Прения по докладу Ворошилова
В прениях по докладу Наркома обороны участвовали несколько высших командиров Красной Армии. Среди них были и те, кто сам имел «рыльце в пушку», был недоволен политикой ВКП(б), особенно по коллективизации села, своим служебным и материальным положением, поддерживал связь с право-троцкистскими организациями или непосредственно занимался подрывной и вредительской работой в армии. Тем не менее, их выступления в ранге пока ещё честных людей имеют свою ценность и содержат такой фактический материал, которого не было в материалах следствия по группе Тухачевского. Послушаем этих людей — для лучшего понимания корней и всей линии развития военного заговора.
«Ворошилов: Приступаем к обсуждению доклада. Слово имеет т. Дыбенко.
Дыбенко: Я думаю, товарищи, что из доклада, который был сделан народным комиссаром по поводу банды врагов наших, каждый из нас должен будет признать, что действительно мы недостаточно или больше, чем недостаточно, сигнализировали о всех тех безобразиях, которые на протяжении ряда лет творились у нас в армии. Но я считаю, что всё-таки сигналы были, но к ним, видимо, недостаточно внимательно относились.
Я позволю себе повторить то, что я говорил в 1931 г. о Тухачевском и Уборевиче. Почему у меня подозрение было в первую очередь против Тухачевского? В 1923 г. в Смоленске мною было написано заявление в ЦК партии против Троцкого, обо всех его безобразиях и о том, что тогда творилось в армии. Заявление это было написано на квартире у Тухачевского.
Когда я написал это заявление, я предложил Тухачевскому подписаться. Тухачевский в течение часа доказывал мне, что я во многих случаях не прав, что идёт сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной Армии, но которые боролись против нас, он доказывал нашу неграмотность. Я просил у Тухачевского возможность выехать в Москву. Тухачевский заявил, что через два дня он мне это разрешит. Теперь мне понятно, что тогда ему нужно было сообщить об этом заявлении Троцкому.
Я без его разрешения ночью выехал в Москву. В Москве в первую очередь был обсуждён этот доклад вместе с Федько и Урицким. Они целиком и полностью этот доклад поддержали… На квартире у Каширина 14 человек подписали это заявление. Доложил т. Сталину первый я, потом все 14-ть доложили т. Сталину. У вас, т. Сталин, в кабинете, после чего была назначена комиссия ЦК партии.
Это первый случай, когда Тухачевский отказался подписать документ против Троцкого. Второй случай, я считаю, что сегодня Федько и Урицкий обязаны будут честно заявить здесь и доложить об этой организации Тухачевского, тогда это было под видом так называемой борьбы против т. Базилевича, а на самом деле заседание в 1925 г. на квартире Белицкого было против Ворошилова.
Федько: Это неверно.
Дыбенко: Иван Федорович, есть документы, есть факты, есть живые свидетели. Тогда все 9 человек были на квартире у Тухачевского.
Голос: Карьеру делал, сам спровоцировал. Неправда, докажи.
Дыбенко: Есть живые свидетели. Я всё это докажу. Я считаю, что Политбюро обязано будет допросить меня, Федько и Урицкого. Когда Ефимов пришёл, он настаивал, чтобы я участвовал в вашем собрании, я вызвал Тухачевского и заявил, что ведётся борьба против т. Ворошилова. Я привожу пример о том, что на квартире у Урицкого после похорон т. Фрунзе мы собрались… и стали говорить, кого сейчас назначить наркомом… Действительно, и Урицкий, и я говорили, что единственный кандидат, который может быть назначен, — это Климент Ефремович. И я заявляю, что я трижды звонил Тухачевскому, чтобы он довёл до сведения т. Ворошилова. И на второй день я спрашивал его, доложил ли он Ворошилову.
Он говорит: я доложу и всё-таки не доложил…
В 1928 г. в Ленинграде, в гостинице «Париж», в номере у Тухачевского, когда Тухачевский был начальником штаба ЛВО, я поднял вопрос 1925 г. Куликов подтвердит, что я назвал Тухачевского прохвостом, мерзавцем; говорю, что он организовал выступление против Ворошилова; говорю, что он… провокатор. Но меня обвинили, назвали провокатором. Я ему тогда заявлял, что тебя, прохвоста, просто надо убить, что ты занимался провокацией среди командного состава.
Вот причины, которые дали мне возможность в 1931 г. у вас, т. Сталин, назвать Тухачевского мерзавцем, подлецом. У меня было много данных…
Почему у нас как будто хуже дело шло, а у Якира и у Уборевича лучше? Потому что здесь, в центре, сидели враги и выставляли в красочном свете работу Уборевича и Якира. А Белова как называли? Ворошиловский фельдфебель. Какое название было Каширину? Это, говорят, ворошиловский унтер-офицер. А Левандовского как называли? Ворошиловский унтер-офицер. Дыбенко как называли? Ворошиловский унтер-офицер. Я думаю, что достаточно данных о том, какую клевету на нас возводили. Заявляли, что мы безграмотные. Я заявляю Политбюро, что мы грамотнее их в военном деле, но нам не верили, нам заявляли, что вы дураки, идиоты.
Весь командный состав Белорусского округа в прошлом году проводил военную игру. Я доказывал о недопустимости методов в военной игре, которые проводил Уборевич.
Что Уборевич сказал? Он сказал: «Дыбенко — солдафон, Дыбенко ничего не понимает». Уборевич ставил вопрос: «Ты дружишь с Беловым, ты знаешь, кто такой Белов? Белов — это идиот». Он старался политически его опорочить, говорил, что у Белова неизвестно какая физиономия. Я сказал: «Я был с Беловым 5 лет в Средней Азии и я знаю, кто такой Белов»…
Я считаю, что военные операции в этом году, которые предлагал Уборевич, были неправильные, пускай подтвердит это т. Егоров. Если бы мы приняли такой метод, — корпус один направить на север, корпус другой направить на запад и корпус третий направить на юг, — то это провалило бы всё дело. Такое решение нельзя назвать иначе, как идиотским.
Я считаю, что (Уборевич) это был авантюрист, который путал мозги. Я сошлюсь на теорию оперативного искусства. В двух последних журналах была статья Иссерсона, которая была написана под диктовку Уборевича и Якира. Из чего исходил Иссерсон? Он предлагал армию вторжения в составе 3 корпусов, мотомехчастей, танковых частей, и берётся пять бригад авиации. Это армия вторжения. Отводится 30 километров по фронту и 100 километров вглубь. Это окажется, что эту армию будут расстреливать в этом мешке, авиация будет уничтожена. Эта теория нам не нужна».
Тут Дыбенко передёргивает факты. Он говорит о брошюре Иссерсона «Эволюция оперативного искусства»[1], вышедшей в феврале 1937 г. В предисловии автор сам заявлял, что работа содержит много дискуссионных моментов и направлена на коллективный поиск наиболее рациональных форм и методов ведения операций в армейском и фронтовом звене. Иссерсон проводит идею глубокой массированной операции, которую должны проводить миллионные армии с сильным вооружением, а также идею отказа от старой линейной тактики. Это центральная линия брошюры.
Но вопрос о формах применения таких армий оставался открытым, поэтому Иссерсон предлагает несколько вариантов операций и обращает внимание на то, что только практика может окончательно показать, в какой военной обстановке какой вариант применять. А Дыбенко, выхватив из контекста конкретные данные, рассматривает армию вторжения, которая заведомо действует на всём фронте одна, без флангового прикрытия, и в таких условиях, когда вражеские армии имеют возможность обойти её и окружить. Дыбенко, по существу, озвучил одну из основных идей «штаба» Тухачевского—Уборевича, по которой советские ударные группировки возле границ обходятся польско-германскими войсками по заранее подготовленным коридорам, в том числе, и через уже известный читателю Летичевский УР, окружаются и уничтожаются поодиночке. Далее в своём выступлении он фактически подтверждает, что такая идея существовала и проводилась в западных ВО).
«Дыбенко (продолжает): Возьмём военную игру. Егоров подтвердит, как Якир и Уборевич предлагали корпус вторжения один, корпус вторжения второй и корпус вторжения третий. Что это означает? Они внедряли и давали установки, что лучшие части РККА в первый день объявления мобилизации будут уничтожены. Корпус вторжения будет уничтожен, потому что он отдельными частями расположен.
Разве мы не говорили с т. Беловым, что это возмутительно? Мы говорили, что это безумие. А нам головы забивали, что это высшее достижение военного искусства. Ни черта они не знали, только ум засоряли, и сейчас целый ряд теоретических обоснований операций должны быть выброшены целиком и полностью, потому что это не наша армия, а армия наших врагов.
Были ли сигналы? Я считаю, что сигналов много было, но сейчас не о сигналах нужно говорить. Я могу привести, Климент Ефремович, что на военных советах 3 года подряд я выступал, но меня репликами забивали и не давали говорить. Я говорил о военной подготовке, что мы имели явное вредительство. Я доказывал в 1932 г., что меткий выстрел, теория в отношении этого выстрела является неправильной. Относительно рассеянной пулемётной стрельбы тоже я говорил. Это явно вредительские методы подготовки были. Я могу стенограммы показать, когда я об этом говорил, а меня называли солдафоном, что я ничего не знаю, что я в Средней Азии охотился и что думаю, что научился стрелять.
