Содержание:
I. Биографический очерк
II. Чернышевский — философ.
III. Чернышевский — экономист.
IV. Чернышевский — историк и политик.
V. Чернышевский — литературовед и писатель.
***
I. Биографический очерк
Чернышевский, Николай Гаврилович (1828–1889) — великий ученый и критик, публицист и революционер. Родился в семье протоиерея в г. Саратове, образование получил в духовной семинарии, а затем в Петербургском университете на историко-филологическом факультете.
Хотя Чернышевский был мальчиком религиозным и много читал Минеи-Читии[1], но духовное воспитание и образование его совершенно не удовлетворяло. Общественные вопросы очень рано овладели пытливым и глубоким умом будущего революционера, хотя в юности он мечтал о карьере ученого. С детских лет Чернышевский наблюдал противоречия интересов крестьянства и самодержавно-крепостнического государства. Большое влияние на его развитие оказывали непосредственные наблюдения над забитым народом и над ничтожеством власть имущих. Он возмущался тем, что самодержавие превратило русский народ в жалкую нацию рабов. Юноша рано пристрастился к светскому чтению, увлекаясь свободолюбивыми идеями Пушкина, Белинского, Герцена, Ж. Санд, Шиллера и др. В университет Чернышевский прибыл тихим почтительным юношей, но в нем уже были сильны элементы революционного мировоззрения крестьянской демократии, хотя еще не осознанные и не оформленные.
В университете Чернышевский постиг вершины и глубины европейской мысли. Особенное влияние имели на него французские материалисты XVIII века, а также Гегель, Прудон, Луи Блан, Леру, Консидеран, Фурье, Сен-Симон, Гизо, А. Смит, Рикардо и др.; решающее же значение принадлежало Л. Фейербаху, материалистическая философия которого в домарксовский период была самой революционной. В работах этих ученых и революционеров Чернышевский находил для себя ответ на волновавший его вопрос. как совершится переход России от феодализма к капитализму — прусским путем или революционным американским.
Классовая борьба вокруг этой основной проблемы эпохи формировала и оттачивала мировоззрение Чернышевского (см. Шестидесятые годы). Огромную роль сыграли и революционные события в Европе 1848 г. Чернышевский жадно следил за перипетиями борьбы, всегда радуясь победам революции.
В двадцать лет Чернышевский определился как убежденный республиканец-демократ с глубокими и прочными симпатиями в «сторону социализма». Однако на первых порах он жил наивной мыслью, что наследственная неограниченная монархия «должна стоять выше всех классов и собственно создана для покровительства утесняемых, а утесняемые — это низший класс, земледельцы и работники»… ее «обязанность состоит в том, чтобы всеми силами приготовлять и содействовать будущему равенству… не формальному, а действительному равенству этого сословия с другими высшими классами, равенству и по развитию и по средствам жить и по всему». Такую монархию Чернышевский считал все же временной, переходной, объявляя себя «партизаном социалистов и коммунистов и крайних республиканцев» (см. Дневник Чернышевского 1848 г., в книге Литературное наследие, т. I, стр. 276 и 277). В это время он был недоволен Гегелем за его философию «удаления от бурных преобразований, от мечтательных дум об утопиях, die zarte Schonung des Bestehenden (заботливая охрана существующего. — В. П.) (Дневник 1849, там же, стр. 380).
В 1850 г. Чернышевский уже стоял за уничтожение монархии, за революцию, которую должны совершить широкие народные массы, крестьянство, — его не смущали ни трудности революции, ни ее зигзаги, ни кровь и беспощадность. В мае 1850 г., когда в Европе победила реакция, а русское самодержавие, опасаясь революции у себя, усилило свой и без того страшный гнет, революционное настроение Чернышевского крепнет. Он вырабатывал план вооруженного восстания, мечтал о тайном печатном станке, о подложных манифестах, прокламациях, об освобождении крестьян, роспуске армии и т. д.
Весной 1850 г. Чернышевский окончил университет. В январе 1851 г. получил место преподавателя словесности в Саратове. В 1853 г. женился, — вступая в брак, предупредил свою невесту, что в России «скоро будет бунт,» и он «будет непременно участвовать в нем»… Его «не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Его не остановит ни тюрьма, ни каторга, ни смерть. Жизнь в захолустном Саратове быстро стала тяготить Чернышевского.
