис этой книги – утверждение о том, что Антанта выиграла войну благодаря танкам[10]. Главный вывод, сделанный Фуллером из опыта войны, состоял в том, что в будущей войне решающая роль будет принадлежать не массовым армиям, а «Ахиллу с бронированной пятой» – малым профессиональным армиям с высочайшей степенью механизации и автоматизации вооружения. «Я верю в механическую войну, то есть в армию, снабжённую машинами, которая потребует мало людей», – писал Фуллер[11]. В  другом месте своей книги он ещё точнее формулирует свою идею «рычажно-кнопочной» войны: «…Идеальная армия, к которой надо стремиться, это не вооружённый народ, а один человек, притом не какой-нибудь сверхучёный, но просто человек, способный нажать кнопку или вынуть пробку и тем привести в действие машины, изобретённые лучшими умами науки в мирное время»[12].

Хорошо видно, что в теориях воздушной и механизированной войны выполняется политический заказ империалистической буржуазии. Монополисты были очень заинтересованы в избавлении от классово неблагонадёжных массовых армий, хотя опыт первой мировой показывал, что без таких армий воевать вообще невозможно. Однако сильнейший страх перед вооружённым пролетариатом и пример Советской России заставлял монополистические круги судорожно искать философские основы для радикального пересмотра принципов строительства вооружённых сил. В идеале, к которому вплотную подходил Фуллер, буржуазия хотела получить армию роботов, в крайнем случае, армию, состоящую исключительно из фанатично преданных садистов и наёмников, готовых за деньги на любые преступления. Такая армия по определению не могла быть многочисленной, но противоречие между её малочисленностью и возможностью одерживать победы над традиционными массовыми армиями «решалось» за счёт насыщения её сложной техникой, автоматизации и огневой мощности средств поражения.

Ясно, что теории Дуэ и Фуллера были несостоятельны и с военно-технической точки зрения. Боевые возможности авиации и танков переоценивались, а другие виды боевой техники и вооружения и соответствующие роды войск наоборот, недооценивались. Возникала однобокость, которая, как мы видели выше, дорого обошлась фашистам в испанских операциях: когда в одной из операций танки были пущены в прорыв без артиллерийского прикрытия и пехотного сопровождения, они были почти полностью перебиты огнём малокалиберных автоматов. На те же грабли наступил во Франции и «быстроходный Гейнц»[13]: в ходе наступательной операции в Арденнах в 1940 году французы довольно легко расстреливали немецкие танки Т-3, которые отрывались от сопровождения артиллерией и пехотой.

Наконец, эти теории страдали оторванностью от реального состояния производительных сил общества, строились без учёта огромных финансово-экономических затрат на создание и содержание таких армий, непосильных даже для самых развитых капиталистических государств. Поэтому концепции Дуэ и Фуллера, как не имеющие под собой реальной почвы, были, в целом, отвергнуты. В 1935–1941 гг. армии ведущих империалистических государств строились и развивались как массовые армии.

Но это вовсе не означало, что в концепциях воздушной и механизированной войны не было рациональных зёрен. Дуэ и Фуллер[14] в известной мере правильно отражали объективные процессы, идущие в общественном производстве и самом обществе, которые не могли не сказываться на развитии военного дела. Только в оценке объективной реальности эти генералы идеалистически отражали её изменения, ставили рациональные зёрна своих теорий с ног на голову. Так, мысли о возрастании роли авиации и танков в будущей войне, о массированном применении их на решающих направлениях, о резком возрастании роли начальных операций были правильными. Эти мысли оказали известное влияние на строительство вооружённых сил и формирование военных доктрин ведущих государств. Но поскольку эти здравые мысли были абсолютизированы, доведены авторами до абсурда, оторваны от возможностей экономики и, главное, исключали роль широких народных масс в войне, постольку в целом, эти теории были реакционными, приводившими при своём некритическом восприятии к плачевным последствиям.

Другим «блоком» реакционных военно-философских доктрин, получившим распространение в межвоенный период, были теории тотальной и «молниеносной» войны. Эти теории были «приняты на вооружение» военной наукой наиболее агрессивных империалистических государств – Германии, Италии и Японии, но самое полное воплощение в стратегическом планировании эти теории получили в фашистской Германии.

Немецкая теория блицкрига имела свои материальные исторические корни. Прусско-германская военная доктрина была насыщена идеями агрессивной наступательной войны. В этом проявлялись классовые интересы юнкерства и буржуазии Пруссии, позже – объединённой Германии, которые усиленно требовали новых земель, новых рабов, сырья, рынков сбыта для быстро растущей промышленности[15]. Военная доктрина, в основном, покоилась на теоретическом наследии Г. Мольтке-старшего, который в 1857–1888 гг. был начальником прусского генерального штаба и одним из главных выразителей политики молодого германского империализма.

В начале 20 века идеи Мольтке-старшего о необходимости непрерывного расширения германских земель и подконтрольных территорий принял и развил Шлиффен – преемник Мольтке на посту начальника генштаба. Шлиффен также был сторонником активной наступательной стратегии в международных отношениях. Но если Мольтке считал, что в войне Германии против великих европейских держав с их огромными материальными и людскими возможностями и массовыми, хорошо оснащёнными армиями, нельзя и думать о быстрой победе над ними, то Шлиффен придерживался иной точки зрения. По его мнению, Германия, окружённая кольцом сильных враждебных государств, вполне может разорвать это кольцо и выйти победительницей из большой европейской, а может быть, и мировой войны, – путём проведения последовательных молниеносных войн с каждым из своих противников. Эта позиция Шлиффена, развитая и конкретизированная большим коллективом военных специалистов, легла в основу плана новой войны. Наиболее полно и точно доктрина Шлиффена была выражена в труде немецкого военного теоретика Ф. фон Бернгарди «Современная война».

Так же как и Шлиффен, Бернгарди утверждал, что Германия может добиться победы над более сильными соперниками только путём их последовательного разгрома, осуществлённого в кратчайшие сроки, молниеносными ударами. Эта основная мысль книги Бернгарди вполне логично выводила на первый план начальный период войны, поскольку успех или неудача германской армии в этот период оказывает самое решающее влияние на весь ход войны вообще.

Бернгарди принимал во внимание, что крупные европейские государства постоянно увеличивают численность своих вооружённых сил и в мирное время стремятся держать наготове самые лучшие свои войска для прикрытия мобилизации и стратегического развёртывания на случай войны. Бернгарди считал, что ещё в период развёртывания сил могут произойти крупные сражения. Чтобы выйти победителем из таких сражений, мобилизацию и  развёртывание нужно проводить быстро и организованно, стремясь к тому, чтобы максимально возможное число мероприятий подготовительного характера было выполнено ещё в мирное время.