Стрелковое дело в Средней Азии я изучил очень хорошо. Это сложная операция, требующая умения.
Четыре месяца тому назад я написал докладную записку. Написал Гамарнику доклад о том, что мы не имеем на сегодняшний день ни одного санитарного поезда. Мы в этом отношении имеем инструкцию ещё 1922 г., утвержденную Троцким. Эта инструкция явно вредительская. В ней написано, что в состав санитарного поезда входят вагоны 4-го класса, а у нас для вагонов 4-го класса не существует оборудования. Вот, т. Сталин, посмотрите, из чего состоит операционный вагон, находящийся в составе санитарного поезда. Стол этого операционного вагона по инструкции пришит к стене, так что к оперируемому можно подойти только с одной стороны. Света в этом операционном вагоне не полагается. Там прямо так и указано — вы, т. Баранов, проверили? — две санитарки держат свечи. Я утверждаю, что сигналы были, другое дело вам, Климент Ефремович, об этих сигналах не докладывали.
Ворошилов: Вы мне обязаны были доложить.
Дыбенко: Я писал вашим заместителям.
Ворошилов: Моим заместителям? Мне надо было доложить.
Дыбенко: Я писал, это можно проверить. Об организационных мероприятиях. Вот здесь т. Егоров может подтвердить. Все эти организационные мероприятия проводились Левичевым. Левичев, по сути говоря, разоружает полки, лучшие полки РККА, т. Сталин, они разоружаются. Вот, например, 106-й полк: приказано сдать материальную часть. Спрашиваю, когда я получу материальную часть? «В июне месяце». Август Иванович может подтвердить, я за голову взялся. Иду снова, спрашиваю, когда получаем материальную часть. Мне говорят: «Вы получите одну пушку в ноябре 1937 г.». Как же в ноябре 1937 г., когда вот получена директива. Пробить эту стену очень тяжело. Вот с 12-м корпусным полком — 4 раза получал разноречивые директивы: то предложение перестроить на мехтягу, а как построим гаражи — предлагают переключить на конную тягу. Вот т. Ефремов может вам доложить. Писал я и в Генеральный штаб — ни ответа, ни привета».
Вот тут Дыбенко прав. Заговорщики, правые и троцкисты, которые засели в управлениях родов войск и многих штабах от дивизионного звена и выше, часто применяли приём директивного запутывания: частям и соединениям давались противоречивые и даже взаимоисключающие директивы и приказы, что приводило к настоящему параличу той или иной части, к резкому снижению боеготовности, срыву боевой подготовки и замедлению перевооружения и военного строительства. Например, в 1936 г. аппарат заместителя НКО по вооружению Тухачевского и Главное артиллерийское управление во главе с Ефимовым «спускают» в приграничные округа две директивы: первую, в феврале 1936 г., о переводе всей артиллерии округов на механическую тягу, и вторую, в сентябре того же года, — об обязательном резервировании мехтяги тягой конной. Обе директивы были завизированы начальником Генштаба т. Егоровым. Правильной была вторая директива, в которой указывался разумный и дальновидный подход к артиллерийской тяге – да, иметь полный машинный привод на всю артиллерию, но при этом предусмотреть 50%-е дублирование мехтяги конями. Пакость была в том, что после получения первой директивы, которая однозначно предписывала переход на мехтягу, в округах стали резко и бездумно сокращать лошадиное поголовье и всю кавалерийскую инфрастуктуру, ещё не получив достаточное количество тягачей. При этом было развёрнуто масштабное строительство гаражей и станций технического обслуживания, что само по себе хорошо, но в октябре 1936 г. во многих местах это строительство было заброшено, не доведено до конца – именно в связи с указанием восстановить конную тягу и всю её хозяйственную структуру. Что такое заброшенное строительство в 80—90%-й готовности – объяснять не надо, в 90-е годы эту картину видели многие: почти готовые здания и комплексы начинают разрушаться под воздействием атмосферы, или же их сносят, превращая в строительный мусор и пыль десятки миллионов народных рублей и тысячи часов труда рабочего класса.
«Дыбенко (продолжает): Я считаю, что вопрос сейчас заключается не в том, были сигналы или не были; вам, Климент Ефремович, должны были доложить всё то, что делал Левичев. Дело заключается в том, чтобы ликвидировать всё это вредительство.
Вам… Левичев доложил, что я написал доклад о ликвидации штабов. Я позволю себе доложить вам завтра, разыскав все свои доклады, что я писал не о ликвидации штабов, а о штатах современных округов. Штаты эти вредительские. Почему? Т. Сталин, мне даны штаты по мирному времени 2 чел., а на военное время 19 чел.? Где же я возьму эти 17 чел.? Из запаса. Кто увольнял в запас оперативных работников? — я не могу найти. Разведывательное управление на мирное время 2 чел., а на военное — 15 чел. Где же мы возьмём сразу 13 чел., которые были бы сведущи в этом сложнейшем деле?
Третье. Два года ставил я вопрос о созданных инспекциях, которые создал этот же Уборевич. Я ставил, т. Сталин, вопрос о том, что армейский аппарат, который мы формируем на военное время, мы обязаны иметь на месте. Ни один из нас не знает, чем мы будем командовать во время войны. Это вызовет в процессе войны такие дополнительные трудности, с которыми тяжело будет справляться. Штаб всего этого не изучал.
…Что касается вопроса об армейских аппаратах, то вопрос ставится не о разукрупнении таких округов, как Белорусский и Киевский, а вопрос ставится о том, чтобы там, на месте, были созданы армейские аппараты. Называйте их, как хотите, пусть это будут инспекции, но только не те ублюдочные аппараты в 10 чел., какие созданы Якиром и Уборевичем. Это совершенно неверно. На военное время положено иметь армейский штаб в 220 человек, а не в 10. Предположим, сегодня мобилизация, а завтра он командует теми войсками, которые непосредственно идут в бой. Одним словом, теперь же нужно пересмотреть целый ряд вопросов для того, чтобы мы каждую минуту были готовы к войне.
Ворошилов: Слово имеет т. Кожанов.
Кожанов: В документах, которые розданы Военному совету для ознакомления, не упоминаются фамилии моряков. Климент Ефремович в своем докладе упомянул только фамилии Куркова и Батиса. Может сложиться впечатление, что во флоте все благополучно. На самом деле я считаю, что там не только благополучно, а, наоборот, еще хужё. И вот почему. Флот в течение длительного времени, в течение десятков лет, находился в руках троцкистов и зиновьевцев. До 1921 г. там господствовал троцкист Раскольников, с 1921 по 1925 г. господствовали Зоф и Курков, с 1926 по 1931 год флотом руководили Муклевич и Курков. Совершенно естественно, что за это время они многое сделали, причём я считаю, что наибольшее вредительство было в период времени, когда у власти стояли Муклевич и Курков, т. е. с 1926 по 1931 г.
В 1926 г. против этого руководства, т. е. против Муклевича и Куркова, выступал ряд товарищей, главным образом, с последнего курса Военно-морской академии. Выступали они открыто по вопросу о кадрах, о строительстве флота, а также по организационным вопросам. Что касается вопроса о кадрах, то Муклевич тогда считал, считал даже после того, как ушёл из флота, что лучшими людьми, которые могут возродить флот и управлять флотом, являются Петров, Ташаков, Жерве и многие другие.
Сталин. Кто такие эти люди?
Кожанов. Это профессора Военно-морской академии, старые специалисты.
Голос с места. Адмиралы.
Кожанов. Их поддерживал Муклевич, и даже многие партийцы сочувствовали этому. Мы же считали, особенно последний курс, в 1926 г., что этот народ не принимал никакого участия в Гражданской войне, в то время как последний курс составлен главным образом из участников Гражданской войны».
Далее в речи Кожанова идут два очень важных момента, споры о которых не утихают и по сей день. Вопрос первый: какой флот нужно было строить СССР в конце 20-х – начале 30-х гг., и вопрос второй: как тесно флот должен был взаимодействовать с сухопутной армией. В этих вопросах как раз проявлялась жестокая классовая борьба между правыми и волюнтаристами, выступавшими, без всякого учёта экономического и политического состояния страны, за большой линейный флот открытого океана и за отрыв флота от армии (т. е. за подрыв народного хозяйства и за разрыв единства вооружённых сил СССР) и флотскими большевиками, которые защищали доктрину достаточной защиты морских рубежей и полного боевого взаимодействия армии и флота.
«Кожанов (продолжает): …Мы боролись по вопросу о кадрах, прежде всего, по вопросу о строительстве флота. Одни в 1926 г. считали возможным для нашей страны строить линейные корабли большого флота, выдвигали теорию «господства на море». Другая группа товарищей… считала, что в 1926 г. правильнее ориентироваться на малый флот, на флот торпедных катеров, на флот миноносцев, крейсеров, береговой обороны.