В 1853 г. он переехал в Петербург, первое время жил случайными литературными заработками и даже корректурой. Некоторое время преподавал в кадетском корпусе. Мечтая об ученой карьере и профессорстве, Чернышевский с осени стал сдавать магистерские экзамены и вскоре подал свою знаменитую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности». Блестяще защитив ее, Чернышевский однако не получил профессорской кафедры, долго даже не получал звания магистра. В своей диссертации молодой ученый, несмотря на политические условия и цензуру, сумел развить революционные основы своих взглядов, разбивая идеалистическое мировоззрение и выдвигая на первый план материалистическую философию Л. Фейербаха. Хотя спор шел о вопросах эстетики, но друзья и враги Чернышевского прекрасно понимали, что дело тут не в искусстве, не в философии, а в путях развития общества. Диссертация была полна жажды жизни, кипучей работы.
С декабря 1855 г. и в течение всего 1856 г. в «Современнике» печатались «Очерки гоголевского периода русской литературы». Очерки были насыщены теми же идеологическими и политическими установками, что и диссертация. В них Чернышевский восстанавливал революционные заветы Белинского, которого старались опошлить либерально-дворянские идеологи. Эти две работы, боевые, вызывающие, страстные, сразу выдвинули Чернышевского на передовые позиции как идеолога и руководителя революционной демократии, как идеолога крестьянской революции. С этого времени Чернышевский становится политическим руководителем «Современника», становится в центре общественного движения. Одни его поносят, другие ему рукоплещут. Герцен, не поняв политического смысла нападок «Современника» на так называемую обличительную литературу того времени, поместил в «Колоколе» статью «Very dangerous», статью грубую, злую, в корне ошибочную, бросающую тень на политическую деятельность сотрудников журнала, которые якобы находятся под «наитием цензурного триумвирата». В связи с этим делом летом 1859 г. Чернышевский ездил к Герцену в Лондон, но примирения не произошло. Чернышевский остался на своих позициях, Герцен сделал печатно несколько невразумительных объяснений, что он не имел намерения марать политическое лицо противной стороны.
Чернышевский не был ученым старого академического типа, замкнутым в свою науку, оторванным от жизни. Он был революционер и политик, и все науки интересовали его как средство, помогающее разрешать политические задачи. У Чернышевского была «общая норма для оценки всех факторов общественной жизни и частной деятельности — «благо человека», — но эта формула указывает только цель, а не дает готовых средств к ее достижению». Отысканию этих «средств к достижению» служили сама жизнь и его занятия философией, экономикой, историей, литературой и т. д. Этому было подчинено все.
Философия Фейербаха, совершенно недостаточная, чтобы обосновать мировоззрение и программу пролетарского революционера, революционеру —крестьянскому демократу — давала известную возможность обосновывать его программу, его мировоззрение. Мир существует независимо от человеческого сознания. Сверхъестественного мира нет. Человек — продукт этого мира, он еще не знает мира, но человеческому познанию о нем нет границ. Человек завоюет мир. Бытие определяет сознание, но не наоборот. Чернышевский понимал, что недостаточно объяснять мир, дело «заключается в том, чтобы изменить его». И он предсказывал пришествие людей, которые, выработав новые философские принципы, сумеют обеспечить «торжество новых принципов», т. е. революции и социализма.
Отстаивая материалистическое мировоззрение, Чернышевский подчеркивал, что материализм служит революции, а всякий поворот к идеализму есть измена делу революции. Установив, что мир можно изменить и человек может и должен его изменить согласно своим «нормальным» стремлениям, Чернышевский в области политической экономии стал определять тот хозяйственный порядок, который отвечал его взгляду на социалистическое общество. И тут Чернышевский вслед за своим учителем впадал в исторический идеализм. Чернышевский очень хорошо видел и понимал классовую борьбу, дал изумительные, яркие картины этой борьбы, но, впадая в идеалистические ошибки, он не смог установить связи этой борьбы с развитием производительных сил, он апеллировал к абстрактному принципу «нормального» человека и его «нормальных потребностей», часто теряя историческую точку зрения.
