Роль мировоззрения в победе над немецким фашизмом

Современная история нашего отечества изобилует крутыми поворотами наукообразного «исторического мышления».

Особым инсинуациям подвергается подвиг СОВЕТСКОГО народа в Великой Отечественной войне и победа трудящихся СССР над авангардом мирового империализма — фашистской Германии.

В перестроечное время нарождающаяся буржуазия успешно внедряла в головы идею о том, что победа эта была достигнута исключительно благодаря зверствам НКВДшных заградотрядов.

Якобы наших дедов и прадедов НКВДшники с наганами в руках гнали под немецкие танки, буквально как баранов на скотобойню.

Такой бред могут сочинять только люди, которые не то, что с танком — с трактором рядом не стояли.

При этом как-то умалчивается, что даже «простой» пехотинец имел в руках оружие, намного превосходящее по всем характеристикам любой НКВДшный наган. Я уже не говорю про артиллеристов, танкистов и лётчиков.

Смешно представить, как НКВДшный лейтенантик, где-нибудь под Прохоровкой, наганом гонит на врага танковые корпуса. Но ведь именно так и представляют дело буржуазные идеологи и их верные холуи – историки, которые уверяя российское население в своей «объективности», на деле начисто игнорируют 99% фактического материала, который полностью опровергает их лживые утверждения.

К примеру, по свидетельствам очевидцев во время боёв на Курской дуге некоторые танкисты «горели» по 3-4 раза за день. То есть экипаж подбитой машины не отлёживался где-то в воронке, не дожидался пока всё «уляжется». Советские танкисты пробирались в расположение запасных частей, получали новую технику и снова бросались в бой. И так несколько раз в день. Видимо, это потому, что НКВДшные лейтенантики в «бронегимнастёрках» и с «бронебойными наганами» «гнали» советские КВ, ИСы и 34-ки на «растерзание» «пантерам» и «тиграм».

Можно, конечно, попытаться выкрутиться и сказать, что доставали свои ужасные наганы «злобные особисты» уже после боя, повсеместно проводя очные ставки и перекрёстные допросы всего личного состава Красной Армии, чем и пугали страшно советских воинов, которые потом, в очередном бою со страху удивляли весь мир своей храбростью и героизмом. Правда, тогда напрашивается закономерный вопрос: а сколько же надо чекистов, чтобы «профильтровать» танковую дивизию? А корпус? Армию?

Именно поэтому в данной статье автор взял как пример не всю Красную Армию, а только ее Военно-воздушные силы (ВВС). Если кто-то докажет, что сотрудники НКВД ещё и летают… Тогда это точно диагноз – полный либерализм головного мозга в неизлечимой форме. Дальнейшее обсуждение истории нашей страны такие могут продолжать только в «дурке» в компании с «наполеонами» и прочими пациентами.

Правда, в настоящее время российские буржуи надумали использовать победу в ВОВ в собственных корыстных интересах. Но и тут они особо не утруждают себя оценкой и анализом произошедших событий. Весь упор буржуазных идеологов делается на ура-патриотический тезис: «победили потому, что победили, потому что мы самые крутые!». И ни слова нет о самом важном и самом существенном — кто сражался, за что сражался и чем сражался.

Понятно, что буржуазия никогда ни в каком страшном сне не признается, что в 1945 г. победил не абстрактный русский народ, а трудящиеся, рабочий класс и крестьяне, причем СВОБОДНЫЕ, дравшиеся и защищавшие СВОЮ страну, где хозяева ОНИ, а не какие-то там буржуи с царями.

В отличие от Первой Мировой войны и современной ситуации (к примеру, на Украине), люди шли на смерть не за бога, царя, помещика и буржуя, не за награды и тем более не за деньги, а за счастье и благополучие советского ТРУДОВОГО народа!

Сразу стоит оговориться, что понятия «народ», «общество» и т.п. в СССР до 1953 г. имели чёткую, классовую суть. Под ними подразумевались только советские трудящиеся – рабочий класс, колхозное крестьянство, трудовая интеллигенция, служащие – все те, кто не паразитирует на других, а своим трудом зарабатывает свой хлеб. Иными словами, в СССР не существовало паразитических классов. Не было в советском обществе ни царей с баронами, ни промышленников с банкирами, ни олигархов с парламентами, ни губернаторов с полицаями. (Прямо диву даёшься, как без всего этого содома обходились?) Всем управлял и владел только трудовой народ, основу которого составляли рабочий класс и колхозное крестьянство. Да и Красная Армия в СССР была не наёмная, т.е., пардон, не платная, в смысле – не «профессиональная».

Советские люди были реально равны, потому — едины. Единство это возникло за десятилетия совместной революционной борьбы и совместного социалистического труда на общее благо.

Как поднимается благосостояние человека при капитализме? За счёт конкурентной борьбы — кто «лучше», тому и больше, кто успел, тот и съел. Конкуренция — это война всех против всех. В ее условиях не может быть никакого равенства и никакого единства.