Вот основные вопросы, которые стояли в области флота. И по организационным вопросам ряд товарищей считали, что нужно отделиться от армии, самостоятельный морской наркомат образовать, считали, что армия не может вообще управлять флотом. Нужно уйти. Составлялись целые книги, особенно Петров в этом деле распоясался. Прочитайте его книгу «Война на море» или о «Трафальгаре». Это всё написано против армии, воспитание шло в духе отделения от армии.
Это было в 1926 г. Причём эта борьба шла с 1926 по 1931 г. Народ этот весь в 1930—31 гг., я уже не помню, разогнали, причём с 1926 по 1931 г., я должен сказать, вся партийная организация Балтийского флота тогда нас поддерживала. Не поддерживали нас Курков, Муклевич, Киреев, которые в это время там находились. Дуплицкий и многие другие против нас выступали, но поддерживали нас Смирнов, командир Политического управления, и Окунев. В 1930—31 гг. Смирнов вылетел с Балтийского флота, и я, в том числе, вылетел, и весь последний курс был разогнан тогда. По возвращении из Японии, куда я был послан Муклевичем, я об этом выступал открыто, причём был у Климента Ефремовича.
Ворошилов: И не один раз…
Кожанов: Я неоднократно доказывал и просто ставил вопрос о том, что немедленно нужно снять Муклевича, а Климент Ефремович говорил, что неудобно ставить этот вопрос.
Ворошилов: Что вы там историю рассказываете, вы сидите на Чёрном море, вы хозяином Чёрного моря сидите, вы об этом расскажите.
Кожанов: О Чёрном море я тоже расскажу. Там я шесть лет нахожусь, седьмой год. Когда я читал показания врага народа Тухачевского, то там ставится вопрос об отделении Украины. Якир там возглавлял всё это дело. Передо мной стоит такой вопрос: не может быть, чтобы никакого внимания не было уделено Черноморскому флоту, что рука и сюда проникла для того, чтобы Украину забрать и Черноморский флот в свои руки. Забрать с одного фланга.
Проникала эта рука в Черноморский флот? Я считаю, проникала. Прежде всего, по линии кадров. Туда назначались: Курков, который был на Черноморском флоте в течение 8 месяцев. Курков не моя кандидатура, и я её не поддерживал. Батис был назначен там».
Для справки. Батис был военно-морским атташе в Турции, но кадрово числился за штабом Черноморского флота.
«Кожанов (продолжает): Причём Курков, имейте в виду, был помощником командующего по материальной части, Батис — помощником начальника штаба. Начальником штаба крейсеров — Григорьев, тоже из бывших зиновьевцев. Эта группа командирская.
Кроме того, сюда, в Черноморский флот, был назначен по политической части Мустафин — зам. начальника Политуправления. Затем начальник политотдела крейсеров Субботский. На подводных лодках — Канарейкин. Таким образом, крейсера, подводные лодки и другие были захвачены тем народом, который фактически, как сейчас совершенно ясно, был не только в армейской группировке, но связан, безусловно, с врагами народа, и прежде всего, с теми, которые орудовали в Крыму — с Левитиным, Ольховым и другими.
…О теперешнем нашем положении. Я считаю, теперь у нас положение серьёзное. Навредили очень много, в частности по кораблестроению, по приёмке кораблей. В самом деле, построили такие, как сторожевики — корабли ни то, ни сё. Затем тральщики построили и принимают сейчас, когда они совершенно не являются тральщиками. Затем заставляют корабли принимать сейчас, когда Муклевича нет, заставляют принимать корабли небоеспособные.
Сталин: Кто?
Кожанов: Здесь, из Московского управления. Я думаю, что здесь одинаковое положение на Чёрном море и на Балтике. Балтика осенью приняла, а Чёрное море до сих пор не приняло тральщики. Кроме того, подводные лодки принимают недоконченными как в отношении оружия, так и в отношении механизации.
Ворошилов: Как принимают? Приём за вами?
Кожанов: Но я не принимаю. Принимает Орлов, сдаёт комиссии, и комиссия сдаёт мне.
Ворошилов: Но вы разве можете принимать неготовые корабли?
Кожанов: Я и не принимаю. Я говорил о «Лидере», вы не верите, что «Лидер» принят на Балтике, а на самом деле он плавает. И мне это всучивают.
Сталин: Во всяком случае, здесь много неясностей. Он прав.
Ворошилов: Он прав.
Кожанов: Это одно вредительство, которое и сейчас продолжается. Кроме того, запасных частей не дают по подводным лодкам, и заставляют принимать подводные лодки без запасных частей. Кроме того, всё аккумуляторное хозяйство ни к чёрту не годится. Здесь самое большое вредительство.
Сталин: Это было или и теперь есть?
Кожанов. И теперь так. Аккумуляторное хозяйство в самом паршивом состоянии. Причём я должен сказать, что от завода сдатчики, находящиеся на Черноморском флоте, говорят: там на заводе вредительство, а сами сдают и говорят, что это вредительство настоящее.
Теперь вопрос о шпионаже. Я считаю, что Черноморский флот, главным образом Севастополь, открыт для кого угодно. Причём никаких ограничений в Севастополе нет, кто угодно может туда войти. Я считаю, что в Севастополе, кроме Черноморского флота, ничего нет, кроме Североморского завода, который работает на флот; 45-й завод, который работает на авиацию и военный завод, который работает на флот. Больше никаких предприятий нет. Живёт Севастополь только флотом.
Однако это открыто для всего населения, все едут туда, особенно летом, а с Севастополя всё видно, абсолютно. Я считаю, что нужно установить для Севастополя ограниченное постановление. В 1929 г. было постановление, чтобы ограничить въезд туда туристам. Их можно направлять из Симферополя в Ялту. Такое постановление было, однако оно тормозится. Кроме того, я считаю, что Одесса недостаточно ограждена, там орудуют японцы, итальянцы. Недавно был случай, когда застрял итальянский посол, консул около батареи и за ним вслед пошли… подглядывать японцы, итальянцы. Тут же, в Одессе, шпионаж сильно развит и работает вовсю. Мы должны всё знать по вопросам строительства кораблей, материальной части, запасных частей, и надо пересмотреть вопрос о кадрах.
Голос: Зюк, который находится в НКВД, когда был поставлен вопрос, почему он себя не разоблачает, он сказал: «Не только я не разоблачаю; а Кожанов был в Японии и был связан с Путна, вместе с ним работал и себя не разоблачает». Меня интересует этот вопрос.
Кожанов: Я был в Японии с 1927 по 1930 г., был там в течение 3 лет секретарём парторганизации беспрерывно, несменяемым. Был там и Путна, очень непродолжительное время, Берзин знает, около года. Причём я боролся с Путна, а тут говорят, что я имел связь с Путна… Кроме того, в 1931 г. был в Лондоне, я был вместе с Левичевым. Я никакой связи с Путна не имел, наоборот, вёл борьбу с ним в Японии.
Ворошилов: Слово имеет т. Горячев.
Горячев: Я хочу начать с того, что народный комиссар, делая сообщение о большом событии, о крупном заговоре в нашей стране, спрашивает о причинах, были ли сигналы для того, чтобы вскрыть по существу легальную организацию.
Голоса: Правильно.
Горячев: Легальная, открытая организация. На фронте, в центре, всюду и везде. Я вспоминаю по Белорусскому военному округу. Я попал туда в 1932 г., когда я с Академией переехал. Мне белорусский народ заявил: «Вас на Соловки пошлют при первой военной игре». При первой военной игре они почувствовали, что здесь ничего не вышло, зубы сломались, на Соловки я не пошёл.
В 1933 г. едем в Гомель, проводим сбор. Я думаю, что народный комиссар знает о таких вещах, которые были вскрыты. Когда мы проводим сбор в 1933 г. во всём масштабе, Уборевич — враг народа — показывал, как надо портить оружие; мне как солдату тошно было. Винтовку берём, пилим, пружину ослабляем — полное вредительство. Такой приказ враг народа отдал, что винтовки должны носить в Белорусском военном округе в охотничьем чемодане; это полнейшее вредительство и порча оружия. Когда я попытался открыто сказать, что это порча оружия, то мне сказали, что вы недооцениваете военную подготовку и не хотите заниматься этим.
Следующий сигнал был для всей страны — 150% Красной Армии стреляет. Есть ли в природе такое положение? Все газеты писали в 1934 г., когда Украинский округ соревновался с Белорусским округом. Я не знаю, как это может быть 150%, а об этом все газеты писали в дивизиях. Когда я пытался сказать, что это авантюра, что нет такого процента в природе, меня не слушали. Это большой сигнал был для округа.