В своих политико-экономических воззрениях Чернышевский шел от классической политической экономии А. Смита, Д. Рикардо и учения социалистов-утопистов Сен-Симона и Фурье. Критически перерабатывая их, Чернышевский с наибольшей полнотой и ясностью свои воззрения в этой области изложил в примечаниях к Миллю. Теорию А. Смита он считал определенно буржуазной. Он пытался создать экономическую теорию социалистического общества, построенного на началах коллективной собственности, коллективного производства и потребления. Он признавал, что капиталистический строй высоко поднял развитие производительных сил общества, исторически был неизбежен, но «экономическая история движется к развитию принципа товарищества». Для дальнейшего прогресса общества необходимо объединить в одних руках землю, капитал и труд. Капитализм дал свободу личности, но эта свобода существует юридически, но не практически. Полная свобода личности и ее благо могут быть достигнуты, когда будут уничтожены вредные действия капитализма, «коренящиеся в самом принципе, в самой логике соперничества». А они могут быть устранены, когда будет устранен самый принцип.
Пройдя через философию Гегеля, Чернышевский понимал революционное значение диалектики, но он не сумел применить ее к анализу тех противоречий, которые заключает в себе развитие капитализма. Он не мог понять, что капитализм должен прийти к своей гибели; он не смог проанализировать законы развития капитализма и понять, что «с развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на которой она производит и присваивает себе продукты. Она производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны» («Манифест Коммунистической партии», 1932, стр. 28). Изучение истории, наблюдение над революционными событиями в Европе убедили Чернышевского, что путь изменения капиталистического мира один — это путь революции и что эта революция неизбежна в самодержавно-крепостнической России.
Чернышевский был «величайшим просветителем-практиком в России». Он нес в массы материализм и идеи крестьянской революции, ненависть к крепостному праву и ко всем его проявлениям, нес защиту просвещения, свобод, европеизацию России, веру, что только полное уничтожение крепостного права даст возможность строить жизнь на более справедливых началах.
Литературная деятельность Чернышевского развернулась в момент революционной ситуации в стране. Крымская катастрофа русского самодержавия с особенной силой выдвинула основной вопрос русской жизни — крестьянский вопрос. Страну охватывали крестьянские волнения. Все, не исключая правительства, понимали, «что положение наше таково, что медлить нельзя». Началась так называемая «эпоха великих реформ». Чернышевский занял к реформе абсолютно отрицательное отношение; он верил только в путь революции, понимая, что помещики и буржуазия составляют единый фронт. Он был злейшим врагом либералов, он видел, что в России нет революционной буржуазии, что либералы, несмотря на все свои высоко гуманные фразы об угнетенном мужике, боясь крестьянской революции, пойдут на сделку с самодержавием. Он понимал, что кто бы ни освобождал крестьян — помещики или либералы — все равно «выйдет мерзость». Тут, по словам Ленина, «нужна была именно гениальность Чернышевского, чтобы тогда, в эпоху самого совершения крестьянской реформы…, понимать с такой ясностью ее основной буржуазный характер, — чтобы понимать, что уже тогда в русском «обществе» и «государстве» царили и правили общественные классы, бесповоротно враждебные трудящемуся и безусловно предопределявшие разорение и экспроприацию крестьянства» (Ленин, Соч., том I, стр. 179).
Отстаивая революционный путь развития общества, Чернышевский ясно сознавал, что «глупо думать, что человечество может идти прямо и ровно, когда этого до сих пор никогда не бывало». Он знал, что «исторический путь — не тротуар Невского проспекта; он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через дебри. Кто боится быть покрытым пылью и выпачкать сапоги — тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие благотворное для людей, но занятие не совсем опрятное».
В то время как царь Александр II, зная, что реформа не разрешит основного вопроса, не успокоит крестьянства, готовился вооруженной силой подавлять крестьянские восстания, Чернышевский готовился к революции, он готовил руководящий идейно-политический центр, подбирая людей для будущего революционного правительства, понимая, что без надлежащей подготовки восставшие не могут закрепить своей победы и удержать власть в своих руках. Он знал, что «в важных внутренних делах государства, если дело немаловажно», спор приводит «к военным угрозам», а «от угроз доходит дело и до войны», т. е. до гражданской войны. План ее он обдумывал и к ней готовился. Момент широкого восстания приноравливался к 1862—63 гг.