В итоге всех своих рассуждений Бернгарди приходил к выводу, что после завершения стратегического развёртывания нельзя терять ни минуты и нужно сразу же обрушиться на врага, ошеломив его всей силой начального удара, сразу же спутать все его планы и расчёты и тем самым предрешить исход начального периода войны в свою пользу. Если же первое вооружённое столкновение приведёт к поражению одной из сторон, то ей останется искать спасения в выигрыше времени для накопления новых сил. Но этих сил может и не оказаться под рукой, так как их исчерпает первая мобилизация, и они будут перемолоты в начальном периоде войны. Тогда именно первые успешные операции, проведённые быстро, беспощадно, всеми силами и на всю возможную глубину вражеской территории, решат исход всей войны.

Идеи Бернгарди хорошо выражали интересы германской военной элиты, состоявшей, в основном, из представителей прусской землевладельческой аристократии, а также интересы новых хозяев этой элиты – промышленников и финансовых магнатов Рура. Стратегическая концепция, сформулированная Бернгарди, составляла основу официальной точки зрения германского генерального штаба, начальником которого в 1906 году был назначен Г. Мольтке-младший. Он был открытым приверженцем идей Шлиффена и полагал, что на первом этапе будущей войны необходимо сосредоточить основные силы на западном фронте против Франции, как главного и наиболее опасного противника Германии. Разгром Франции планировалось осуществить в ходе одной операции, за 6 недель, путём нанесения внезапного мощного удара через нейтральную Бельгию с последующим глубоким охватом главных сил французской армии. После полного разгрома Франции, практически, без оперативной паузы, планировалось повернуть все силы на восток, против царской России.

Одним из создателей теории тотальной войны был видный идеолог германского милитаризма генерал Людендорф. В 1935 году он выпустил книгу «Тотальная  война», в которой прямо изложил свою «философию» современной войны. Тотальная война, по Людендорфу, есть война на полное истребление противника. Ведётся такая война с максимальным напряжением всех материальных и духовных сил страны и с использованием не только армии, но и всех наличных средств и способов экономической, политической и идеологической борьбы. Согласно теории Людендорфа, в тотальной войне снимаются все мыслимые ограничения и правила, в ней не только допустимы, но и обязательны политическое вероломство, жестокий террор по отношению к населению вражеской страны – вплоть до частичного или полного (если, конечно, нет экономической необходимости в большом количестве рабов) его уничтожения.

Людендорф признавал, что тотальная война может быть длительной и упорной. Но такое положение для Германии, по его мысли, может равняться поражению, так как её экономика не выдержит длительного напряжения. Не был уверен этот прусский изверг и в том, что предельное напряжение материальных и духовных сил страны будет под силу широким народным массам Германии: уроки первой мировой войны напоминали, что терпению и выдержке рабочего класса и других трудящихся рано или поздно наступает конец. Для того чтобы избежать быстрой большевизации масс и революционного взрыва Людендорф рекомендовал будущим германским стратегам заканчивать тотальную войну как можно быстрее, чтобы её исход не оказался под угрозой экономических затруднений и потери поддержки и единства в народе[16]. Так в рассуждениях престарелого генерала из идеи тотальной войны рождались идеи войны молниеносной. В своём единстве эти идеи и представляли собой ту основу, которая была принята гитлеровским военно-политическим руководством для стратегического планирования и строительства вооружённых сил 3 рейха.

Сущность молниеносной войны, по мысли Людендорфа, состояла в том, чтобы, используя такие факторы, как внезапность нападения и превосходство в силах и средствах на главных направлениях, в первые же дни (а ещё лучше – часы) войны  нанести решительное поражение первому стратегическому эшелону вражеских войск – так называемой «армии прикрытия»[17], а затем, развивая стремительное наступление в глубь страны, завершить разгром противника прежде, чем он сумеет мобилизовать и использовать свои военно-экономические и людские  потенциалы.

Как Мольтке и Шлиффен, Людендорф считал, что Германии следует избегать войны на два фронта одновременно. Политическими предпосылками и условиями быстрой войны должны быть разобщение вероятных противников Германии, сталкивание их лбами или, по крайней мере, временная нейтрализация одного из противников. Этим будет достигнута возможность их разгрома поодиночке. Но Людендорф, как и Шлиффен, допускал и такую ситуацию, когда Германии всё же придётся воевать в одно время на двух фронтах. На этот случай военная стратегия должна строиться так, чтобы сконцентрировать все усилия против главного и самого сильного противника на решающем участке избранного фронта борьбы – для того, чтобы в кратчайшие сроки нанести врагу на этом участке решительное поражение, а затем, пользуясь возможностями всей транспортной системы страны, перенести основные усилия на другой фронт для разгрома другого противника, который, по идее, должен к этому моменту остаться в одиночестве и потерять боевой дух.

Большое значение в теории тотального блицкрига уделялось захвату стратегической инициативы. «Только тот может достигнуть успеха, – писал Людендорф, – кто захватит инициативу в свои руки»[18]. Одним из условий захвата инициативы логично становится внезапное нападение без объявления войны: «…Война вовсе не должна начинаться с её объявления»[19]. Именно так, по мнению Людендорфа, начинались японо-китайская, русско-японская и англо-бурская войны в начале 20 века.

С приходом к власти в Германии нацистов был восстановлен германский генеральный штаб. Активно продолжились исследования проблем будущей войны и её начальных операций. Образуется группа так называемых «молодых» генштабистов – Лееб, Бек, Гудериан, Лутц, Эрфурт, позднее – Паулюс, Хойзингер и другие. Эта группа воспринимает и широко использует в своей работе по планированию агрессивной войны наследие Людендорфа.

К началу 1939 года немецкий генеральный штаб выработал вполне определённую систему взглядов и способов развязывания и ведения агрессивной войны. Германский империализм давил на гитлеровское фашистское руководство. Монополии и концерны настоятельно требовали новых быстрых захватов, новых рынков, новых областей вывоза капиталов, обильного и дешёвого сырья. Германский империализм понимал, что позиции Англии и особенно США постоянно усиливаются, да и Советская Россия становится всё сильнее и сильнее. Такое положение приводило к тому, что Гитлер постоянно подстёгивает генеральный штаб, требуя скорейшего завершения всех теоретических построений перед большими схватками на Западе и Востоке. Усиленная работа всех звеньев геншатаба дала, в общих чертах, стратегическую концепцию применения вооружённых сил Германии, согласно которой путь к достижению целей войны лежит во внезапном нападении на противника и нанесении ему в самом начале массированного удара такой силы, какая только будет возможна в тех условиях.  Сокрушительная мощь такого удара должна в первые же часы и дни войны потрясти до основания вооружённые силы противника, дезорганизовать его государственное и военное управление, сорвать мобилизацию, парализовать промышленность и тем самым предрешить исход войны в пользу Германии.