В СССР благосостояние каждого зависело от работы всех и благосостояние всех зависело от работы каждого. Эту диалектику рабочий класс прочно впитал за годы советской власти, и впитал он ее на примере своей собственной жизни.

И именно поэтому подавляющее большинство граждан СССР ощущали себя частицей большой единой и дружной семьи, где все заботятся друг о друге, и где ответственность за счастье этой большой семьи лежит на каждом ее члене. Потому-то советские люди прежде всего думали о спасении этой большой семьи, и уж в последнюю очередь о собственной шкуре.

«Напряжённо следя за воздухом, я часто думал о том, что в великую сечь за освобождение Украины от фашистского ига идут представители всех народов моей многонациональной Отчизны. Для всех нас, русских, украинцев, грузин, белорусов, казахов, Великая Отечественная война — справедливая война с ненавистным врагом, посягнувшим на свободу и независимость нашей Родины», — писал в своих воспоминаниях[1] выдающийся советский летчик, трижды Герой Советского Союза, впоследствии Маршал авиации И.Н. Кожедуб, уроженец Черниговской губернии Украины.

Немцы, в отличие от советских граждан, жили совсем в другом обществе — там, где человек человеку конкурент, практически враг. Соответственно, и воевали они на самом деле не за счастье всех трудящихся, а за обогащение магнатов, которые ими управляют. Помогая обогащаться большим «акулам», «акулки» поменьше и совсем меленькие обыватели лелеяли надежду и для себя урвать кусочек. Наглядным примером тому могут служить выдержки из писем немецких солдат, опубликованные в статье «Гадина, которая рыдает над собой» на сайте «Рабочий Путь».

То же и в современной России, только проявляется это немного по-другому, не так, может быть ярко. В новейшей истории нашего общества мы в массовом порядке можем видеть, как «рьяные служаки» меняют погоны на мягкие кресла в корпорациях и властных кабинетах.

Самый яркий пример — Президент РФ. Как и все военнослужащие, он приносил присягу той стране, которая его выкормила, вырастила и выучила.

Для тех, кто не застал СССР или уже все подзабыл, напомним слова священной клятвы советского военнослужащего:

«ВОЕННАЯ ПРИСЯГА СССР

Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.

 Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.

 Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.»

Более того, в силу специфики служебной деятельности, нынешний руководитель буржуазной России должен был бороться не только с внешними, но и с внутренними врагами, не только с явными противниками, но и с «пятой колонной» внутри страны. А что оказалось на деле?

Вот и выходит, что внешне органы НКВД-КГБ вроде бы те же, да, видать, люди в них другие. Одни — с наганами к победе для всех. А другие — втихарька и исподтишка к закромам родины для себя лично. Тут, как говорится, без комментариев, и так всё понятно. В любом случае в соответствии с Присягой мы, советские граждане, имеем полное и законное право таких ненавидеть и презирать, да еще и покарать, как оно положено по нашему советскому закону.

1.

Вернёмся к тем временам, когда в смертельной схватке сошлись две системы — нарождающийся Коммунизм в лице СССР и пытающийся выжить Империализм в лице фашистской Германии и ее союзников. При этом надо помнить, что в сражениях на фронтах Великой Отечественной войны участвовали не абстрактные системы, а вполне конкретные люди с их чувствами и эмоциями. И самое главное — с их мировоззрением.

Когда человек чувствует себя частью единого организма, то и собственная гибель не так страшна. В критической ситуации гибель части ради жизни всего организма — это здравый разумный и сознательный выбор. Любой нормальный человек, попав в критическую ситуацию, например, оказавшись под завалом с придавленной рукой или ногой, скорее согласиться потерять руку или ногу, чем погибнуть.

Ну, а кто из нас задумывался над тем, сколько он теряет волос, когда причёсывается? А если предположить, что каждый волосок был бы сам за себя? Схватил, например, вас злодей за клок волос, а волосы, вместо того, чтобы «вырваться» из головы, вцепились в неё и держат всего вас в руках злодея?

Пример не самый, может быть, удачный, поэтому предлагаю обратиться к воспоминаниям участников войны, они скажут яснее, то, что ощущал и чувствовал весь советский народ – огромный единый организм, боровшийся за свое право на жизнь.

Вот что думал и переживал один из лучших лётчиков СССР Иван Никитович Кожедуб.

В одном из вылетов И.Н. Кожедуб из-за ошибки молодых лётчиков остался без своей эскадрильи.

«Остаюсь один прикрывать порученный моей группе участок. Минуты тянутся удивительно медленно.

Внимательно слежу за воздухом. Жду. Вот-вот появится группа вражеских бомбардировщиков. Удастся ли мне одному отогнать врага? Огненная пелена стелется над землей. Столбы дыма смерчами подымаются вверх.