Не отрицал Чернышевский и легальных возможностей, но считал их второстепенными и недостаточными. Чернышевский был человек весьма конспиративный. Он не боялся ни исторической ответственности за свое дело, не боялся он и своей гибели, но он не хотел погибать зря. До сих пор мы очень мало знаем, каковы были организационные отношения Чернышевского к «Земле и воле», к прокламациям «Великорусса», к «Молодому поколению» и другим революционным предприятиям. Только за последнее время из воспоминаний М. Слепцовой «Штурманы грядущей бури», требующих строгой проверки, мы узнаем, что Чернышевский был организатором подпольной работы, он организовывал нелегальные пятерки, сам был в центральной пятерке, которая решала вопросы о количестве и составе революционных пятерок. Эти пятерки впоследствии влились в организацию «Земли и воли».
В своей деятельности Чернышевский воодушевлялся «верой в возможность крестьянской революции» (Ленин). Но поскольку мелкая городская буржуазия была ничтожна, а пролетариат как самостоятельный класс только еще начинал выделяться, буржуазный характер намечавшейся крестьянской революции 1850–60-х гг. не выступал с очевидной ясностью. Демократизм Чернышевского был «мужицкий демократизм» (Ленин). И в то время этот демократизм сливался с социализмом «в одно непрерывное целое» (Ленин). Для марксистов с очевидностью ясно, что строить социализм на крестьянской революции, на мелком крестьянском хозяйстве, на общинном землевладении нельзя. Чернышевский был социалист-утопист; хотя в его общем мировоззрении и политических взглядах было много глубоко реалистических моментов, но он верил в крестьянскую революцию как в пролог организации социалистического общества.
«В русской общине Чернышевский видел возможный зачаток социалистического устройства общества». Следует однако указать, что Чернышевский отстаивал общинное землевладение не в абсолютной форме, а с учетом социально-экономической обстановки в Европе и России. К концу 1858 г. он сознавал, что в России нет нужных условий для того, чтобы община стала основой социалистического общества. Ему было даже «совестно вспоминать об общинном землевладении». Изменяя взгляд на общину, Чернышевский не изменил своего взгляда на крестьянскую революцию, считал, что она может быть преддверием социализма. Но он допускал, что она может кончиться и установлением капиталистического общества.
Естественно, что смысл и значение литературной деятельности Чернышевского не ускользнули от бдительных глаз самодержавия: Чернышевский был под строгим полицейским наблюдением. Правительство однако действовало осторожно, боясь общественного возбуждения. Оно арестовало Чернышевского 7 июля 1862 г. в связи с петербургскими пожарами. Юридическим поводом послужило перехваченное правительством письмо Герцена, в котором упоминалось имя Чернышевского, и объявление в «Колоколе» с предложением издавать «Современник» в Лондоне; Чернышевский сидел в Петропавловской крепости. Осудили его на 7 лет каторжных работ в рудниках и на вечное поселение в Сибири с лишением всех прав состояния «за злоумышление к ниспровержению существующего порядка, за принятие мер к возмущению и за сочинение возмутительного воззвания “Барским крестьянам от их доброжелателей поклон”». 31 мая 1863 г. над ним был совершен на Мытнинской площади в Петербурге обряд гражданской казни, а затем он был отправлен в Кадай, рудники Нерчинского округа, сидел в остроге при Александровском заводе, а по окончании срока каторжных работ по секретному предписанию свыше был поселен в Вилюйске Якутской области.
Когда арестовали Чернышевского, этому радовались не только мракобесы — рьяные защитники самодержавия, которые благодарили III Отделение, но также и либералы. Кавелин, которого Ленин заслуженно называл «подлым либералом», писал: «Аресты меня не удивляют и, признаюсь, не кажутся мне возмутительными. Революционная партия считает пригодными все средства, чтобы ниспровергнуть правительство, а правительство защищается всеми средствами».
Иначе конечно отнеслась к гибели Чернышевского революционная демократия — она понимала, какого великого человека, какого вождя она лишилась. Она пыталась всеми силами спасти Чернышевского, вырвать его из когтей правительства, перебросить за границу, чтобы оттуда он мог руководить революционным движением. В 1872 г. и 1875 г. Лопатин, а затем Мышкин героически пытались освободить Чернышевского, но оба раза попытка кончалась полной неудачей.