Решающая роль в нанесении первого глубокого удара отводилась авиации и танковым войскам. ВВС должны были с первых же минут нападения завоевать господство в воздухе, перебить авиацию противника на аэродромах и мощными бомбовыми ударами парализовать весь его оперативный тыл: железные дороги, мосты, оборонные предприятия, важнейшие города и т.д. Используя путь, проложенный авиацией и при её непосредственной поддержке, танковым войскам предстояло стремительно прорвать остатки обороны противника и рассечь его фронт на части. Далее танковые части вместе с моторизованными, воздушно-десантными и пехотными соединениями должны были уничтожить рассечённые и потерявшие связь  вражеские армии в быстротечных маневренных операциях.  При всём этом предпочтение при нанесении первого удара отдавалось операциям на окружение – как наиболее решительному способу разгрома противника. Оттеснение и выдавливание вражеских войск признавалось допустимым лишь в единичных исключительных случаях. Общая стратегическая задача вермахта и люфтваффе в начальном периоде войны формулировалась так: захват территории есть следствие; причина же – физическое уничтожение всех вооружённых сил противника, которое и приведёт к полному контролю над его территорией.

Для достижения внезапности первого удара гитлеровский генеральный штаб тщательно планировал, а затем – в довоенное время – проводил такие мероприятия, как скрытая мобилизация, сосредоточение и развёртывание войск вторжения вблизи границ страны-объекта агрессии. Сосредоточение и развёртывание сил вторжения проводилось обычно под всякими надуманными предлогами, под прикрытием вялотекущих переговоров о мире, плановых учений, в связи с необходимостью защиты германского населения[20] и т.п. Именно таким образом из начального периода войны выносились и заранее осуществлялись мероприятия, которые в прежних войнах только начинались с момента объявления войны. Это, безусловно, давало огромный выигрыш во времени и мобилизационной готовности к войне: пока противник только собирается воевать, Германия уже давно воюет.

Проведение мобилизации, сосредоточения и развёртывания войск в мирное время, перед войной, позволяло агрессору уже в первые дни войны ставить стратегической целью разгром не только первого эшелона армий противника, но и его главных сил, сосредоточенных в глубине территории. Этим сводилось почти на нет традиционное представление о содержании военных действий начального периода войны.

Вообще говоря, радикальный перелом в сроках мобилизации и темпах движения войск произошёл во второй половине 19 века под влиянием бурного роста капиталистических производительных сил и более-менее полного соответствия им в то время производственных отношений. В частности, быстрое развитие металлургии, транспорта и машиностроения позволило впервые применить для стратегического сосредоточения и развёртывания армии железные дороги. Мечты-догадки Клаузевица, Шарнхорста и Мольтке о скоростной мобилизации и переброске войск получили материальное основание. Так, в начале франко-прусской войны 1870–1871 гг. Пруссия, широко используя железные дороги, сумела перебросить свою армию в 400 тысяч человек на 550 км за 11 дней, показав невиданный темп 50 км в сутки. Пруссия значительно опередила французскую армию в готовности главных сил к началу военных действий и поэтому нанесла сильный удар как раз в тот момент, когда французы еще не успели «застегнуть брюки», т.е. когда французская армия ещё не успела завершить стратегическое развёртывание и находилась в наихудшем моменте мобилизации, в положении линяющего рака: старый панцирь уже скинут, а новый ещё не отвердел. Такое положение позволило прусской армии  добиться крупного успеха уже в начале войны.

Благодаря дальнейшему росту промышленности и железных дорог объединённая Германия к концу 19 века получила возможность скрытно перевозить на значительное расстояние армию в полмиллиона человек за более короткий срок, нежели в 1870 году требовалось для перевозки на то же расстояние одного корпуса в 30 тысяч штыков[21]. Развитие транспортных средств к концу 90-х годов создало возможность резкого сокращения промежутка времени между объявлением войны и началом активных действий главных сил. «Под влиянием железных дорог и тщательной подготовки к войне теперь подготовительный период значительно сократился, войны могут возникать внезапнее, а первые удары будут отличаться более решительным характером»[22].

Таким образом, развитие производительных сил давало империалистическим государствам, идущим на вооружённую агрессию, новые возможности для упреждения противника как в мобилизации и развёртывании армии, так и, особенно, в нанесении первого удара в момент, когда его менее всего ожидают. Так в Германии постепенно складывалась идея внезапного упреждающего удара. Немецкая военная школа считала, что страна, располагая достаточно совершенной мобилизационной системой и развитой промышленностью, может добиться победы даже над более сильным противником ещё в ходе начальных операций или же в ходе кратковременной кампании.

Ещё одно важное обстоятельство состояло в том, что порождённые техническим прогрессом возможности сжать время на проведение всех подготовительных мероприятий к войне неизбежно вели к сокращению отрезка времени между объявлением войны и её фактическим началом. По опыту войн 19 века основное содержание этого отрезка составляли мероприятия именно подготовительного характера, «раскачка» (мобилизационное развёртывание, сосредоточение войск в нужных районах и т.д.).

Но неудобство было в том, что как раз в этот особенный период, когда множество войск ещё находится на марше, уже активизируются боевые действия, и развитие этих действий почти стихийно втягивает в бои всё новые и новые силы, которые в этот же момент ещё толком не отмобилизовались и не развернулись для боя. Как решить это опасное противоречие? Германская военная мысль нашла решение в том, чтобы не просто сокращать отрезок времени между объявлением войны и фактическим началом боёв, а довести это сокращение до максимально возможного математического предела, т.е. до нуля. Это означало, что все приготовления к войне нужно проводить без всяких боёв и стычек, еще до войны, а самой войны не объявлять вообще. Просто подготовиться и, не говоря ни слова (или, ещё лучше, заявляя на всех углах о своём миролюбии и слабости), ударить всей мощью армии вторжения.

Для большей ясности момента нужно указать, что русская военная школа стояла на иных позициях. Лучшие военные теоретики царской России (Леер, Драгомиров, Левицкий, Незнамов и др.) были далеки от недооценки важности начального периода войны. Они довольно трезво учитывали, что упреждение противника в развёртывании главных сил является одной из важных гарантий если и не быстрой победы, то, во всяком случае, возможности избежать тяжёлого поражения в самом начале войны.