В ту же секунду по радио раздалась команда с земли:

— Соколы, соколы! Юго-западнее Бородаевки противник бомбит войска!

Сколько вражеских бомбардировщиков, охраняют ли их истребители — не сообщалось.

«Эх, хлопцы, хлопцы, поспешили уйти! Как бы хорошо вместе нагрянуть на немцев!» — подумал я. И стало ещё досаднее.

В воздухе ни одного нашего истребителя. Мне предстоял неравный бой. Решаю заблаговременно открыть фонарь кабины — аварийно он у меня на самолёте не сбрасывался. Если меня подожгут или самолёт совершенно потеряет управление, придётся прыгать с парашютом к нашим. Но фонарь не открывался — заклинило. Меня охватило неприятное чувство неизвестности и нависшей опасности.

Опять команда с земли:

— Атакуйте!

Передаю по радио, что нахожусь в воздухе один. Получаю короткий и ясный ответ:

— Атакуйте!

Вот они. Подо мной, на высоте шестисот метров, около восемнадцати пикирующих бомбардировщиков противника. Стремительно работает мысль. С высоты трёх тысяч пятисот метров вхожу в пике и на большой скорости врезаюсь в строй вражеских самолётов.

Чувство одиночества, охватившее меня минуту назад, исчезает. Я не один! Внизу мои боевые товарищи — пехотинцы, артиллеристы, танкисты. На расстоянии нескольких тысяч метров я как бы чувствую их «локоть». Знаю: они с надеждой смотрят на меня, лётчика-истребителя.

Сознание воинского долга удесятеряет силы. Вихрем проношусь над врагом. Немецкие стрелки открыли огонь. В мою сторону летят огненные трассы. Волчком верчусь в воздухе. Появляюсь то тут, то там, то вверху, то внизу, и это, видимо, ошеломляет немцев. Манёврами, неожиданными для противника, поворотливостью, точностью и быстротой движений мне удается вызвать у врага смятение. Фашистские лётчики, очевидно, решили, что я не один. Вражеские стрелки ведут огонь, а я маячу то над ними, то под ними.

Так стремительно я, кажется, ещё никогда не действовал. Мотор на все лады поет свою боевую песню. И я по одному звуку знаю, что самолёт точно и послушно работает вместе со мной. «А ну ещё, друг, а ну ещё! Выжмем из себя всё, что возможно!» — говорю я своей машине.

Самолёты противника построились в оборонительный круг. Надо его разбить. Прошло всего пять минут, но какими длинными показались они мне! Беспокоило, что кончается горючее. Вражеские истребители меня не атакуют. Но всё же я начеку. Ищу глазами наши истребители, но тщетно: прикрытия нет. Надо действовать молниеносно и самостоятельно.

Откалываю один самолёт противника. Открываю по нему огонь в упор. Самолёт, охваченный пламенем, идёт к земле. Остальные бомбардировщики пускаются наутёк, беспорядочно отстреливаясь. Пучок трассирующих пуль несётся мимо меня.

Горючее уже совсем иссякает. Я «отвернулся» от уходящих бомбардировщиков и на бреющем полёте выскочил к себе на аэродром. Знаю, что меня уже не ждут. Возможно, оплакивают. Время, отведённое для патрулирования, давно истекло….

Такой полёт у нас назывался полётом «впритирку». Я часто летал так, точно рассчитывая время и запас бензина. На этот раз мотор остановился раньше, чем обычно. Но остановись он несколько раньше — я бы, возможно, не дотянул до аэродрома, и посадка была бы гораздо сложнее, быть может, не удалось бы спасти самолёт».[2]

Один, против превосходящих сил, практически в безвыходной ситуации: «Мне предстоял неравный бой. Решаю заблаговременно открыть фонарь кабины»…

Для справки: открытая кабина резко нарушает аэродинамику самолёта, т.е. снижается его скорость, а, следовательно, и боевые возможности. Однако в случае ранения лётчика открытая кабина позволяла выброситься с парашютом даже в случае тяжёлого ранения и был какой-никакой шанс выжить.

Иными словами, Кожедуб как опытный лётчик предполагал наихудший для себя вариант.

Но даже в заблокированной кабине — «…Но фонарь не открывался — заклинило…» — советский лётчик идёт на смертельный риск ради защиты сражающихся на земле товарищей: «…Внизу мои боевые товарищи — пехотинцы, артиллеристы, танкисты… Знаю: они с надеждой смотрят на меня, лётчика-истребителя».

Советский лётчик ведёт бой до победы, только отогнав немецкие бомбардировщики, уходит из вверенного квадрата. Уходит «на честном слове» — в баках машины почти нет горючего.

Более того, это не эпизодический случай. «…Такой полёт у нас назывался полётом «впритирку». Я часто летал так, точно рассчитывая время и запас бензина…».