В 1881 г. Александр II был казнен «Народной волей». Испуганное правительство, заигрывая с обществом, разрешило Чернышевскому вернуться в Россию. Поселили его сначала в Астрахани, потом разрешили переехать в Саратов. По возвращении из Сибири Чернышевский пробовал возобновить свою литературно-революционную деятельность,однако руководители тогдашних журналов («Вестник Европы», «Русская мысль», «Русские ведомости») не создали даже малейшей возможности для Чернышевского развивать свои мысли, и он вынужден был заниматься переводом Вебера, про которого писал: «С ученой точки зрения — книга Вебера дрянь».
В ночь на 29 октября 1889 г. Чернышевский умер от кровоизлияния в мозг. Вплоть до революции 1905 г. имя Чернышевского было под запретом, собрание его сочинений появилось лишь в 1905–06 гг.
Великое значение Чернышевского как ученого сознавали такие гениальные вожди пролетарской революции, как Маркс, Энгельс, Ленин. Маркс внимательно знакомился с работами Чернышевского и называл его «великим русским ученым и критиком», мастерски осветившим «банкротство “буржуазной” политической экономии» (Маркс, Капитал, т. I, 8 изд. Послесловие ко 2 изд., стр. XIX). Энгельс также очень высоко ценил Чернышевского и находил, что историко-критическая школа в русской литературе (Добролюбов — Чернышевский) бесконечно превзошла все, что сказано в этом отношении официальной наукой Франции и Германии. Чернышевского и Добролюбова он называл социалистическими Лессингами и ставил их бесконечно выше Бакунина и многих других.
Исключительную любовь к Чернышевскому проявил и Владимир Ильич. Его он ценил как великого революционера и многие его суждения расценивал как «гениальные провидения». Не раз поднимались споры, кому принадлежит богатое идейное наследство Чернышевского. К идейному наследству Чернышевского тянулось революционное народничество 70-х гг., тянулись к нему также народники 90-х гг., с.-р., трудовики, либералы, но не они наследники оставленного богатства. В этом богатстве они использовали слабые стороны Чернышевского, не понимая его «гениальных провидений». Чернышевский на целую голову стоял выше всех их. Они раздували буржуазный демократизм и утопизм Чернышевского, не понимая, что для многих перед зарождением марксизма идеи Чернышевского «были путеводной звездой, ведущей именно к марксизму» [Н. Г. Чернышевский, 1828–1928 (Тезисы для докладчиков). Комиссия при президиуме ЦИК СССР, М., 1929, стр. 8]. В «Что делать?» Ленин так и писал: «пусть читатель вспомнит о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский» (Соч., т. IV, стр. 381). В статье «От какого наследства мы отказываемся?» Ленин, объявляя беспощадную войну народникам 90-х гг., которые опошлили взгляды Чернышевского, подчеркивал, что русская социал-демократия не отказывается от наследства просветителей 60-х гг., имея в виду идейное наследство Чернышевского. Ленин, в первую очередь останавливаясь на вопросе о развитии капитализма в России, писал: «”Ученики” решают вопрос о капитализме в России в смысле его прогрессивности и потому не только могут, но и должны целиком принять наследство просветителей, дополнив это наследство анализом противоречий капитализма с точки зрения бесхозяйных производителей» (Ленин, Соч., т. II, стр. 331). Коснувшись ряда других вопросов, вытекающих из решения вопроса о капитализме, Ленин однако предупреждал, что хранить наследство — вовсе не значит еще ограничиваться наследством, и к защите общих идеалов европеизма «”ученики” присоединяют анализ тех противоречий, которые заключает в себе наше капиталистическое развитие, и оценку этого развития с вышеуказанной специфической точки зрения» (Ленин, Соч., т. II, стр. 332). Словом, Ленин доказал, что наследство Чернышевского нашло свое дальнейшее развитие не у народников, а у идеологов рабочего класса.
Вал. Полянский.
II. Чернышевский — философ.
В философии Чернышевский выступал как материалист и диалектик, прошедший школу Гегеля, но не смогший, «в силу отсталости русской жизни, подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса» (Ленин, Соч., т. XIII, стр. 295). Чернышевский «единственный действительно великий русский писатель, который сумел… остаться на уровне цельного философского материализма» (там же) и до конца бороться за свое материалистическое мировоззрение.
Последовательный диалектический материализм, доведенный «до верху», до осознания закономерностей развития человеческого общества, возможен лишь для пролетарского революционера. Чернышевский не был таковым, он был идеологом революционного крестьянства, поэтому и его философия органически не была способна освободиться от значительных элементов идеализма, антропологизма и механицизма, особенно в социально-политических вопросах.