Но вместе с тем русская военная теория обращала внимание на то, что с принятием новой мобилизационной системы – обязательной воинской повинности – начальные операции, даже при возросшем размахе и напряжённости, хотя и окажут более серьёзное влияние на ход войны, но всё же не смогут решить её судьбу. Перед современной войной, считали Леер и другие русские генштабисты, выдвигаются огромные по масштабу цели, для достижения которых на карту ставятся судьбы целых государств и народов. Если это так, то сторона, потерпевшая поражение в начальном периоде войны, ещё не может считаться побеждённой. Такая страна имеет возможность изменить неблагоприятное положение за счёт дополнительных мобилизаций и ввода в сражения новых крупных сил. В условиях, когда то или иное государство мобилизует на войну все свои силы, какие у него есть, война неизбежно принимает крайне ожесточённый и затяжной характер[23].

Принципиально отличалась от немецко-прусской и позиция царской военной науки в вопросе о прикрытии собственной мобилизации. Развитие производительных сил породило новые возможности для упреждающих действий в подготовке и развязывании войны. Появилась опасность более быстрого и глубокого проникновения врага на территорию противоборствующего государства, чем это бывало в прошлом. Для России, имевшей опыт целого ряда нашествий, к концу 19 века этот вопрос был чрезвычайно актуальным: эксплуататорские классы были крайне заинтересованы в сохранности огромных накопленных богатств и своего политического господства над многонациональным народом Российской империи. Поэтому явная опасность, исходившая как от традиционного «хищника» – Англии, так и от растущих молодых хищников – Германии и Японии, заставляла передовых военных теоретиков по-новому взглянуть на проблемы боевого  использования войск прикрытия. В первой половине 19 века эти войска (обычно кавалерия) были небольшой численности и выполняли пассивные задачи по прикрытию мобилизации и развертыванию русской армии, располагаясь у государственной границы на опасных направлениях (например, в районе Смоленской дороги, у Брест-Литовска, западнее Киева и т.д.). Теперь же в связи с существенным изменением обстановки и с учётом прусского блицкрига 1870 года признавалось целесообразным создание крупных отрядов прикрытия, пехоты, кавалерии и артиллерии, которые могли бы не только отражать первые атаки врага, но и совершать диверсии в его тылах, нарушать и даже срывать развёртывание неприятельской армии, одним словом, выполнять активные боевые задачи.

В военно-политическом смысле такой подход означал, что при явно угрожающем сосредоточении вражеских армий возле границ части русской армии получали бы право первыми нападать на них, без ультиматумов и объявления войны. Кроме основной идеи, которая была на виду, – срыва внезапного и сокрушительного нападения, такое использование сил прикрытия означало, что к концу 19 века политика царизма становилась политикой открыто империалистической, отражающей интересы крупнейших капиталистических монополий, действующих в России. Этим кругам была необходима агрессия царизма по всем интересующим направлениям, а значит, у армии должно быть полное право вторгаться без объявления войны туда, куда ей укажут.

В период 1900-1904 гг. и накануне первой мировой войны русская военная доктрина была целиком пропитана духом наступательной стратегии, т.е. агрессии. Но вместе с тем в военно-теоретических трудах периода 1905–1914 гг. и планах войны, разрабатываемых русским генштабом, проходила ясная мысль о том, что Россия из-за своей экономической отсталости, слабо развитой сети железных дорог, обширности территории будет неизбежно запаздывать с мобилизацией и развёртыванием своих вооружённых сил. И поэтому не сможет начать войну стратегическим наступлением.

Это означало, что до полного завершения сосредоточения и развёртывания основных сил планом начального периода войны должен быть предусмотрен временный переход к стратегической обороне. Быстрая и скрытная мобилизация и развёртывание войск для наступления, блицкриг с глубоким опережающим ударом по врагу – всё это в условиях России признавалось невозможным. Такое противоречивое положение дел, когда, с одной стороны, царизм и русская монополистическая буржуазия были заинтересованы в колониальных захватах, а объективные условия препятствовали быстрому успеху в начальном периоде войны, нашло своё теоретическое выражение в трудах ряда генералов и профессоров академии Генерального штаба. Так, в 1909 году была издана обширная работа профессора А. Незнамова «Оборонительная война», которая отражала не только точку зрения самого автора и большой группы военных теоретиков, но и официальную позицию российского Генштаба.

Что примечательного в теории Незнамова? Эта теория признавала необходимой сделать войну наименее продолжительной[24]. При этом вооружённое столкновение между государствами с развитой экономикой и густой сетью железных дорог «…произойдёт в ближайшее к началу войны время и вблизи самой границы, так как обе стороны будут одновременно готовы к такому столкновению…»[25]. Естественно, утверждал Незнамов, что каждая из сторон попытается в максимальной степени использовать свою готовность к войне для нанесения быстрого поражения противнику. Но такое положение касается, в основном стран Западной Европы. Кроме этих стран есть немало государств, достаточно богатых, обладающих обширной территорией, длинной сухопутной границей и большим разнородным населением. Такие государства уже по своим географическим, экономическим и демографическим данным лишены возможности так же быстро, как менее обширные и обладающие однородным населением страны, закончить мобилизацию и перевозку войск к пунктам развёртывания. Такие страны, по мнению Незнамова и его единомышленников, «…всегда временно не готовы к тому, чтобы немедленно приступить к решительным действиям; они пока не в состоянии ввести в дело всё, что желают и могут ввести, и им пока необходимо отсрочить решение путём выигрыша времени»[26]. Поэтому такие государства, особенно Россия, вынуждены в начале войны временно принять оборонительную стратегию, чтобы в последующем при более благоприятных условиях перейти к решительным наступательным действиям.

Таким образом, заключал Незнамов, конечная цель обороны в начальный период войны совершенно та же, что и у наступления, – победа над противником в решительном столкновении. А основная задача такой обороны – отсрочить развязку до благоприятного для себя момента[27].

Как это должно было выглядеть на практике? В начальных оборонительных операциях русская армия должна была вести гибкую маневренную оборону. Противника было необходимо сдерживать и по возможности истощать и изматывать его силы – до создания наиболее благоприятных условий для решительного сражения. До такого момента противнику нельзя давать возможности навязать решительное сражение. Войскам в приграничных районах было необходимо уклоняться от больших сил врага, изматывать его арьергардными боями, частными сражениями, партизанской войной, ударами по его флангам, отставшим частям и коммуникациям. Нужно было решительно жертвовать своей территорией, если этого требовали интересы соотношения сил.