А вот так Кожедуб описывает другое свое возвращение на аэродром: «…Мгновенно оценив обстановку, принимаю решение атаковать один из «юнкерсов» и постараться сбить. Я по опыту знал, как это действует на психику фашистских лётчиков: сбив одного, сбиваешь спесь со всех остальных.

Я взглянул на бензомер — горючее на пределе. Можно дать короткий бой и дотянуть до аэродрома…»

Лётчики Красной Армии использовали возможности боевых машин буквально до последней капли —«…На этот раз мотор остановился раньше, чем обычно…»

Про возможность своей гибели Кожедуб даже не упоминает — «Но остановись он несколько раньше — я бы, возможно, не дотянул до аэродрома, и посадка была бы гораздо сложнее, быть может, не удалось бы спасти самолёт…»

И Кожедуб при этом еще думает о том, как бы спасти самолет! Ведь он стоил героических трудов тысяч других советских людей, которые боролись за победу над врагом в шахтах и на заводах.

Хотя лететь на самолёте с неработающим двигателем — всё равно, что плыть на дырявой лодке.  Прыжок с парашютом на высотах менее 500 метров сравним с падением ребёнка в бассейн с не надутым воздушным кругом или матрасом. Купол парашюта просто не успевает полностью раскрыться и погасить скорость падающего тела. Иными словами, или становитесь птицей, или не глушите мотор, или бросайте самолёт и прыгайте с безопасных высот.

Именно так и поступали немецкие асы: «…У Хартманна кончилось горючее, и он что — пытается спасти самолёт? Ничуть. Он только и выбирает случай, чтобы поаккуратнее выброситься с парашютом. У него не возникает даже мысли спасать самолёт. Так что на получивших по 150 попаданий самолётах возвращались только наши лётчики».[3]

Советские же лётчики чувствовали себя частью большой дружной семьи, где каждый поддерживал каждого. И это было не просто отдельным порывом отдельных героев.

В Полевом уставе Красной Армии задачи авиации описывались вполне однозначно: «Главнейшая задача авиации заключается в содействии успеху наземных войск».

Не уничтожение авиации противника в воздухе и на аэродромах, но содействие наземным войскам. В сущности, деятельность истребительной авиации направлена на обеспечение деятельности ударных самолётов и прикрытие своих войск.

Главная задача истребителей — не уничтожение самолётов противника. Их главная задача — дать возможность своим бомбардировщикам точно поразить вражеские цели и не дать отбомбиться вражеским бомбардировщикам.

Да, конечно, если истребитель сбил вражеский бомбардировщик на подходе к цели, то он блестяще выполнил поставленную задачу. Но если просто не дал бомбардировщикам точно сбросить на цель бомбы и пусть при этом не сбил ни единого — то он тоже выполнил задачу.

А вот если погнался за истребителем сопровождения и сбил его, а бомбардировщики в это время уничтожили завод, железнодорожную станцию, переправу, скопление войск и т.д., то истребитель не выполнил своей задачи, даже записав на личный счёт ещё один сбитый самолёт.

Понимание того, что война ведётся всеми родами войск и что одни помогают другим — такое понимание и рождало героизм советских лётчиков и было главной причиной высокой эффективности их боевой работы.

«…Вижу — невдалеке от линии фронта из-под нижней кромки облаков вываливается около тридцати «фокке-вульфов». Они, очевидно, намеревались бомбить войска. В таких случаях я привык драться с любым количеством самолётов противника.

…Когда я прикрывал наземные войска, то первым атаковал немцев, в каких бы условиях ни находился. Так надо было: в любых условиях вступать в бой, любой ценой отогнать врага от наших наземных войск.

…В районе Берлина встретил около сорока «фокке-вульфов» с бомбами… Я принял решение атаковать…. Испытываю сложное чувство, хорошо знакомое каждому лётчику перед решительным, опасным боем. Незначительная ошибка, просчёт — и всё будет сорвано, кончено. А мы во что бы то ни стало должны помешать фашистам бомбить наши войска!

— Ну что, ударим, Дима? — спрашиваю Титоренко.

— Попробуем! — отвечает он.

Не знаю, что он чувствовал в эту секунду, но голос у него был спокойный, уверенный…

Стремительно атакуем немецкие самолёты — то справа, то слева. Титоренко не отстает от меня… Думаю лишь о том, что надо сорвать вражеский налёт на советские войска».[4]

Конечно, немцы не были идиотами, многие из них прекрасно разбирались в военном искусстве, были настоящими профессионалами своего дела. Только одного профессионализма мало, чтобы побеждать. Надо знать, за что бьешься, за что идешь на смерть, и кто идет рядом с тобой.

Немцы жили в «другом измерении» — в капитализме. Капитализм — стихия конкурирующих одиночек. И даже если одни конкуренты объединяются для совместной цели, то каждый норовит «перетащить одеяло на себя». Частная собственность на средства производства просто не позволяет ни жить, ни думать по другому.