Главными учителями Чернышевского в философии были французские материалисты XVIII века и особенно Л. Фейербах. Но отсюда не следует, что материализм Чернышевского есть простое воспроизведение материализма Фейербаха. Не преодолев антропологизма и созерцательности Фейербаха, Чернышевский все-таки сделал некоторые шаги в сторону включения практики в теорию познания. В своей философии он несомненно проводил, хотя и недостаточно последовательно, принцип партийности. Связь философии с политической борьбой у Чернышевского несравненно сильнее, чем у Фейербаха. Чернышевский не отбрасывал вместе с идеализмом Гегеля гегелевской диалектики, как это делал Фейербах. Он понимал все значение ее и пытался проводить диалектический метод в своих работах, хотя по ряду причин оказался не в силах освоить его и до конца переработать Гегеля на материалистической основе.
Чернышевский усвоил основные принципы диалектического метода, идею вечного развития через противоречие, идею вечной смены форм до известной степени — историзм. Он воспринял гегелевскую критику формальной логики и требование всестороннего и конкретного изучения действительности. Неоднократно подчеркивая итоговый, завершающий характер гегелевской философии по отношению к предшествующему идеализму, источник поразительной силы гегелевской философии Чернышевский видел в диалектике. Историческое значение Гегеля состояло, по Чернышевскому, в том, что его диалектика наметила переход «от отвлеченной науки к науке жизни». Однако как ни плодотворна была гегелевская диалектика, она не спасла его учения от крупнейших недочетов. По Чернышевскому, принципы Гегеля были чрезвычайно мощны и широки, выводы же узки и ничтожны. Корни этого противоречия Чернышевский правильно видел в идеализме Гегеля. Где только возможно, Чернышевский отмечал «односторонность отвлеченного идеализма» Гегеля, «абстрактную идеальность, доводившую до квиетизма и апатии», и «холодное созерцание».
В то время как существо диалектики состоит в законе единства противоположностей, Чернышевский из всего конкретного содержания диалектики выдвигал лишь производные моменты этого единства: историзм, относительность и конкретность истины и пр. Даже провозглашенный Чернышевским постулат всестороннего исследования истины путем составления всех противоречивых утверждении о предмете остается в значительной мере лишь эвристическим принципом и не возвышается до подлинного вскрытия единства противоположностей. Не будучи подлинным диалектиком в основном принципиальном вопросе диалектики, Чернышевский не мог быть диалектиком и в частных вопросах, хотя отдельные стороны и моменты диалектического метода получили у него признание и высокую оценку.
Противопоставляя системе Гегеля материалистическую философию Фейербаха, Чернышевский всеми доступными ему средствами, насколько позволяли цензурные условия, пытался выяснить широкому кругу читателей принципиальные основы и преимущества материализма над идеализом. Он указывал на связь фейербахианства и по происхождению и по теоретическому содержанию с французской материалистической философией XVIII века.
Материализм Чернышевского был обусловлен его революционным демократизмом, подобно тому как и наиболее радикальные элементы германской революционной демократии пришли в своем философском развитии к материализму и через него, включившись в борьбу рабочего класса, в лице Маркса и Энгельса, дошли до диалектического материализма. В «Святом семействе» Маркс показывает связь между материализом и социализмом и коммунизмом. «Не требуется большого остроумия, чтобы усмотреть связь между учением материализма о прирожденной склонности к добру, о равенстве умственных способностей людей, о всемогуществе опыта, привычки, воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком значении индустрии, о нравственном праве на наслаждение и т. д. — и коммунизмом и социализмом» (Маркс и Энгельс, Соч., т. III, стр. 160). Связь эту прекрасно видел и Чернышевский.
Оценка, даваемая Чернышевским фейербаховской философии, во многом помогает выяснить сущность собственных взглядов Чернышевского. По Чернышевскому, превосходство Фейербаха над предшествующими материалистами состоит в том, что в отличие от предшественников вопрос об отношении мышления к бытию Фейербах ставит не абстрактно, но применительно к человеку — как конкретный вопрос об отношении человеческого мышления к человеческому же организму и его материальной основе. На деле, как указывал Маркс, Фейербах до конкретного рассмотрения человека как общественного существа не дошел и материализм его остался антропологическим, абстрактным. Не дошел до этого и Чернышевский, видевший в антропологизме Фейербаха высшую форму материализма.