Жертва своей территорией рассматривалась, как наиболее спорный момент теории стратегической обороны. Поэтому Незнамов оговаривается, что подобный приём ведения обороны доступен лишь стране с большой территорией, например, России или Китаю. Но при этом манёвр территорией тоже имеет свой предел, который нужно предусмотреть планом обороны. Обороняющаяся сторона должна заранее наметить, до каких рубежей она может отступать. Иначе говоря, желательно заранее знать, на каких рубежах в ходе оборонительных боёв целесообразно давать генеральное сражение, если для этого сложатся благоприятные условия, и на каком «последнем» рубеже будет нужно давать такое сражение при любых условиях, когда деваться будет попросту некуда.

Для иллюстрации этого положения можно привести такой пример. В основе всех вариантов плана будущей войны, над которыми трудился Генштаб, вплоть до плана, разработанного в 1910 году, лежала идея «развёртывания назад» – заведомого отступления и оставления передового театра военных действий, в частности, польского выступа, и переноса рубежа развёртывания основных сил на линию Вильна (Вильнюс) – Белосток – Брест – Ровно – Каменец-Подольский.

Ради справедливости надо заметить, что это был последний оборонительный вариант плана вступления в войну. Вскоре его сменили другие варианты, имевшие прямо противоположный характер. Дело в том, что Россия находилась в сильной финансовой зависимости от французского империализма. Размер внешних займов, взятых правительством «патриота» Столыпина у одного только «КредиЛионее» превышал 1,8 миллиарда франков.  В конце 1911 года русское правительство было вынуждено заключить с Францией очередной кабально-колониальный договор (Военно-политическую конвенцию), по которому царизм обязывался оплачивать интересы французских банков и монополий не только золотом, зерном, углём и металлом, т.е. эксплуатацией и бесплатным трудом русских рабочих, но и народной кровью. Согласно «союзнической» Конвенции правительство России было обязано предпринять решительное наступление на Германию одновременно с началом боевых действий французской армии, т.е. в самом начале войны и без повода со стороны Германии. «Франция, – отмечалось в тексте Конвенции, – выставляет на 10-й день мобилизации на своём северо-восточном фронте 1 500 000 человек, причём операции начнутся в этот же день. Россия выставит против Германии до 800 000 человек на 15-й день мобилизации, причём наступление начнётся тотчас после 15-го дня»[28]. Это обязательство было заведомо непосильным для России, однако Франция настаивала на нём, рассчитывая, что немедленный переход русских войск в наступление отвлечёт максимум немецких сил на восточный фронт и обеспечит французской армии быструю победу, а значит, и богатые западные области Германии, и колонии, и рынки для французской промышленности.

В связи с Конвенцией и по прямому указанию царя Николая II 1 мая 1912 года был утверждён правительством новый план войны. Этот план был ещё более губительным для страны, нежели тот, что предусматривался по свежим следам после франко-русских переговоров 1911 года. Теперь Россия была должна по первому щелчку из Парижа развернуть наступление одновременно как против Германии, так и против Австро-Венгрии. Если учесть, что на 15-й день мобилизации Россия могла сосредоточить на указанных рубежах развёртывания едва ли 1/3 своих сил[29], то становится понятным, что план проведения начальных операций вообще не соответствовал реальным возможностям страны. Этот план (и сильнейший нажим на «первых русских патриотов» – царя и правительство – со стороны французского финансового капитала, владевшего третью всей промышленности и 23% денежных капиталов России) вынуждал русское командование начинать наступление, не завершив развёртывания главных сил, не подготовившись, в спешке и всеобщей путанице. Такое наступление грозило быстрой утратой стратегической инициативы, разгромом наступающих армий и, следовательно, крушением замыслов начальных операций. Первые же недели войны блестяще подтвердили все эти опасения.

Сравнение военных доктрин и военных теорий Германии и России, их планов вступления в войну показывает существенные различия между ними. Германия имела чётко выраженные и материально обеспеченные агрессивные наступательные замыслы. Россия стремилась оттянуть время до полной готовности к наступательной войне, но при этом хотела захватить стратегическую инициативу и поэтому намечала вступить в войну лишь частью своих сил, не дожидаясь завершения развёртывания основных сил. Такое вот триединое противоречие.

Вместе с тем в стратегических замыслах России и Германии не могло не быть и много общего. И в Петербурге и в Берлине империалисты и их правительства ставили перед собой решительные политические и экономические цели. Генеральные штабы и высшее военное командование считали, что с первых столкновений и до конца войны боевые действия будут носить активный маневренный характер. Оба государства рассчитывали закончить войну в короткие сроки с теми мобилизационными запасами боевой техники, вооружения, боеприпасов и продовольствия, которые были накоплены ещё до войны. И в Германии, и в России придавали большое значение начальным операциям, однако их суть понималась по-разному. Если Германия должна была мобилизоваться и атаковать на всех парах, то в России главную задачу видели в том, чтобы не сильно отстать от противников в проведении мобилизации и стратегического развёртывания. Весь последующий ход войны обеим сторонам представлялся, как период своеобразной эксплуатации первоначального успеха, который достигался в первых операциях – будь то блестящее наступление или же блестящая оборона.

Империалистическая война, разразившаяся в 1914 году, оказалась гораздо сложнее, чем это казалось военным теоретикам. Она с первых же месяцев выходит за рамки самых тщательных планов, а многие расчёты и предположения, которые делались перед войной, оказались бесконечно далёкими от реальной действительности. Война преподнесла воюющим государствам и, в частности, военным теоретикам, немало горьких сюрпризов, и, прежде всего, развеяла надежды на достижение полной победы в кратчайшие сроки. Война затягивалась, а на военно-теоретическую сцену всё сильнее выступали идеи войны на истощение.

Собственно, теория войны на истощение, зародившись в 1917–1918 гг., более-менее сложилась к середине 30-х годов и в полной мере проявила себя только в начале и в ходе второй мировой войны. В этот период военные доктрины и военно-теоретические концепции коалиции противостоящих фашистскому блоку капиталистических государств – Франции, Англии, США, Польши и др., хотя и отличались друг от друга, но всё же имели одну общую особенность: все они исходили из теории войны на истощение. Этой особенностью они отличались (до известного времени) от военных доктрин и теоретических концепций государств Оси – Германии, Италии и Японии.

Теория войны на истощение основывалась на метафизической, механистической, однобокой оценке характера будущей войны как войны коалиционной, длительной, которая потребует от участников огромного экономического, политического, военного и морального напряжения. Главный тезис теории: победит в войне тот, кто выдержит такое напряжение. Но так как, по мнению английской и французской монополистической буржуазии и государственной верхушки этих стран, военно-экономическое преимущество принадлежит и далее будет принадлежать англо-французской коалиции и её потенциальному союзнику – США, то в конечном счёте победу в будущей войне можно заранее автоматически записывать за коалицией. Предполагалось, что судьба войны решится где-то на её завершающем этапе, в результате экономического и военного истощения стран Оси, прежде всего, Германии и Японии, и под ударами набравших полную силу франко-англо-американских армий.