Эта тенденция видна и в мирное время. Но особенно она заметна в войну. Возможность потерять жизнь является мощным «прожектором», высвечивающим все грани человеческих отношений.

Альфред Гриславски, ведомый немецкого летчика-аса Германа Графа, говорил: «У русских была другая тактика — основной их задачей была штурмовка наших наземных войск, и поэтому нам часто удавалось атаковать их при большом преимуществе с нашей стороны».[5]

Если перевести это признание военного аса с литературного на обыкновенный дворовый язык, получается, что буквально каждый пацан может похвастать, тем, что, пока Валуев держал на лопатках Шварцнеггера, налетевшая орда босяков смогла отвесить Валуеву подзатыльник. «Героизм», не иначе…

Как утверждает один из современных «левых» «историков», состоящих на содержании у новоявленной буржуазии:

«Немцы тех лет были прирожденными военными. Можно сказать, что они любили войну и, соответственно, они очень точно понимали, что такое награда и зачем она.

Основной их боевой наградой был Железный Крест разных рангов. Сначала давался Крест второй степени, затем — первой, после этого на шею вешался Рыцарский Крест. Затем к нему добавлялись Дубовые Листья, далее — Мечи и в конце — Бриллианты».[6]

Иными словами, пока русские медведи навечно вгоняли в русскую землю доблестный Вермахт, героическое Люфтваффе зарабатывало себе «крестики», с дубами, мечами и прочими цацками.

Так и хочется спросить, как это русский мужик-лапотник разгромил прирождённых вояк?

Может, дело как раз в их любви — любви к наживе? Да, немцы чётко понимали, что значит каждая награда, и ещё больше понимали, на какой «кусок пирога» можно рассчитывать в случае победы. Ещё лучше они понимали, что до раздела пирога надо ещё дожить. Как известно, мёртвому никакой кусок в горло не полезет:

«Однако прямо скажем, что Хартманн не был безоглядным храбрецом. Во время боёв над Румынией, когда ЛС-52 должна была прикрывать нефтяные вышки, он проявил разумную трусость, предпочтя иметь дело с истребителями сопровождения, а не с сомкнутым строем «Крепостей», ощетинившимся десятками пулемётов. И дело не в том, что он был специалистом по истребителям. Просто он в очередной раз трезво оценил, где выше шанс свернуть себе шею».[7]

«Разумной трусостью» и «трезвой оценкой» похоже, отличались все немецкие вояки. А.П. Аносов пишет о тактике немецких истребителей:

«Воздушных боев, когда нас перехватывали с бомбами, было всего несколько штук. У нас почти все воздушные бои на обратном пути, когда мы шли уже без бомб.

Обычно было так. Пролетаем мы Либаву (обычно между Либавой и Мемелем), они нас засекают, но за нами не гонятся. Почему? Боятся. В открытом море падать никому не хочется — верная смерть. Мы по конвою отбомбимся, возвращаемся домой и, на подлёте к берегу, когда до него остается километров 50, они нас и перехватывают».[8]

Казалось бы, бомбардировщики надо перехватывать, пока они ещё с бомбами. А после сброса бомб смысл перехвата теряется. Но если помнить, что лётчики Люфтваффе воевали за «крестики», за возможность сладко жить, то такое ненормальное поведение немецких лётчиков-истребителей не удивляет.

Г.М. Рябушко вспоминает о немецких истребителях: «Где-то начиная с конца 1943 года, немцы совершенно перестали вступать в бой, не имея численного превосходства. Это правило немцы выполняли свято. Чужого количественного превосходства немцы не переносили…

Если, например, восьмерку «илов» охраняет двенадцать истребителей (полноценная эскадрилья), немцы в жизни нас не атакуют. Кроме того, часто и при преимуществе в численности, но незначительном, всё нападение немецких истребителей на штурмовики сводилось к одной атаке. Вот подходим мы к цели, выскакивает метеорами пара «мессеров» (прорвались сквозь прикрытие) — тра-та-та — отстрелялись и ушли. Результативная атака или нет — значения не имеет. Повторных заходов не было.

Хотя, конечно, это халтура. Только, чтоб отчитаться, что «мы принимали участие в отражении налета штурмовиков». Одной атакой сорвать налёт штурмовиков невозможно.

Кроме того, могло быть и так, что, допустим, прикрывает нас восьмёрка. А выше наших истребителей крутится четвёрка-шестёрка немцев. Вот так они могли прокрутиться вокруг нас весь вылет и не атаковать. Если зенитки кого-то над целью подобьют и он отстанет, тогда немецкие истребители его обязательно добьют. Безжалостно, да ещё и экипаж, выпрыгнувший с парашютами, расстреляют.

А.С. Немцы действительно никогда не пытались влезть в «оборонительный круг» штурмовиков?

Г.Р. Нет, ты что, такой риск! Там такой огонь — что стрелков, что лётчиков — будь здоров!