Чернышевский считал, что эта антропологическая постановка общефилософской проблемы об отношении мышления к бытию создала для Фейербаха возможность связать общефилософский вопрос с новейшими данными естествознания и таким образом впервые сделала философию строго научной. С принятием «антропологического принципа в философии» перестает, по Чернышевскому, смущать нас двойственность природы человека, на которую опираются учения идеалистов и дуалистов: «противоположность качеств» — «духовных» и «материальных» —оказывается ничуть не более непонятной, чем простое существование каких угодно физических качеств в материальном теле. Отстранив всякую мысль о дуализме человека, материалистическая философия видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия. По Чернышевскому, не существенно и различие между органическим и неорганическим сочетанием элементов.
В этих исходных положениях учения Чернышевского о единстве материальной природы прозрачно выступает механистический характер материализма Чернышевского: устраняя всякие следы дуализма и супранатурализма, Чернышевский не замечает диалектического характера самого процесса развития. По Чернышевскому, переходы от неорганического мира к органическому, а внутри последнего переходы от растительного мира — через животный — к человеку представляются как переходы чисто количественные, не сопровождаемые возникновением новых качественных структур. Чернышевский поясняет, что различие это есть лишь различие между более простыми и более сложными комбинациями, «как будто разница между 2 и 200, — разница количественная, не больше» (там же).
Выдвигая лишь количественную основу процессов развития, Чернышевский уделил мало внимания характеристике и объяснению качественной стороны развития: главное острие его полемики и пропаганды направилось против витализма и теорий, отрицавших единство материальной сущности жизни. Стоя в целом на течке зрения трансформизма, введенного в науку еще теорией Ламарка (см.), а также геологической теорией Ляйеля (см.), Чернышевский холодно отнесся к появлению учения Дарвина (см. Дарвин и дарвинизм) об изменяемости видов путем естественного отбора. Основной причиной этой холодности к Дарвину было глубокое убеждение Чернышевского в буржуазном апологетическом характере дарвинизма. В учении Дарвина о борьбе за существование Чернышевский видел не столько естественно-научную теорию, сколько публицистическую доктрину, заимствованную от Мальтуса (см.) и лишь «приплетенную» к науке, на деле же «противоречащую всем житейским и научным знаниям» и непосредственно направленную на оправдание социально-политического строя буржуазного общества (Полн. собр. соч., т. X, ч. 2, стр. 16–46).
Чисто количественные изменения образуют, по Чернышевскому, основу и для перехода от животных к человеку: с одной стороны, анализ показывает, что животные не лишены способности к прогрессу и к обучению, с другой — физиология человеческого организма есть лишь часть физиологии животных, а вся физиология в целом есть часть химии и относится к последней примерно так, как «история отечественная» к «истории всеобщей» («Антропологический принцип в философии»). Таким образом антропология завершает собой все развитие науки и философии, какое антропологический принцип имеет для развязывания. С перенесением общефилософских вопросов из области философских систем в область естествознания упраздняется сама собой старая философия с ее специальными подразделами: логикой, эстетикой, этикой…, общественной философией и философией истории (Полн. собр. соч., т. X, ч. 2, стр. 195).
Однако Чернышевский был далек от ликвидаторских по отношению к философии тенденций современного ему буржуазного позитивизма (см.) и беспринципного эмпиризма (см.). Он осуждал позицию буржуазного логика-эмпирика Милля (см.), который «намеренно уклоняется» от постановки принципиального философского вопроса об отношении мышления к бытию, а также уклоняется «от высказывания всякого мнения о подобных предметах, как будто считая их недоступными точному исследованию». Но и специалисты-естествоиспытатели поступают не лучше, чем Милль, когда, не зная философии, приступают к построению всеобъемлющих научных синтезов. Воображая себя строителями универсальных теорий, они на деле «остаются учениками и обыкновенно слабыми учениками старинных мыслителей, создавших метафизические системы», давно уже разрушенные «отчасти Шеллингом и окончательно Гегелем» (Полн. собр. соч., т. X, стр. 195 и 196).