Следующий вопрос. По Белорусскому округу враг народа проводит в 1933 г. такую вещь. Мы первые получили танки БТ, и первый сигнал командиров дивизии был, чтобы дать эти танки. Выезжаю я со своими танками, меня спрашивают: «Вы за танки БТ?» Я говорю: «Да». Отвечают: «Округ против танков БТ». Этот документ есть в Инспекции, что все отказались от танков БТ. Я говорю, что раньше были 96 сил моторы на танках, а мы меняем их на 420 сил. Но эти танки дали только мне, а у всех отобрали. Когда они увидели, что ничего нельзя сделать, тогда только стали давать танки БТ в другие части.
Следующий вопрос о пехоте. Нужно подходить конкретно… Пять километров даю, это значит, пехотинцы идут широким шагом, ни лёжа, ни стоя. Разве это не сигнал? Это может напомнить только Бородинское сражение: на 4 километра — 3 кавдивизии, 3 мехбригады…»
Горячев говорит о линейной тактике, когда Уборевич на учениях в БВО отрабатывал «пехотную лавину»: пехота идёт атаку пешим строем, во весь рост, развернувшись к противнику, как в войнах конца XVIII – первой половины XIX вв.
«Горячев (продолжает): Теперь дальше, танки пускают в прорыв, и за танками враг народа пускает пехоту. Это же расстрел. Это мясо. И народный комиссар, казалось, правильно вскрыл это безобразие. А враг народа подходит и говорит: «Товарищ народный комиссар, это моё приказание, я убеждён в этом»… Так что я думаю, это крупный, большой принципиальный сигнал».
Здесь Горячев докладывает о полном пренебрежении артиллерийской подготовкой и сопровождением танкового прорыва. Пехота действительно должна постоянно сопровождать свои танки и уничтожать пехоту противника, но при поддержке полевой и гаубичной артиллерии, которая, во-первых, создаёт перед танками огневой вал, а во-вторых, добивает артиллерийские и пулемётные гнёзда врага, выбивает его танки.
«Горячев (продолжает): Уборевич приказывает кавалерийским корпусам взять укрепрайон. Я доказываю, что это невозможно. Все знают в Белоруссии об этом факте. Дальше я уже не выдержал, мне всю душу выворотило, и я ему сказал: «Товарищ командующий, пока я буду жить, я с вами не соглашусь, ибо это расстрел конницы. Не имея ни одной пушки, брать укрепрайон — это значит расстрелять всю нашу конницу». Так, видите ли, дело дошло до Инспекции.
После того как мы провели это, нас собрал маршал, и когда мы пришли к народному комиссару, я подал там же, у него в кабинете, реплику и спросил: «Можно брать крепость одной конницей?» Он говорит: «Только сумасшедшие так могут думать». А вот нас учат так. Я и тогда считал, что подобные приказы, они нас приведут к тому, что созданную Сталиным и Ворошиловым конницу мы расстреляем. Разве это не сигнал был? Это было достаточным сигналом, чтобы увидеть его лицо.
Что же он (Уборевич) делает после этого? На третий день он присылает телеграмму: «Приказываю вам провести зачётную тему: конный корпус берет укрепрайон». Ну что же, я проводил. Приказано было перед всеми командирами. Я говорил, что это невыполнимо, но, поскольку мне было приказано, я проводил. И показал, что это было не что иное, как колоссальнейший расстрел конницы. 20 лет укрепрайон существует, и взять его без единой пушки? — нас просто сумасшедшими людьми посчитают. Это был сигнал, и народному комиссару я пытался это докладывать.
Теперь в смысле политической физиономии врага народа Уборевича. Меня одно удивляет. Вот этот же самый Смирнов, тот же самый Уборевич в Белорусском округе, они не только не пользовались никаким авторитетом, но, т. Сталин, я заявляю и вам, товарищ народный комиссар, что командный состав органически не мог выносить Уборевича, он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать.
Сталин: Все ли его ненавидели?
Горячев: Только единицы могли ему сочувствовать.
Голоса: Это не так. В рот ему смотрели.
Горячев: Мы же между собой обменивались; и я со всей ответственностью говорю, что в этом отношении ему было тяжело, он чувствовал себя не совсем ладно. Начальники Политуправления Булин и Бубнов могут подтвердить, что сочувствовали ему только единицы.
Голос: Это не так.
Горячев: Меня удивляет только одно, как он игнорировал политическую и партийную работу. Он в присутствии всех заявил нам, что на Чрезвычайный съезд[2] мы никто не поедем. Как это было? Он собрал совещание; после того как провёл совещание, выступает на трибуну и заявляет: «Я, командующий округом, запрещаю вам выезд на съезд. Никто из вас не имеет права ехать без моего разрешения. Там вам делать нечего». Это было официальное распоряжение.
Второе. После исторического Пленума, на котором т. Сталин делал свой доклад по итогам Пленума, собрание произвело на нас чрезвычайно тяжелое впечатление. Собрали нас вдруг весь актив — от командира полка до комиссара. И вот по такому историческому докладу выступает с докладом о решениях ЦК Уборевич. Я не знаю, т. Булин, он здесь сидит, может быть, это было специальное указание.
Булин: Я в Смоленске был.
Горячев: Я не знаю. Вы же присутствовали. Это бросилось всем в глаза. Как он сделал этот доклад? Процитировал резолюцию и по коням. В заключение сказал, что я вам на конференцию запрещаю ехать. Враг народа открыто выступал.
Последнее. Этот враг народа конницы не переваривал. В то же самое время за три месяца до (ареста) он объезжает всю конницу, начинает с севера и идёт на юг. В моём корпусе он захватил две дивизии. Этот его объезд бросился всем в глаза. Как приезжает в дивизию, плохо ли, хорошо ли дела, раздавал премии, 50 тыс., 20 тыс., 10 тыс., самодеятельность увидел — выдать 20 тысяч. Разбрасывал деньгами направо и налево.
Сталин: Раздавал деньги?
Горячев: Разбрасывал. Стыдно было, т. Сталин. Я только что смотрел полк, признал его плохим. Он приехал, посмотрел первую смену: «Вам назначается 5 тыс. руб., выдаётся двойное жалованье, вы — лучший командир полка». Ну что же, это — командующий войсками?
А как они себе создавали кадры! Я приведу следующий пример. В 4-й кавалерийской дивизии имени т. Ворошилова, исторической дивизии, сидел начальником штаба академик Смирнов, которого вскрыли только в прошлом году. Оказалось, что он служил у белых, что он — сын священника.
Будённый: При чистке партии?
Горячев: Нет, после чистки.
Будённый: Значит, при обмене (партийных документов).
Горячев: И… видно, что он психологически священник. А Уборевич не даёт его исключать из партии. Из 4-й дивизии, из Слуцка, его перебрасывают начальником 6-й дивизии имени Будённого.
Сталин: А кто командует 6-й дивизией?
Горячев: 6-й дивизией командует Вейнер.
Сталин: А 4-й дивизией?
Горячев: А 4-й Жуков.»
Для справки. 4-й кавалерийской дивизией БелВО командовал в то время Г. К. Жуков, будущий маршал. Профессор Смирнов был одно время у Жукова начальником штаба.
«Горячев (продолжает): Сейчас этот Смирнов сидит в штабе округа. Вот как враги вербовали себе актив. Теперь ясно, почему сигналы не доходили туда, куда нужно. Потому что был замкнутый круг. Напишешь в НКВД — попадает к врагам; напишешь Уборевичу — то же самое. Вот почему, товарищ народный комиссар, до вас ничего не доходило. Куда ни пишешь — нигде не пробьёшься. Попадает к Гамарнику, Уборевичу, Левичеву; как видите, замкнутый круг.
У нас атмосфера до того была наэлектризована, что на нашей конференции в Белоруссии чуть не назвали его врагом народа. Сколько вредительства, сколько очковтирательства, сколько предательства имели мы от такого врага народа, как Уборевич. Начальником штаба сидел у него подхалим Бобров.
Товарищ народный комиссар, когда вы командовали Московским округом, вы, наверное, помните Филина, который сидел в Московском округе и оказался шпионом. Товарищ Базилевич тоже его знает. Бобров у него сидел приказчиком, молокососом. Приезжаю я в Белорусский округ и вижу, что он командует дивизией, через 3 месяца получает корпус, а через 6 месяцев — начальника штаба корпуса. Вот как они выдвигали своих людей. А мы, со своей стороны, не давали им боя.
…Что сейчас нужно делать? Нужно выкорчевать до конца все остатки этого вредительства, но нужно сделать это спокойно, без паники, чтобы не попасть в тяжёлое положение. На всю жизнь мы должны запомнить этот тяжёлый для нас урок. Мы должны запомнить, что это произошло в результате того, что мы забыли самокритику, успокоились, развили подхалимство и т. д. Ведь возьмите, товарищи, такой факт: у нас в армии не ведётся никакой борьбы с пьянством. Иногда говоришь о человеке, который буквально разложился, пьянствует, которого нужно выгнать из армии. А Фельдман говорит: «Вы его затираете». И берёт его в другую часть.
Голос с места: Правильно.