Основным принципом тактики советской истребительной авиации был открытый бой с врагом в любых случаях. Уступает тебе враг количественно и качественно или превосходит тебя, не имеет значения — бой надо вести. В этом тактика истребителей ВВС РККА сильно отличалась от немецкой».[9]

Из книги 1943 года «Воздушный бой с истребителями» глава «Особенности боя с ними»: «По неоднократным показаниям военнопленных лётчиков тактика ведения воздушного боя со стороны противника очень часто строится на борьбе с одиночными самолётами. Для этого первые атаки и последующий бой ведутся с расчётом разбить наш боевой порядок или по крайней мере отколоть один самолёт и против него сосредоточить огонь своих самолётов. Один из военнопленных лётчиков прямо говорит: “Мы рассчитываем на зазевавшихся”».[10]

Немецкий ас Эрих Хартманнн вполне откровенно описывал свою «стратегию» успеха: «Я никогда не придавал большого значения воздушному бою. Я старался не ввязываться в воздушные бои с русскими. Моей тактикой была внезапность. Подняться выше, если это возможно, зайти со стороны солнца… девяносто процентов моих атак были внезапными. Если я сбивал один самолёт, я выходил из боя, делал перерыв и вновь наблюдал за ситуацией».[11]

В настоящее время часто от наших либеральствующих граждан, очень не любящих работать с фактическим материалом, приходиться слышать заявления о якобы техническом и моральном превосходстве немецкой «сверхрасы». В качестве аргумента обычно приводится количество личных побед фашистских лётчиков — если у советских асов личный счёт шел на десятки (наибольший у Кожедуба — 62 самолёта противника, включая один — реактивный), то у немецких асов счёт идёт на сотни.

Но подобный «аргумент» рассчитан только на незнание тех, кому его приводят – оппонентов, слушателей, читателей.

Дело в том, что у немцев считались не самолёты, а баллы. Например, «за повреждённый двухмоторный самолёт немецкому лётчику-истребителю полагался 1 балл, а за четырёхмоторный — 2 балла».[12]

Если бы в ВВС СССР были бы приняты такие же правила, что и у немцев, то «организовать» трёхзначные счета наших асов не составило бы никакой проблемы. Для этого нужно было бы только отказаться от массового выпуска самолётов и массовой подготовки пилотов-истребителей. Немногим счастливчикам вручались бы изготовленные по индивидуальному заказу самолёты, детали двигателей которых вручную притирались друг к другу и изготавливались для этих самолётов лабораторным способом. И самое главное — следовало бы заменить в сознании наших лётчиков чувство коллективизма, чувство ответственности за результат общего дела. Заменить советское материалистическое мировоззрение — буржуазным идеализмом.

Если бы Покрышкин и Кожедуб с маниакальной настойчивостью доказывали немецким асам свои расовые, национальные и прочие «превосходства», если бы советские лётчики на таких штучных самолётах атаковали немецкие эскадры, нанося удары по принципу «бей и убегай» — в этом случае за год-два для них было бы вполне реально набрать по паре-тройке сотен сбитых самолётов противника на брата. Только такие «победы» закончились бы где-нибудь за Уралом.

Для наземных войск это грозило анекдотической ситуацией «воздушной поддержки не будет — лётчик заболел».

Почти в духе этого бессмертного анекдота развивались события в Курляндии зимой 1945 г. Тогда после гибели Отто Киттеля, аса из 54-й истребительной эскадры, пехотинцы впали в уныние: «Киттель погиб, теперь нам точно конец».

2.

Ведение войны, и в частности, войны в воздухе — это не только героизм отдельных лётчиков, это не только стратегия и тактика, это ещё и экономика. Правильнее будет сказать — это в первую очередь экономика — то есть в каких условиях, как, кем, из чего, какого качества производятся вооружение и техника (в нашем случае — самолёт), а уж способы и методы его применения напрямую вытекают из характеристик произведённого продукта. И самое главное — это возможность массового производства и, соответственно, массового применения данного вооружения.

Возможно, кто-то скажет: война есть война, в ней побеждает сильнейший. И ни при чём здесь ваш Марксизм, ваша Диалектика. Победил народ. Помогли просторы, морозы, господь Бог, и т.д., и т.п.

Да с первой частью можно согласиться, победил, народ, но только не живший по законам капитализма немецкий народ, а советский народ – народ социализма. Народ, живший по законам передовой науки. Науки под названием научный коммунизм, основой которого является диалектический материализм. А вот буржуазных умников с их идеалистическими взглядами потерпели сокрушительное поражение.

Советские труженики чётко понимали, что наука должна высвечивать дорогу. Дорогу, которую предстоит пройти практикам. А практики в реальных, повседневных условиях воплощали научное предвидение в жизнь, одновременно перепроверяя и корректируя ученых.

Именно об этой материалистической диалектике, когда наука высвечивает, а практика воплощает и корректирует, Кожедуб и пишет в своей книге.