Теория и выросшая из неё стратегия войны на истощение органически включала в себя и прямой расчёт империалистов Англии, Франции и США столкнуть в вооружённом конфликте Германию и Японию с СССР. Предполагалось, что в этом конфликте СССР, Германия и Япония настолько истощат себя, что коалиция, вступив в войну на завершающем этапе, одержит решающую победу и получит господствующее политическое и экономическое положение в мире.

Идеализм и метафизичность теории и стратегии войны на истощение заключались в том, что планирование такой войны несло на себе явный отпечаток некритически принятого опыта первой мировой войны, перенимало в готовом виде конкретные приёмы и формы крупных операций прошлого. В официальных военных взглядах, господствовавших в 30-е годы в той же Франции, модель будущей войны была заранее слишком детализирована, подогнана под желания правящего класса крупнейшей национальной буржуазии. Больше того, эта модель была почти точной копией минувшей войны с её малоподвижными позиционными формами ведения боевых действий, рассчитанных на достижение победы над противником, который уже истощил весь свой военно-экономический потенциал.

Развернувшиеся в конце 20-х и в 30-е годы бурные дискуссии о тенденциях в развитии военного дела, новые взгляды на характер будущей войны как войны высокоманевренной, построенной на глубоких операциях большого размаха, на массированном применении танков и авиации в их оперативном единстве, – всё это почти не коснулось консервативно мыслящей военной верхушки Франции. Тому было несколько причин.

Материальная причина такого положения заключалась в том, что французская монополистическая буржуазия не видела необходимости дополнительных затрат на радикальную модернизацию и усиление армии. Германия долго считалась ослабленной на десятилетия вперёд, поэтому правящие группировки полагали, что в обозримой перспективе будет достаточно дешёвой армии прикрытия с традиционным «малоподвижным» планом обороны. Средства и силы были нужны для колониальных захватов и удержания колоний в Африке и в Индокитае.

Кроме того, Франция в возможной борьбе с Германией рассчитывала на совокупную помощь Англии и США, а также на экономическую блокаду Германии со стороны коалиции, её доминионов и колоний. В таких условиях, когда на Францию падает всего 1/3 всех расходов и военных тягот, а союзники, обладая колоссальной военно-промышленной мощью, легко принудят Германию к капитуляции, интенсивные заботы о качественном и количественном росте своих вооружённых сил казались излишними.

С другой стороны, опираясь на опыт первой мировой войны и учитывая возросшую силу огня и инженерных заграждений, французские военные руководители утверждали, что в будущем позиционные формы борьбы, типичные для минувшей войны, найдут ещё более широкое распространение. Такая позиция вполне гармонировала с представлением верхушки французской буржуазии об армии прикрытия: такая армия, опираясь на мощную систему оборонительных сооружений (типа «линии Мажино»), надёжно защитит от возможной германской агрессии власть и огромные богатства господствующего класса.

В связи с переоценкой роли укреплённых линий на границах перед военными теоретиками вставал вопрос о прорыве сплошного укреплённого фронта. Французы считали, что решающая роль в достижении такой цели по-прежнему будет принадлежать пехоте, поддержанной артиллерией, тяжёлыми тихоходными танками с толстой бронёй и авиацией. Авиация и танки, согласно теориям французских генштабистов, будут играть не главную, а вспомогательную роль, причём совместное действие этих двух родов современных войск, качественно усиливающее действие каждого рода, не рассматривалось вообще. У французских военных теоретиков получалось, что танки могут и будут действовать лишь сами по себе, авиация – сама по себе. При военном планировании на 1933–1938 гг. генштаб исходил из мысли, что если разместить 2 миллиона французских солдат с необходимым количеством пулемётов вдоль 250-мильной пограничной полосы, оборудованной дотами, то такая армия будет в состоянии сдерживать германские силы вторжения в течение 3 лет.

Господствующей военно-теоретической концепции соответствовали и взгляды ведущих военных теоретиков Франции. Так, один из лучших специалистов, Ф. Кюльман, автор капитального труда «Стратегия», утверждал, что в начале войны в сражения включится только часть вооружённых сил, подготовленная в мирное время, а основные силы будут поступать в действующую армию по мере перестройки промышленности и всего народного хозяйства. На этом основании он делал вывод о том, что разрыв между началом войны и первыми решающими операциями главных сил увеличится по сравнению с прежними войнами во много раз[30]. В германском генштабе, как мы помним, на это счёт было совершенно противоположное мнение.

Кюльман и его школа придавали большое значение своевременному и безопасному стратегическому развёртыванию основной массы вооружённых сил. Отсюда вытекала особая роль прикрытия такого развёртывания: боевая деятельность войск прикрытия составит основное содержание начального периода будущей войны. Кюльман исходил из того, что армии прикрытия ни в коем случае не допустят прорыва врага или уступки ему значительной части территории приграничной полосы при отступлении – во всяком случае до завершения полной мобилизации и развёртывания основных сил. О наступлении, считал Кюльман, можно думать только после того, как армии сосредоточатся и развернутся по графику на исходных оборонительных рубежах. Лишь тогда можно будет формировать наступательную группировку, заимствуя как части с передовой, так и подходящие из тыла резервы.

В итоге у Кюльмана вся схема начального периода войны получалась «деревянной», построенной сплошь на обстоятельствах, наиболее благоприятных для французской стороны.

Поправлять метафизика Кюльмана, зашедшего слишком далеко в строительстве воздушных замков, бросился его коллега генерал Аллео. Его теория была одной из вариаций плана стратегического прикрытия. Суть её в том, что для обеспечения безопасного развёртывания главных сил страны необходимо ещё в мирное время иметь полностью готовую к бою армию прикрытия, а в резерве главного командования оставить механизированные и лёгкие ударные соединения, обладающие высокой подвижностью. Задачи войск в начальный период войны Аллео распределял так: армии наступающего противника (немцы) задерживаются армией прикрытия; после этого подвижные резервы вступают в бой, переносят боевые действия на территорию врага и захватывают на ней плацдармы для последующего ведения операции главных сил.

Здравые зёрна в теории Аллео заключались в том, что он выступал за наличие не узко профессиональной, а массовой хорошо подготовленной армии мирного времени и за скорейший перенос освободительной войны за пределы страны. Идеалистическим моментом в построениях Аллео выступала установка на то, что армия прикрытия обязательно и во всех условиях сможет остановить (или существенно задержать) наступающего врага.