Горячев: Я это заявляю со всей ответственностью. И получается так, что этот человек, которому не место в армии и которого надо выгнать, плюёт тебе в глаза и уезжает в другую часть с повышением.
Ворошилов: Тов. Смирнов.
Смирнов. Вот мы, когда шли на заседание Военного совета, здесь, в Центральном Комитете партии, и думали, первое, что вам прямо надо, товарищи, сказать: стыдно, что сильно мы действительно опозорились, прозевали. Знали ли мы, что вот эти Тухачевский, Уборевич, что они, собственно говоря, не большевики, люди не наши?
Голоса: Знали.
Смирнов: Знали, но всё-таки сами себе их на шею посадили и подчинялись, в рот смотрели, в том числе и т. Горячев лебезил перед Уборевичем. В чём наша беда? Мы ослабили, безусловно, партийное влияние в армии.
Голос: Правильно, это главное.
Смирнов. Политорганы стали хуже работать.
Голос: Они самоустранились.
Смирнов: Политработники, — народный комиссар часто меня зверем по всякому поводу называет, — но, к сожалению, ручными мы зверями оказались.
Голос: Правильно.
Смирнов: Не воспитывали кадров, а всё дело в людях. Ведь если посадить своих людей, и подводная лодка будет хорошая, и судно можно построить хорошее, и боевая подготовка будет хорошая. Воспитание людей, большевистское воспитание ослаблено.
Голос: Правильно.
Смирнов: Разве не подходили мы именно по-фельдфебельски, по-солдатскому к оценке людей: какой он строевик, какая у него выправка, сколько процентов он выстрелял…
Голос: Правильно.
Смирнов: А по-большевистски, по-настоящему мы не подходили, воспитание было ослаблено. Ведь не такие мы действительно ручные. Гамарника мы не знали, что он враг народа, ему говорили, круг замыкался, не догадывался, видно, народ. Я прямо скажу, что нас — политработников — к большим вопросам не допускали.
Голос: Правильно.
Смирнов: Мы часто не могли вам доложить.
Голос: Правильно. И не разговаривали с нами.
Смирнов: Враги тоже умный народ, и окружили наркома очень тесным, замкнутым кольцом. Мы Гамарнику говорили, а там круг замыкался. До ЦК мужества не хватило у нас дойти.
Сталин: Кто ходил — доходил.
Смирнов: Это первый урок, который мы все должны извлечь — надо доходить… Легче стало в Ленинграде, когда Жданов под боком: прибежишь, расскажешь и можешь быть уверенным, что до ЦК дело дойдет.
Воспитание людей мы ослабили, и этих людей знали, что они — не большевики; знали, что Тухачевский — барин, помещик, не лежит душа к Тухачевскому; но никто не знал, что он — прямой шпион с 1925 г. Мы допускали такое положение, что они стали политику определять кое в чём: в строительстве армии, в рассуждениях о политруках, о советах военных, о дисциплинарной практике. Недавно речь шла о том, чтобы отобрать дисциплинарные права у политработников. Они определяли политику — в этом наша беда.
Голос: Правильно.
Смирнов: Герои теперь все стали, когда всё стало ясно, после того как прочитали материалы т. Ежова. Вот и Горячев шумит. Мы чувствовали, видели, что неправильно дело идёт, возились, немножко возни было, но острой, политической борьбы не было, остро вопросов не ставили. Это первый урок — остро ставить вопросы, если нужно — идти до ЦК, поставить по-настоящему, по-большевистски воспитание кадров. В этом сейчас основное.
…Если бы взять всех этих мерзавцев, вывести всю эту шантрапу шпионскую, достаточно было бы хорошей команды пулемётной, чтобы их раздробить. В этом смысле они нестрашны, щели между партией и народом они не сделали — и это их заставило рядиться под большевиков и копаться в подполье контрреволюционном, зловонном, и замышлять гнусные заговоры против советской власти… Сами по себе на народе они нам не страшны, но страшны, когда они законспирированы, закрыты, когда рассажены на большие посты, когда они дают нам распоряжения, и сами мы выполняем это, стараемся обеспечить. Вот вы помните, Климент Ефремович, наш разговор с вами, я имел в виду и Уборевича. Много терпим мы от этого народа потому, что они посажены советской властью. Вы помните этот разговор?
Ворошилов: Помню, помню.
Смирнов: Я имел в виду и его. Мы часто терпим очень много от них потому, что думали, что человек посажен советской властью. И смирялись.
…Ну-ка, моргните вы нам хоть раз, чтобы мы Тухачевского и Уборевича швырнули, мы бы давно их в бараний рог свернули. Вот про флот расскажу. Когда бросили нас с XIV-го съезда, группу людей, в Ленинградский гарнизон, после этого я был оставлен начальником политотдела Балтийского флота. Кто там был? Зоф и другие, зиновьевский дух был вовсю. Они опирались на старую дворянскую братию. Кругом дворянство было. Мы тогда ставили вопрос — сломать шею этой идеологии, когда они хотели эмансипироваться и свой (флотский) наркомат иметь. Затем поставили вопрос о кадрах. Так что мне сказали? Вот Смирнов, запустили козла в огород. Действительно, кругом дворянское сословие было. Надо было немножко продвигать. Вот, например, Кожанов, Лудри, мы думали о них: молодые растущие люди, в 1926 г. они были прогрессивными. Поставили вопрос о кадрах. Ну, раз поставишь вопрос — тебе ткнут, второй раз поставишь, и, в конце концов, думаешь, не умнее же ты всех. А нужно было так практическую работу поставить, чтобы линия большевистская продвигалась.
Можем мы исправить положение? Безусловно, можем, потому что народу сейчас подросло очень много из молодых, хороших людей, овладевших военной культурой, и партийных людей. Мы можем, безусловно, поставить своих людей. Ну, в первое время подождем полгода, год, пока они не осмотрятся, через год незаметно будет, как вырастут свои люди.
А сейчас почему так? Потому что враги стояли там, где готовят людей, и там, где ставят людей. Они своих людей ставили орудием в определенные решающие узлы… Но люди есть, задача сейчас в том, чтобы действительно выкорчевать всю эту нечисть, поставить своих людей. Может быть, попроще, поменьше, но наших людей. А, кроме того, и в военном отношении подрастающих.
И затем, наладить большевистское воспитание. Надо перестать подходить к командирам так, как это бывает. Первое, что надо поставить, это то, что мы не можем терпеть командира в Красной Армии, который не был бы большевиком действительно, партийным или непартийным. А мы снисходим.
Надо курс держать на такой подбор командиров, которым бы верили, потому что человек поведёт в бой. А мы частенько допускали ошибки, превращали в систему это, в гнилую идеологию. И за это враг подцеплял людей.
Есть ряд людей, которые дрались с нами и которые были подцеплены врагом. Это жертвы нашей плохой и неправильной работы с людьми. Значит, надо по-настоящему поставить большевистское воспитание так, чтобы каждый командир, каждый политработник своего подчинённого научил правильно руководить. Ведь сейчас уйма неправильных дел. Возьмите нашу дисциплинарную практику, — прямо можно удивляться. Есть отдельные случаи такие, которых даже в старой армии не было.
Голос: Да, отдельные есть.
Смирнов: И они не находят резкую отповедь. Ну, хорошо, тебя сейчас посадила советская власть, тебе верят, а в бою, когда подчинённого гауптвахтой не успокоишь, когда смерть перед ним стоит, как он будет относиться к такому командиру? Почему в Гражданскую войну так шли? Потому что командир в моральном и политическом отношении был вожаком, за ним шли. А у нас прорывается такое отношение к красноармейцу, которое абсолютно недопустимо. Запустили мы это дело. Вот я вспоминаю, когда был в Ленинграде, так стыдно становится. А сейчас ходишь с повинной и стыдно…
Голос: Правильно.
Ворошилов: Слово имеет т. Лудри.
Лудри: Я хотел бы обратить внимание и Политбюро, и Военного совета на одно очень важное звено, которое, на мой взгляд, ещё не выкорчевано в смысле вредительства. Это вопрос о научно-исследовательской работе, о конструкторском бюро, которое работает, вернее говоря, работало. Известно, что любимым занятием Тухачевского была его болтовня с авантюристами, которые шатались у него целыми стаями. Среди них два—три изобретателя нашлись.
Более конкретный вопрос о работе Особого техбюро. Эта организация являлась монопольной организацией по существу для Красной Армии, которая изобретала, конструировала и поставляла, пыталась, вернее говоря, поставлять все новые изобретения. Однако в смысле внедрения новых образцов оружия, поскольку это дело было у Тухачевского, я считаю, дело у нас обстояло, безусловно, вредительски. Сейчас уже выявлены вредители в этом Остехбюро. Я считаю, что вся система работы в этой организации ведётся вредительским порядком.
Сталин: Неправильно?
Лудри: Не только неправильно, но вредительски. Что там происходит? Эта организация дала много армии. Не может быть иного положения, она дала много, но она могла дать неизмеримо больше и лучше. Благодаря громадному количеству людей, по тому оборудованию и по тем государственным средствам, которые отпускаются, эта организация даёт ничтожно мало и плохо.