«Мне давно хотелось познакомиться с конструкторами моего замечательного самолёта и его испытанного вооружения — Семёном Алексеевичем Лавочкиным и Борисом Гавриловичем Шпитальным.

Кажется, не было ни одного воздушного боя, чтобы я не вспоминал с благодарностью и уважением об этих учёных-патриотах. И вот моё давнишнее желание осуществляется. Я еду в гости к Семёну Алексеевичу Лавочкину.

Семён Алексеевич встречает меня тепло и радостно.

 Он усаживает меня, сам садится напротив.

— Я всё время следил за вами и вашими боевыми товарищами. Расскажите всё по порядку о всех своих впечатлениях, о самолёте.

— Знаете, Семён Алексеевич, я так полюбил ваш самолёт, что, когда приходил на аэродром, даже приветствовал его. Чувство у меня было такое, словно передо мной друг. Вернее — не друг, а уважаемый, требовательный командир. Хотелось в совершенстве овладеть высокой техникой. Ведь недаром лётчики считают, что машина, вооружение и техника пилотирования — одно целое…

Беседуем долго. Семён Алексеевич подробно расспрашивает о боевых качествах самолёта, записывает что-то в блокнот.

Лавочкин делится своими творческими замыслами и интересуется моими планами.

Когда мы идем в цеха завода, Семён Алексеевич говорит:

— Мы от вас, лётчиков, не отставали — конструкторы прислушивались к мнению фронтовиков, стремились усовершенствовать боевой самолёт. Дни и ночи проводили в конструкторском бюро.

Лавочкин взволнованно заканчивает:

— Товарищ Сталин руководил нами. Своими указаниями Иосиф Виссарионович будил в нас творческую мысль, заставлял стремиться к новому, не удовлетворяться достигнутым…

 У Бориса Гавриловича Шпитального.

Шпитальный встречает меня, как близкого человека. Говорит он быстро, чётко и некоторые фразы, которые считает особенно важными, повторяет.

Мы очень долго говорим о вооружении. Борис Гаврилович задаёт вопрос за вопросом. Его интересует мое мнение о качестве оружия на «Лавочкине». Последовательно рассказываю ему ряд эпизодов, говорю, что называл его оружие «разящим мечом». Борис Гаврилович иногда переспрашивает и задумывается. Затем разговор переходит на темы, не имеющие ничего общего с войной, техникой.

И Борис Гаврилович хорошо и просто говорит о моём дальнейшем росте, о коммунистической этике, о дружбе, о долге большевика. Его слова запали мне в душу. И я был вдвойне благодарен ему — и как конструктору боевого вооружения, и как старшему товарищу.

Наши советские конструкторы Яковлев и Лавочкин опережали немецких конструкторов, давая фронту всё более и более совершенные машины. Изменения в технике влияли на тактические приёмы ведения воздушного боя. А это требовало от нас ещё более внимательного, ещё более вдумчивого и правильного их применения. Шаблон был недопустим, и мы упорно совершенствовались.

Большевистская партия воспитала во мне драгоценное качество: никогда не успокаиваться на достигнутом. И я всегда старался не задерживаться на достигнутом уровне знаний, мастерстве, идти вперёд и только вперёд!»[13]

В то время, когда советские конструкторы детально изучали опыт применения своих творений на практике, немецкие конструкторы тоже по своему пытались спасти Третий рейх. Правда, делали это, исходя из своего идеалистического мировоззрения. В отличие от диалектического материализма, идеалистическому мировосприятию по душе всякие чудеса —  начиная от «чудесных воскрешений» и кончая «чудо-оружием».

С точки зрения капитала, «чудо-оружие» изумительная вещь. Не надо возиться с большими производственными объёмами. Не надо массово готовить большое количество лётчиков. Иными словами, не надо тратить много ресурсов. Можно здорово сэкономить.

Практически в «лабораторной пробирке» можно сделать «чудо». И пусть не совсем совершенное, пусть плохенькое, главное, хоть в чём-то выдающееся — «чудесное».

Главное в этом капиталистическом «фокусе» — это продать. Если удаётся «втюхать» это «чудо», то платят за него действительно как за настоящее чудо.

И чем ближе был конец Третьего рейха, тем больше росла потребность в «чудо-оружии». Естественно, за совершенно реальные деньги, правда, в «чудесных» размерах.

Красочной иллюстрацией вышесказанному является судьба реактивного Me.262.

На этот самолёт, являвшийся, по сути дела, опытным образцом, руководство фашистской Германии возлагало большие надежды. Вера в чудеса обернулась закономерным поражением.

Логика и действия уверовавших, в общем-то, проста.

«Адольф Галланд (начальник истребительной авиации Люфтваффе) не озаботился наращиванием числа пилотов-истребителей, видимо, надеясь на новое чудо-оружие. Логика была вполне незатейливой: осенью 1943 г. появляется чудо-оружие, и вместо рутинной работы по подготовке крупных масс пилотов можно будет снова рисовать абшуссбалкены на хвосте.