Ту же концепцию применения вооружённых сил поддерживал и де Голль. Но он, будучи выразителем интересов наиболее реакционных империалистических кругов Франции, страшно опасался всеобщего вооружения французского рабочего класса и потому резко выступал за профессиональную армию прикрытия, состоящую, по преимуществу, из «классово надёжных элементов» – среднего парцеллярного крестьянства, мелкой и средней городской и сельской буржуазии, детей мелкого и среднего чиновничества, служащих, части интеллигенции, словом, из тех социальных групп, «…кому было что терять в войне»[31]. В своей книге «За профессиональную армию», вышедшей в 1934 году, этот реакционер писал: «Мы не можем… рассчитывать на то, что плохо укомплектованные и слабо оснащённые войска, занимающие наспех созданные оборонительные рубежи, смогут отразить первый удар. Настало время, когда наряду с армией, комплектуемой за счёт массы резервистов и призывников и составляющей основной элемент национальной обороны, требующей, однако, много времени для сосредоточения и введения в дело, необходимо иметь сплочённую, хорошо обученную маневренную армию, способную действовать без промедления, то есть, армию, находящуюся в постоянной боевой готовности»[32].

К слову. Здесь, говоря о преимуществах профессиональной армии и противопоставляя её массовой народной армии, де Голль ясно показывает, против кого должна была действовать эта сильная профессиональная армия прикрытия в мирное время. Как и во время Наполеона III, французская буржуазия больше боялась не вермахта и не Гитлера, а собственного рабочего класса. Де Голль юлит, оправдывая создание карательных войск медлительностью, слабостью и плохой укомплектованностью регулярной народной армии, ибо что объективно мешало французской буржуазии хорошо укомплектовать, обучить и снабдить транспортом такую армию в 1933-1939 гг.? – Мешал классовый страх перед пролетарской революцией, который был выше и сильнее страха перед сильным, но единоклассовым конкурентом. От такого страха до очередного французского правительства национальной измены оставался всего один шаг, который и был сделан в 1939-1940 гг.

Передовые взгляды части военных теоретиков, касающиеся массовой отмобилизованной армии мирного времени и быстрого, по возможности, переноса войны на территорию агрессора с последующим глубоким ударом по нему, перед войной получили широкое распространение в низах французской армии. Но эти взгляды не принимала официальная военная доктрина. Она твёрдо стояла на позициях выжидательно-пассивной стратегии и ориентировалась на позиционную войну, изматывающую противника. Французские политические и военные руководители, выражавшие волю крупнейших монополий, были убеждены в том, что Франция в случае войны сможет мобилизовать максимально возможное количество дивизий и, прикрываясь от немцев линией Мажино и её продолжением на севере – бельгийскими укреплениями, «…будет удерживать противника в ожидании, когда, истощённый блокадой, он потерпит крах под натиском свободного мира»[33].

Именно такая общая концепция (с незначительными коррективами) и легла в основу стратегических планов, с которыми Франция вступила в войну.

Пассивно-выжидательной стратегии в расчёте на истощение соперников были намерены придерживаться в будущей войне и британские империалисты. Однако английский вариант войны на истощение и ослабление имел свои особенности. Империалистические круги этой страны не собирались создавать и содержать большой сухопутной армии. Они втихомолку рассчитывали, что ведение боевых действий на суше, на континенте, возьмут на себя Франция, Польша, СССР, Марокко, Египет и другие страны-союзники. В Лондоне предполагали, что эти партнёры Британии в длительной борьбе с Германией и её союзниками истощат их материальные и людские ресурсы, подорвут экономику и позволят Британии на завершающем этапе войны нанести по общему врагу последний, решающий удар свежей, технически хорошо оснащенной армией. Поскольку в такой борьбе сами союзники Британии будут сильно истощены и ослаблены к последнему этапу войны, постольку она получает хороший шанс занять господствующее положение не только в бывших германских колониях, но и на всём европейском континенте.

Для последнего удара по Германии, по мнению английской государственной верхушки, массовая армия была не нужна. Черчилль писал по этому поводу: «Не следует думать, что для этого потребуется очень много людей… Восставшее местное население, для которого надо подвезти вооружение, обеспечит главную массу живой силы для освободительного наступления»[34].

Таковы были расчёты английского финансового капитала.

Пассивно-выжидательная стратегия в начале войны составляла базу официальных военных взглядов и в США. К 1940 году Белый дом, Сенат и Конгресс были вполне единодушны в том, что стране не следует торопиться с вступлением в войну. Эта позиция, совпадавшая с позицией изоляционистов (части американского финансового капитала, нацеленного на завоевание рынков и колоний в Латинской и Южной Америке; сюда же входила и изрядная часть средней буржуазии, ориентированной на внутренний рынок США и очень опасавшейся втягивания страны во внешние войны), сохранялась не только накануне, но и в ходе мировой войны. Так, 26.06.1940 г., уже после капитуляции Франции, комиссия объединённого штаба вооружённых сил США заявила: «Пока выбор остаётся за нами, мы должны избегать столкновения»[35]. Суть выжидательной стратегии США выразил сенатор и будущий президент Г. Трумэн. На пресс-конференции законодателей 24.06.1941 г. по поводу нападения гитлеровской Германии на СССР, он, в частности, заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…»[36].

Картина европейских военно-политических концепций середины-конца 30-х годов будет неполной без краткого рассмотрения стратегии буржуазной Польши. Военная доктрина вассально-зависимой союзницы Франции и Англии также носила оборонительно-выжидательный характер. Крупная польская буржуазия была, с одной стороны, склонна к союзу с гитлеровской Германией для агрессии против Советского Союза, имея в виду захват Белоруссии и Правобережной Украины. С другой стороны, в Варшаве знали, что на эти же украинские земли претендует и Германия, а кроме того, Берлин не устраивало положение с районом Данцига и т.н. «Данцигским коридором», которые, хотя и были частично населены немцами и обладали статусом «вольного города», всё же имели над собой юрисдикцию Польского государства. Также Германия, несмотря на ряд союзных договоров с Польшей, не отказывалась от возможности захвата польских земель целиком, а польское правительство, сильно зависимое от лондонских банков и монополий, было обязано в случае войны Англии против Германии ударить по ней с востока и оттянуть на себя часть германской армии. В награду за такую услугу Польше – в случае нападения на неё Германии — было обещано немедленное вступление в войну против  последней Англии и Франции.