Какая система существует? Во-первых, вот это самое Остехбюро. Создаётся такое впечатление, что люди выдумывают какую-то работу, создают то, что не нужно. Я, например, лично считаю вот эти маленькие подводные лодки, с которыми все возятся, которые пользуются большими симпатиями и уважением, они никому не нужны.
Сталин: Серьезно?
Лудри: Этим войну нельзя выиграть, но это встречало известное сочувствие.
Сталин: Встречало, пробовали.
Лудри: Я могу ошибиться, но я считаю, что хотя это сугубо практический вопрос, но он имеет колоссальное теоретическое значение. Те же самые радиоуправляемые торпеды. Ведь Тухачевский возился с этим очень много и очень долго. Выдвинуты они были ещё 5 лет тому назад, и вот смотрите, какая была система работы.
Сталин: Не только Тухачевский, но все смотрели и одобряли.
Лудри: И вот т. Сталин, прошло 5 лет, кроме этого образца дело дальше не пошло.
Голос: На вооружении их нет.
Лудри: На вооружении ничего нет. Даём план на 30 млн. рублей. План 1932 г., план 1933 г., план 1936 г. — фактически один и тот же план. План остаётся планом. Работа ведется? Очевидно, нет.
Следующий более серьёзный вопрос — особой техники.
Сталин: Кто их проверяет?
Лудри: Проверяют все, и не проверяет никто. Заказчики разные. Основной заказчик — Управление морских сил. Я считаю, что вопрос особой техники — вопрос чрезвычайно серьёзный. Там делаются и морские мины, и с торпедами возятся. Вопрос же заключается в том, как нам внедрить в Красную Армию вот эту особую технику. Наши специалисты, партийные и непартийные, утверждали в течение 2 лет подряд, что то, что сейчас дано, явно непригодно и в первые же дни войны будет сбито.
Я потребовал от нашего начальника Управления т. Берга дать мне докладную записку, насколько это приемлемо. Берг представил записку, в которой пишет: “Всё, что подано по линии самолётов, по линии Морских сил, есть не что иное, как очковтирательство и, конечно, как вредительство”».
Здесь Лудри говорит о конструировании и внедрении на флоте гидросамолётов конструкции Шаврова и беспилотных «летающих торпед». Гидросамолёты, которыми занималось, в том числе, и Остехбюро, оказались крайне слабыми и непригодными для навески бомб и авиационных пушек, т. е. воевать против кораблей они не могли. Что касается «летающих торпед», то ближе всего к их реальной постройке стоял ГИРД[3], который тоже курировался Тухачевским, однако к работам Остехбюро ГИРД не подключали и всякой кооперации в этом вопросе в Управлении вооружений и в ГАУ противились.
«Лудри (продолжает): Тухачевским тогда была назначена специальная комиссия, которая должна была практически проверить правильность этих заключений. Комиссия была назначена авторитетная, с привлечением Остехбюро. Эта комиссия дело свела вничью. Я и по сегодняшний день убеждён, что это было сделало с целью, и что это сейчас требует, во всяком случае, в кратчайшее время, тщательной проверки. Моё личное убеждение, что это вредительское дело точно так же, как и по многим другим объектам. Причём система какая была? Смирнов правильно говорит, что не хватало имущества, и тот же Тухачевский пользовался этим случаем, всё перекладывал на Остехбюро, а нас обвиняли в незнании, в неумении и т. д. В ряде случаев, конечно, правильно, в ряде случаев неправильно.
Сталин: Насчёт катеров я помню, катеров, которые двигает неведомая сила.
Лудри: Причем у НКТяжпрома были свои катера, у Остехбюро были свои. Должен ещё раз отметить, что специалисты считают… что вот эти радиоуправляемые торпеды в первые же дни войны будут расшифрованы и сбиты противником. Их система такова, что они не могут быть не сбиты. Это хотели проверить на практике, но т. к. руководил этим Тухачевский, дело свели вничью. По крайней мере, не было подтверждения этого дела. Что нужно для этого? Нужно, по-моему, сейчас учинить настоящую проверку, поскольку эти средства внедрены в массовом порядке…»
Что означает выражение Лудри о том, что решение комиссии «свели вничью»? В данном случае, с радиоуправляемыми летающими торпедами, акт комиссии был составлен так, чтобы очевидно нереальный проект, на который были ухлопаны сотни тысяч рублей, выставить как перспективный, но требующий дальнейших длительных исследований. Прошли годы работ, потрачены огромные суммы, результатов нет, но при этом, по Тухачевскому, не только никто не виноват, но необходимо ещё глубже залезть в карман государству и дальше морочить ему голову. Это была одна из форм завуалированного вредительства и экономического подрыва страны.
Той же право-троцкистской дорожкой позже двигались целые научные школы в ревизионистской науке позднего СССР. Особенно отличался в этом отношении Институт теоретической физики АН СССР, более 30 лет морочивший голову советскому рабочему классу исследованиями термоядерного синтеза. Истратив на эту тему в общей сложности более 3 миллиардов рублей, обвешавшись званиями и орденами, нахватав ленинских и государственных премий, дач, квартир и т. п., «термоядерная группа» института в 1986 г. фактически развела руками, признав, что в вопросе о практическом термоядерном синтезе она плелась в хвосте западной физики, которая, вследствие своего идеализма, с самого начала шла ошибочным и тупиковым путём. Что это, как не сознательное и целенаправленное вредительство?
«Лудри: И последний вопрос. Правильно здесь т. Смирнов говорит о кадрах. Я опять пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов в защиту той отрасли, которая мне поручена, а именно Военно-морской академии. Может быть, здесь и моя вина, но в прошлые годы в Морскую академию посылали не лучших людей, а худших людей с флотов. Этих людей не подбирали, а посылали просто тех, которые были не нужны. Командующие могут это подтвердить. У меня есть опасение, что и в этом году это важнейшее звено — кадры — будет испоганено, если не будет соблюдаться приказ народного комиссара, который требует от нас исключительного внимания к комплектованию слушателей в Военно-морскую академию.
Ворошилов. Слово имеет тов. Гринберг.
Гринберг. Здесь, конечно, не место для деклараций и психологического анализа, но т. Смирнов совершенно прав. Всем нам чертовски стыдно, как мы — командиры, особенно политработники, — могли дойти до такого положения, когда народ наш имеет все основания сказать нам: куда смотрели? Конечно, и ЦК партии тоже имеет основание спросить с нас крепко. Но сейчас дело не в этом. Дело, на мой взгляд, в том, чтобы правильно определить, что делать дальше.
Я хотел высказать несколько мыслей по этому вопросу. Товарищ народный комиссар говорил, что никто ему не сигнализировал о том, что в армии орудуют враги. Мне кажется, Климент Ефремович, что, если мы такой меркой подойдём к каждому из нас и организуем дело так, чтобы указать: вот сидит враг, я думаю, что мы результатов не добьёмся.
Товарищ Смирнов говорил, что мы не обращались в ЦК, что смелости не было. Это верно. Но я думаю, что если бы кто-нибудь из нас видел, что это действительно враг и шпион, у него хватило бы смелости обратиться куда угодно. Я думаю, что дело заключается в том, чтобы установить такую систему, при которой до народного комиссара, до ЦК партии доходила сигнализация о самих мелких недостатках нашей работы, но чтобы они являлись ценнейшими данными для вскрытия и больших, и малых дел, и больших, и малых работ.
Я хочу остановиться на некоторых примерах. Был у нас такой мерзавец Зюк… Он вёл себя самым наглым образом, на политработников нажимал совершенно безобразно. У него были такие факты, когда он в мой адрес допустил безобразную вещь, писал наркому жалобу; а вот в 1935 г., вскоре после убийства Сергея Мироновича Кирова, — вот товарищи тут могут подтвердить, не дадут соврать, — допустил такую выходку, он сказал — шутя, полушутя, он вообще вроде за клоуна сходил — он допустил такую реплику: «Если бы военным министром был Троцкий, я бы четыре ромба имел»…
Это был факт. А что мы сделали? Славину это было известно, Гамарнику было известно, а мы на этом вопросе точку не поставили. А если бы взять за язык, то можно было бы на год раньше распутать. Тов. Ежов, правда, пришёл только сейчас, а у нас в НКВД народ был определённый, но, если бы ухватиться за это, раньше бы вскрыли. А мы привычки ходить в Наркомат обороны не имели.
Другой факт. Я являюсь начальником политуправления авиационной армии — большое, важное соединение, только начинает формироваться, а сколько в этом хозяйстве безобразий! Видимо-невидимо. Всё с мелочей начинается. В формируемом нашем соединении вредительства хоть отбавляй. Но я не могу сказать сейчас, кто вредитель, кто шпион, а мелочей я могу назвать десятки, свидетельствующие о злой руке. Я не хочу оправдываться, но я почти за год своей работы на этом… участке был один раз у народного комиссара обороны — представлялся по случаю назначения. Может быть, товарищ нарком виноват, может быть, я виноват, система наша виновата.