Такой же была логика Шпеера как руководителя военно-промышленного комплекса Германии. Создание чудо-оружия избавляло от необходимости резкого наращивания производства уже состоящих на вооружении образцов.

«Me.262» по определению не мог выпускаться большой серией, и использование было целесообразно в тех областях, где эффект достигается за счёт высоких лётных качеств небольшого числа самолётов. Предпочтительной областью применения реактивного самолёта представляется разведка, спецоперации в роли ударного самолёта (мосты, аэродромы) и уничтожение разведчиков противника в воздухе.

Однако осенью 1943 г. реактивный истребитель в ПВО Германии не появился.

Целенаправленная работа над «Me.262» в качестве ударного самолёта могла принести больше дивидендов, чем утешение нескольких десятков асов ощущением почти полной неуязвимости в кабине реактивного истребителя».[14]

Интересна и история с принятием «супер-оружия» на вооружение немецкой армии.

22 мая 1943 г. по личной просьбе Э. Мильха (заместитель Геринга) тестировать «чудо-оружие» прибыл инспектор истребительной авиации генерал-майор Адольф Галланд.

«Полет на реактивном самолёте произвел на Галланда неизгладимое впечатление. После приземления, в телефонном разговоре с Мильхом, генерал сказал: «Это похоже на полет к ангелам!» Своё мнение он отразил и в официальном рапорте».

Примечательно то, что вместо взлёта самолёт загорелся, и взлететь инспектор смог только со второго раза. Но даже «самовозгорание» двигателей не затмило восторга от ощущения скорости.

Восторженный рапорт стал, по сути, основным доводом для «продвижения» «чуда» в жизнь.

«Доклад этот, базируясь на котором, А. Галланд в дальнейшем усиленно продвигал «Me.262» в качестве реактивного истребителя, представляется весьма интересным документом. Это субъективные ощущения пилота-истребителя, причём от весьма поверхностного знакомства с новым самолётом. В тот же день проходили испытания нового четырёхмоторного самолёта («Me.264»), и первоначально Галланд попросил одного из пилотов сопровождать его на «Me.109». Однако и план учебной атаки тяжёлого бомбардировщика, и учебный бой с истребителем были забыты. Впечатления были составлены в ходе простого ознакомительного полёта. Если бы Галланду пришлось вести хотя бы учебный воздушный бой, он бы столкнулся с тем же явлением, что и в пробном пуске двигателя. Резкие движения рукояткой управления двигателем, столь привычные для лётчиков-истребителей, вызывали пожар двигателя.»[15]

Говоря медицинским языком, новое «чудо-оружие» имело суицидальные наклонности.

Основной показатель военной техники — живучесть — был, мягко говоря, ниже всякой критики. «Чудо» было настолько капризным, что при неаккуратном обращении «самоликвидировалось».

«Галланд чересчур быстро увеличил обороты турбины, образовалась переобогащенная смесь, и из одного из двигателей полыхнуло пламя». [16]

Если ещё учесть то, что в воздухе реактивное «чудо» могло находиться всего около 30 минут, добрая половина из которых тратилась на взлёт и посадку, то получается, что вместо грозного оружия немецкие асы получили замечательный цирковой аттракцион. Взлетел, догнал первого попавшегося, популял с разгону куда попало и бегом домой.

Вот так и получилось, что с «крутой» техникой и «крутым» личным счётом «крутая» «сверхраса» закончила свои дни приговором нюрнбергского трибунала. А закономерной точкой в споре капиталистического индивидуализма и коммунистического коллективизма стал победный май 1945 г.

А. К-цев.

[1] И.Н. Кожедуб. Служу родине

 [2] Там же

[3] Ю.И. Мухин. Асы и пропаганда, http://zapravdu.ru/content/view/50/1/1/3

 [4] И.Н. Кожедуб. Служу родине

[5] А.В. Исаев. Антисуворов. Десять мифов Второй мировой

 [6] Ю.И. Мухин. Асы и пропаганда

[7] там же

[8] А.П. Аносов о тактике истребителей Люфтваффе http://worldwar.mirtesen.ru/blog/43465461582/O-taktike-istrebiteley-Lyuftvaffe

[9] там же

[10] «Воздушный бой с истребителями.», 1943 г., гл. «Особенности боя с ними». http://www.wio.ru/tacftr/ww2p1.htm

[11] А.П. Исаев. Антисуворов. Десять мифов Второй мировой.

[12] Ю.И. Мухин. Асы и пропаганда.

[13] И.Н. Кожедуб. Служу родине.

[14] А.П. Исаев. Антисуворов. Десять мифов Второй мировой.

[15] Там же

 [16] А.П. Исаев. Антисуворов. Десять мифов Второй мировой