Такое сложное положение Польского государства неизбежно приводило к расколу мнений в высшем военном эшелоне. Так, начальник генерального штаба польской армии генерал Сикорский и группа его единомышленников были сторонниками наступательной стратегии. Однако это не была стратегия немецкого образца: по идеалистическому мнению Сикорского польская армия не должна переходить в решительное наступление в начальный период войны, так как боевые действия в это время с обеих сторон будут носить выжидательный, оборонительный характер. Эта группа «наступающих оборонцев»  полагала, что в начале войны враждующие государства будут ещё долго проводить мероприятия подготовительного характера, мобилизацию, развёртывание войск и т.д.

Такая позиция была похожа на французскую стратегию, но лишь частично: поляки считали, что «…стратегическое выжидание не может продолжаться после того, как все силы будут мобилизованы и их сосредоточение будет закончено»[37]. В отличие от французов, польский генеральный штаб считал, что противник может использовать любое промедление с наступлением и настолько укрепить свой фронт обороны, что его придётся прогрызать, как в первую мировую войну, а это, в свою очередь, чревато многими осложнениями, в том числе и революционными взрывами. Поэтому, рассуждала группа Сикорского, «…в будущей войне будут, по всей вероятности, стремиться  сократить её начальный, исключительно оборонительный период, чтобы как можно быстрее перейти к решительному наступлению и ускорить действия решающего значения. Оборона, даже опирающаяся на современные долговременные укрепления, не может продолжаться слишком долго»[38]. На этих взглядах, в общем, и строился весь польский план войны.

Видим, что ни США, ни Франция с Англией, ни Польша, разрабатывая планы будущей войны, не стремились сразу же захватить стратегическую инициативу, по крайней мере, в начальный период войны. Их вполне устраивала в этом периоде позиционная война, обеспеченная надёжной обороной, армиями прикрытия, экономической блокадой и политикой стравливания врагов (или конкурентов) друг с другом.

Теории тотальной и молниеносной войны, а также войны на истощение не случайно оказались на вооружении государств агрессивного блока. Они разрабатывались исходя из интересов империалистической верхушки этих государств, под диктатом этой верхушки, которой был необходим новый передел мира, соответствующий новому положению и возросшей мощи буржуазии этих стран. Эти теории таили в себе громадную опасность для человечества. Вытекавшие из них практические методы развязывания и ведения войны, способы варварского физического и морального воздействия на войска и население стран-объектов агрессии могли иметь и действительно имели самые трагические последствия для десятков миллионов людей.

Людоеды готовились к большой драке.

А. Яновский, военно-историческая секция РП

Продолжение  читайте в книге — А. Яновский «На подступах к большой войне», 2018 г.

[1] Фальсификаторы истории (историческая справка). ОГИЗ ГИПЛ, 1948 г., стр. 8-9.

[2] Сталин. Политический отчёт ЦК ВКП(б) 16 съезду, 1930 г. ПСС, т. 12, стр. 248.

[3] Сталин. Политический отчёт ЦК ВКП(б) 17 съезду, 1934 г. ПСС, т. 13, стр. 292.

[4] Фальсификаторы истории (историческая справка). ОГИЗ, ГИПЛ, 1948 г., стр.  15-20, 24, 32 и т.д.

[5] Там же, стр. 21-27.

[6] Мировая война в цифрах. М.: Воениздат, 1934, стр. 100.

[7] Война и военное дело. М. Воениздат, 1938, стр. 94.

[8] А. Коленковский. Маневренный период первой мировой империалистической войны 1914 г. Брошюра. Изд-во НКО, 1931 г., стр. 26.

[9] «Архив Дирксена». Изд-во политической литературы, 1949 г., стр. 112.

[10] М. Галактионов. Фуллер и его философия. КиО № 10, 1931 г, стр. 8-10.

[11] Дж. Фуллер. Танки в великой войне 1914-1918 гг. М., изд. высшего военно-редакционного совета, 1923, стр. 6.

[12]  Там же, стр. 254-255.

[13] Г. Гудериан.

[14] По доктрине Фуллера, очевидно, понадобится дополнительная статья, дающая более широкое философское разъяснение идеям этого генерала. Такое дополнение будет тем более важно в свете истории развития танковых войск фашистской Германии.

[15] Уже в 1866 г. идея колониальных захватов была отражена в конституции Северогерманского союза, а затем и в конституции империи – в виде статьи, предусматривающей приобретение государством колоний. На Бисмарка в колониальном вопросе сильно давило т.н. «общественное мнение» в лице торгового товарищества Вёрмана и Людерица, затем «Общества торговли на Южном море», позже – банкиров из «ДисконтоГезельшафт и Блейхредер» и, наконец, в лице «Германского колониального общества»,  образованного в 1882 г., во главе которого стояли князья Гогенлоэ, герцог Ратибор, граф Штольбер  и другие высшие представители юнкерства, а главными акционерами были крупные рейнские промышленники Фрейтаг, Кирхгоф, Ратцель, Рольфс, Шиман, Шмоллер и другие.

[16] Э. Людендорф. Ведение тотальной войны. «Военный зарубежник», 1936, № 4, стр. 10.

[17] В СССР первым стратегическим эшелоном, «армиями прикрытия», были войска приграничных военных округов: Одесского, Киевского особого, Западного особого, Прибалтийского особого и Ленинградского.

[18] Э. Людендорф. Ведение тотальной войны. «Военный зарубежник», 1936, № 4, стр. 11.

[19] Там же, стр. 2.

[20] См. например, О. Райле. Тайная война. Секретные операции абвера на Западе и Востоке (1921 – 1945). М., Центрполиграф, 2002, стр. 19-27.

[21] И. Блиох. Будущая война., т. 2, стр. 37.

[22] Г. Леер. Стратегия, т. 2, стр. 96.

[23] Там же, стр. 97.

[24] А. Незнамов. Оборонительная война. Спб, изд. Николаевской академии Генерального штаба, 1909, стр. 3.

[25]  Там же.

[26] Там же, стр. 10.

[27] Там же, стр. 10-12.

[28] В. А. Меликов. Стратегическое развертывание. М., Воениздат, 1939, стр. 207.

[29] А. Коленковский. Маневренный период первой мировой империалистической войны 1914 г. М, Воениздат, 1940, стр. 63—64.

[30] Ф. Кюльман. Стратегия. М., Воениздат, 1939, стр. 461.

[31] Шарль де Голль. Военные мемуары, т. 1, стр. 37.

[32] Там же, стр. 35.

[33] Шарль де Голль. Военные мемуары, т. 1, стр. 35.

[34] М. Мэтлофф и Э. Снелл. Стратегическое планирование в коалиционной войне 1941—1942 гг. М., Изд-во иностранной литературы, 1955, стр. 117.

[35] Там же, стр. 27.

[36] The New-York Times, june 24, 1941.

[37] В. Сикорский. Будущая война. М., Воениздат, 1936, стр. 240.

[38] Там же.