У нас, в авиации, есть один такой интересный факт — штурманы и лётчики. Штурманы огромное значение имеют, а у нас поссорили лётчиков со штурманами на пустяковом довольно деле: с этими обедами, ни уму, ни сердцу не говорящими, с этими деньгами в скоростной авиации».
На основании вредительски истолкованных постановлений[4] ЦК ВКП(б) и СНК СССР № С-39сс и приказов НКО СССР №№ 0059, 0060 и 0145, касавшихся продовольственного и фуражного снабжения Красной Армии, руководство ВВС во главе с Я. Алкснисом издало директиву о раздельном питании лётчиков и штурманов. Штурманы, хотя и были на 100% лётным составом, переводились с усиленного лётного пайка на наземный паёк, который полагался техникам и другому аэродромному персоналу. Кроме того, штурманам урезалось денежное довольствие — на том основании, что они-де непосредственно не управляют самолётом.
Этот вопрос, среди прочего, Гринберг поднимал в октябре 1936 г. на Военном совете при НКО СССР, в прениях по докладу начальника ГУ ВВС РККА Я. Алксниса. Тогда Гринберг, в частности, говорил: «Мне кажется, что мы здесь экономим на мелочах… в условиях боевой деятельности в авиации мы должны улучшить питание нашего лётного состава. Не на стационарных аэродромах, а при перебазировании, в боевой работе, нужно решить вопрос улучшения снабжения нашего лётного состава и всего экипажа»[5].
«Гринберг: Мне говорят, что это решение правительства, но внёс это предложение не свой человек. Может быть, это резко, а что я должен сделать? К сожалению, мои сигналы замыкались на ком? На Осепяне, — а чёрт его знал, что он враг. Не было такой привычки: Осепян Осепяном, а в ЦК сообщи. Этого у нас не было. Это плохо.
Я прямо скажу другой факт: не то, что Гамарник — враг, но я узнал совершенно случайно из беседы с т. Ильиным, который сидит здесь, о том, что Гамарник в 1923 г. не боролся за генеральную линию партии, а так, вроде болтался, а при возможности выступал за троцкистов. Я должен прямо сказать, что это факт важный для того, чтобы по этой мелочи вытянуть большую цепь, а привычки такой нет, чтобы добиваться, чтобы об этом стало известно и народному комиссару обороны, и Центральному Комитету.
Вот следующий факт, может быть, отдельные штрихи. Есть такой политработник Орлов. Ну, кто не знает Орлова? Он был в Киеве зам. нач. ПУОКРа. Я в Киеве не был. Но приезжают политработники и рассказывают про этого Орлова, что он великий художник.
Голос. Правильно.
Гринберг. Рассказывали, что при тайном голосовании из 600 голосов он получил 34 голоса «за»…
Гринберг. Очевидно, этот человек потерял доверие, а его назначают начальником политуправления округа с повышением.
Голос. Да.
Гринберг. Я говорю, если бы у нас был такой порядок, чтобы обо всех недоумениях говорить в ЦК, то за мелочами мы могли бы вскрыть большое дело. А что я сделал? Я дурак, — извините за грубое выражение, — я ничего не нашёл лучшего, как пойти и пожаловаться Осепяну; сказал, что безобразие, что я против этого протестую. А он мне говорит: «Ты никому не говори больше об этом, ты говоришь глупости». Я говорю: «Какие же это глупости, вы самокритику дискредитируете».
…Взять вот т. Михайлова, секретаря обкома, он написал т. Сталину о безобразиях в Калининском строительстве. Вы получили, т. Сталин, сообщение об этом, и машина быстро завертелась.
Сталин. Нет, ещё не завертелась.
Гринберг. А я должен доложить т. Сталину, что мы об этих безобразиях трубили во все трубы, но у нас нет большевистской традиции… чтобы дело до конца довести. Вот авиационное строительство в отвратительном состоянии.
Сталин. В прошлом году провалились.
Ворошилов. Ангары были плохие.
Голос. Это не соответствует действительности.
Ворошилов. Это соответствует действительности.
Голос. Никак нет.
Ворошилов. Нет, так точно.
Гринберг. Заканчивая, я хочу сказать следующее. Тут сидят большие начальники. Я не знаю, как тут к этому делу подойти, нельзя ли наших начальников критиковать за то, что они говорят и не знают, что говорят. У нас в армии очень много больших начальников, которые, выступая, так заведёт, что мели Емеля — твоя неделя. Вот т. Седякин, он здесь сидит, выступал он на пленуме Совета. Что он наговорил? Стенограммы, к сожалению, у меня нет. Но, грубо цитируя, он сказал, что политическая работа снижает технический уровень.
Вот Яков Янович Алкснис, надо и его покритиковать. Он — очень преданный человек, много работает, но вот он выступал на совещании начальствующего состава ВВС. Он говорил: «Устав германской армии говорит, что в бою военная воля должна быть значительно важнее рассудка». Он с этой теорией солидаризируется и эту теорию начинает произносить с данной ему трибуны. Как бы это сделать, чтобы больших людей поправлять?
Каганович. Чтобы рассудок волей управлял.
Гринберг. Так точно. Я вот что хочу сказать. Нам, политработникам, очень тяжело, до слёз тяжело, — это насчет начальника Политуправления. Вот тогда с Гарькавым было, слухи поползли, но я не думал о начальнике Политуправления (Гамарнике), что он враг.
Сталин. И мы не думали. Мы ему доверяли.
Гринберг. Во всяком случае, это для нас очень тяжело. Что мы просим? Как можно скорее дать нам авторитетного человека от Центрального Комитета нашей партии и поставить его во главе политуправления армии. И то решение, которое принято, скорее проводить в жизнь. Наладить политработу и создать политаппарат — комиссаров скорее расставить по местам. Некоторые говорят, что создание института комиссаров подорвёт авторитет командиров. Это неверно.
Сталин. Наоборот, усилит его.
Молотов. Вы мало на себя надеетесь, опять вам нужен новый авторитет. Вы лучше на себя больше надеялись бы.
Гринберг. Это правильно, т. Молотов, но нам нужен такой авторитетный руководитель, которого мы и критиковать смогли бы.
Ворошилов. Слово имеет т. Левандовский.
Левандовский. Товарищи, решение Центрального Комитета, доклад и заключительное слово… товарища Сталина, доклад народного комиссара обороны на данном Совете с предельной явностью и глубиной открыли картину особенного обострения классовой борьбы в рядах нашей… армии. Мне особенно тяжело приходится переносить тот момент, что враг народа работал рядом у меня — Савицкий. Очень трудно было распознать в том человеке, который носит такую же рубашку, как и я, носит также партбилет, трудно было распознать предателя и изменника.
Особенно больно приходится переживать такое время, когда лучшие герои, командиры дерутся сейчас на фронтах за дело передового прогрессивного человечества, умирают без имени, жертвуя собою в интересах пролетарской международной революции. Они умирают, а мы и не будем знать их имен. Трудно переживать эту измену в тот момент, когда вся наша страна… занята социалистической стройкой, когда наша страна осваивает Северный полюс, в этот момент очень тяжело переживать измену и предательство в рядах нашей… армии.
Почему всё это происходит? Главным образом, я бы сказал, вследствие нашей политической беспечности, излишней политической доверчивости к врагам, с которыми мы в своё время дрались с оружием в руках. Возьмите таких, как Тухавели, Мусидзе и др.
Голос с места. И Савицкий тоже.
Левандовский. Тем более. Мне думается, что эта излишняя политическая доверчивость и привела нас к политической слепоте, которую мы также должны констатировать. Мне думается, что вопрос изучения людей в условиях нашей… армии требует сейчас коренной перестройки. Я хочу коснуться вопроса об аттестациях. Когда я начал просматривать этих арестованных людей из Закавказской армии, я увидел, что многие из них получали хорошие характеристики от наших коммунистов, в том числе и от меня. О чём это говорит? Вопрос о документах надо как-то перестроить, потому что за этим документом кроется классовый враг. За этой аттестацией мы видим формальное лицо командира, но не видим живого человека.
Я хочу привести вам пример, каким образом мне лично, с помощью Климента Ефремовича… удалось с колоссальным сопротивлением и на месте, и в центральном аппарате выкурить из Закавказского военного округа таких людей, как Алафузо[6]. Мне удалось это сделать только с помощью народного комиссара.
Или взять такого человека, как Драгилев. Я написал народному комиссару, что этого Драгилева больше в дивизию не пущу, хоть сажайте меня.
Голос с места. А потом послали его заместителем начальника штаба округа.
Левандовский. Вместо Драгилева и Алафузо начинают прибывать ко мне новые люди: Василенко из бригады Шмидта[7]; Грач из бригады Шмидта; Андреев, бывший троцкист, которого с колоссальным сопротивлением удалось не допустить в 25-й Сухумский полк, после чего его всунули в 60-й полк. На мою телеграмму Климент Ефремович ответил о необходимости выгнать Василенко из армии.
Но нужно вам сказать, что колоссальный нажим шёл по линии Фельдмана и Гамарника. Ко мне приезжает Василенко командиром мехбригады 17-й кавалерийской дивизии. Как только он прибыл в Закавказский округ, сейчас же обнаружилось его предательское шпионское лицо. Он начал популяризировать Шмидта, начал восхвалять его, видимо, будучи уверен, что он попал в особые условия, где его не раскусят.
Как только выявилась эта картина, я начал ходатайствовать о его переводе из Закавказского военного округа и об исключении его из рядов РККА. В ответ на это я получил три телеграммы от предателя Фельдмана: «Потрудитесь принять Василенко, примите его лично, обеспечьте ему лучшие условия в Тифлисе и скажите ему, что он остаётся на месте, потому что он по этому поводу неоднократно писал».
Я в ответ на это написал: прошу его уволить. Это шмидтовец, вредитель и т. д. В ответ на это получаю от Фельдмана телеграмму: «Для доклада т. Гамарнику. Прошу сообщить, что вы приняли в отношении Василенко». Эта телеграмма была мною получена три часа спустя после того, как я получил телеграмму от Климента Ефремовича о том, что нужно выгнать эту сволочь немедленно.
Таким образом, пришлось послать Фельдману телеграмму, что на основе телеграммы наркома Василенко уволен по статье. Только этого выгнал, — с Грачём такая же история. С Грачём разделался, — Андреев приезжает. Получается картина такая, когда эта шайка бандитов, врагов, предателей, шпионов расставила очень искусно эти сети.
Голос. Особенно в Закавказье.
Левандовский. Благодаря быстрой отзывчивости наркома… он дал возможность быстро убрать кое-кого из Закавказья — таких людей, которые искусно насаждались, и эта банда шпионов и вредителей теперь сидит в соответствующем месте.
Другой вопрос, который является больным вопросом для всей обороны и армии, — это Баку. Мне нарком обороны в ответ на те рапорта и личные письма, которые меня страшно беспокоили… дал установку, что нельзя ни одного вражеского самолёта подпустить к Баку. И это правильно. Я представил сам расчёты, когда на Баку могут нападать из Германии, Болгарии, из Румынии.
Голос. Из Персии.
Левандовский. Персия и Турция — это рядом. Оттуда достаточно одного самолета с тысячей бомб бросить на Баку, и он подожжёт те колоссальные запасы нефти и бензина, которые там имеются; и эта горящая лава зальет сердце Советского Союза, которое мы там защищаем.
Вопрос о Баку, он не раз докладывался Каменеву. Мне думалось, что это был выживший из ума старик, а оказывается — предатель, который всячески тормозил вопрос о защите Баку. По сегодняшний день Баку не является защищённым нефтяным сердцем Советского Союза.
Вопрос открыт и о морском подступе к Баку. Если на земле мы имеем кое-какие огневые средства — артиллерию, то со стороны моря совершенно свободно можно подойти к Баку и его бомбить.
Я хочу здесь еще раз доложить народному комиссару обороны вопрос такого порядка: Баку защищается или будет защищён, когда активные средства будут подготовлены для встречи авиации противника. Без средств предупреждения на море, конечно, думать и говорить о какой-то обороне не приходится. А в этом вопросе у нас нет ясности: какие средства мы получаем, какие не получаем на 14-й, на 20-й день после объявления мобилизации, т. е. тогда, когда они, может быть, совсем нужны не будут, потому что Баку может не существовать совершенно.
Я другое хочу сказать: мы не гарантированы от диверсионных появлений противника до начала войны над Баку. Вопрос о Баку должен быть поставлен в таком разрезе и практически должен быть осуществлён центральными управлениями… чтобы всё стало по-боевому уже сейчас, в мирное время, когда о войне нет и речи; потому что появление над Баку самолёта может вывести сердце нашей страны из… боевого, спокойного состояния.
Я хочу коснуться и всех людей, которые сидят на этих… делах. По тому материалу, который я здесь получил у т. Булина, я вижу, что Пауфер также замешан в грязных троцкистских делах и является также предателем. Начальник Бакинского штаба Вахламов, который на последней нашей конференции в Баку не проявил достаточной искренности и, я бы сказал, вёл себя самым подлейшим образом. В этом виновато наше партийное руководство в Баку. На Баку должны сидеть лучшие люди, лучшие большевики.
Вопрос штатного порядка. Этот вопрос для Баку не является вопросом техническим потому, что, если мы не будем иметь наблюдательных пунктов нашей зенитной артиллерии, мы на 50% теряем её технические возможности, т. е. будем стрелять тогда, когда самолет набомбит и будет уходить. Поэтому вопрос штатного порядка не является второстепенным вопросом…
Я хотел сказать о причинах, почему враги нашей партии, враги народа, предатели и изменники… Красной Армии довольно продолжительное время находились в наших рядах. Здесь было сказано относительно ослабления роли политического аппарата в наших частях, в частности и в Закавказском военном округе. Политаппарат превратился, я бы сказал, в административный аппарат, в сигнальный аппарат. Но чтобы это был боеспособный, действенный аппарат руководства партийной организации, этого у нас не получалось. Отсюда не было и действенной, боеспособной, партийной организации…
…В тех материалах, которые были розданы, там фигурируют фамилии некоторых товарищей, которых называли враги, — это Векличев, Тодорский. Мне кажется, надо потребовать, чтобы они рассказали, почему в устах врагов народа фигурируют их фамилии, почему враг называет их имена, почему он делает на них ставку.
Сталин. Мы как решаем вопрос об аресте? Бывают случаи, что называют фамилии, но могут назвать случайно. Мы проверяем. Например, Ефимов назвал Кулика. Мы спросили: правильно он назвал? Он сказал, что он ошибся. «Почему?» — «Мне казалось, что его можно было бы завербовать». Вы говорите о Векличеве. Как он его назвал? Как человека, которого можно было бы завербовать.
Левандовский. Тодорский.
Сталин. Правильно. Они в ряду преступников могут назвать и наших людей. Многие из них, сидя, продолжают с нами борьбу, не всех выдают. Вы знаете, что Тухачевский часть выдал, потом стал больше выдавать. Фельдман часть выдал, потом стал больше называть. Корк не сразу назвал. Поэтому мы чувствуем большой долг ответственности, как бы не ошибиться. И мы вовсе не думаем, что каждая строчка показаний преступника для нас закон. Мы это проверяем перекрёстно, всячески, потом совещаемся и после этого решаем вопрос.
Левандовский. Тов. Сталин, я не говорю об аресте сейчас же, я говорю, поскольку враги называют их фамилии, надо, чтобы они в своём выступлении облегчили положение и партии, и Красной армии и сами сказали. Какое может быть доверие к этим людям?! Я думаю то, что я сказал, переживает большинство из нас.
Сталин. Я вам скажу больше, если некоторые товарищи разовое заявление сделают, то это для нас не закон. Мы всё проверяем перекрестно.
Левандовский. Тов. Сталин, вот на нашей окружной партийной конференции меня, в том числе, тоже сильно стегали за Савицкого, Уборевича и других. Стегали правильно. Это очищает мозги, это очищает от всей мерзости и гадости, это заставляет настораживаться каждого члена партии, партийного и непартийного большевика. Но, товарищ Сталин, сейчас, когда попадаешь в эту сложную обстановку, в обстановку не одиночных арестов, а большого количества командиров, около 30 чел., когда читаешь материалы, в которых фигурируют товарищи, которые рядом с тобой сидят, у тебя появляется сомнение: может быть, они правы, может быть, они не правы. Пусть эти товарищи выступят и скажут.
Голос. Какое это будет иметь значение?
Левандовский. Они облегчат и своё положение, и наше отношение к ним. Так нужно вопрос поставить.
Сталин. Правильно…
Ворошилов. Разрешите, товарищи, на сегодняшний вечер заседание считать законченным. Завтра заседание открывается в 12 часов».
А. Яновский
[1] Г. Иссерсон. Эволюция оперативного искусства. М.: ГВИ НКО СССР, 1937, 144 с.
[2] 8-й Чрезвычайный съезд Советов Союза ССР. Открылся 25.11.1936 г. 05.12.1936 г. Съезд утвердил проект новой сталинской Конституции СССР.
[3] Государственный институт реактивного движения.
[4] РГВА, ф. 4, оп. 15, д. 5, л. 487—488.
[5] Там же, оп. 18, д. 53, л. 417.
[6] М. Алафузо – начальник штаба ЗакВО. После «выкуривания» из округа был назначен в организационный отдел Генерального штаба РККА.
[7] Д. Шмидт – активнейший троцкист, должен был во главе своей бригады ПВО осуществлять захват власти в Ленинграде.
Какой интересный материал… Либеральные мифы о невинных жертвах не выдерживают никакой критики. По очковтирательство прям будто о современном положении дел читаешь.
Спасибо, товарищи, с нетерпением буду ждать продолжения.