В последние годы своей жизни Чернышевский был свидетелем быстрого развития и распространения среди естествоиспытателей идей неокантианства (см.). В небольшой статье — «Характер человеческого знания» (1885) — Чернышевский с редкой силой критического дара сводит различные оттенки неокантианства, обнаружившиеся в выступлениях Вихрева, Дюбуа-Реймона и др., к агностицизму и бичует их идеализм и несостоятельность.
В борьбе против неокантианства Чернышевский отвергает кантовский агностицизм и субъективизм, критикует кантовский разрыв между ощущением и познанием, субъектом и объектом, критикует неумение вывести познание из объективного источника. Чернышевский разоблачает непоследовательность тех, кто утверждает непознаваемость внешнего мира. Он справедливо указывает, что это учение должно вести к отрицанию реальности человеческого тела, к солипсизму. Чернышевский называет это учение иллюзионизмом.
«Для Чернышевского, как и для всякого материалиста, — говорит Ленин, — предметы, то-есть… “вещи в себе”, действительно существуют и вполне познаваемы для нас» (Ленин, Соч., т. XIII, стр. 294), формы наших чувственных восприятий и законы мышления отражают формы, закономерности объективно существующих вещей, т. е. имеют объективное значение. Таким образом Чернышевский правильно разрешает основной вопрос философии, вопрос об отношении бытия к мышлению. В этих вопросах, — говорит Ленин, — «Чернышевский стоит вполне на уровне Энгельса» (там же).
Чернышевский стоит выше Фейербаха также в вопросе о роли практики в теории познания и о партийности философии. Уже в обосновании Чернышевским антропологического принципа философии постоянно обнаруживается социльно-политическая целеустремленность его общефилософских воззрений: в критике дарвинизма с его апологетикой борьбы за существование, в критике теории рас, отрицающей равенство по природе всех людей, независимо от их расовых и национальных различий. Чернышевский самую антропологическую философию рассматривал лишь как теоретическую базу социалистического учения, на точке зрения которого он стоял и осуществление которого составляло непосредственную заветную цель всех его теоретических исследований.
«”Практика”, — говорит Чернышевский, — этот непреложный пробный камень всякой теории, должна быть руководительницею нашею и здесь» (Полн, собр. соч., т. X, ч. 2, стр. 173). При этом практика выступает у Чернышевского как критерий не только в вопросах собственно практических, но и в вопросах, которые кажутся достоянием одной лишь теории: «Практика — великая разоблачителышца обманов и самообольщений не только в практических делах, но также в делах чувства и мысли. Потому-то в науке ныне принята она существенным критериумом всех спорных пунктов. “Что подлежит спору в теории, на чистоту решается практикой действительной жизни”» (там же, стр. 174).
Чернышевский указывает, что в условиях России 50–60-х гг. академические занятия философией, оторванные от общественной борьбы и общественной действительности, не могут и не должны иметь места. Но Чернышевский не поднялся до марксистского понимания практики. Если он и говорит о практике как о критерии истины, то он все еще не понимает роли практики как источника, основы познания. Так же не понимает Чернышевский и исторического и производственного характера практики.
Как политический деятель Чернышевский был глубоко партийным человеком: и в науке и в философии он всегда вскрывал их партийность. Чернышевский показывал например, что вся философия немецкого идеализма обнаруживает свою связь с сословными интересами. Так, Кант принадлежал к той партии, которая хотела водворить в Германии свободу революционным путем, но боялась террора. Фихте пошел несколькими шагами дальше: он не боялся и террористических средств. Шеллинг — представитель партии, запуганной революцией, искавшей спокойствия в средневековых учреждениях, желавшей восстановить феодальное государство, разрушенное в Германии Наполеоном. Гегель — умеренный либерал, чрезвычайно консервативный в своих выводах, но выдвигавший для борьбы против крайней реакции революционные принципы, в то же время стремясь использовать революционный дух лишь для ниспровержения слишком ветхой старины и не допустить его развития за эти рамки. По мысли Чернышевского, одна из основных ошибок обычной трактовки истории философии состояла в том, что в развитии философии видели лишь логическую последовательность философских систем источники которых в общественной жизни оставались невыясненными. Чернышевский показал, что в философских и естественных науках отражается борьба классов и партий.
Чернышевский из своей философии делал определенные политические выводы. Опираясь в них и на материализм и на гегелевскую диалектику, он утверждал, что «разумные» начала социально-политической жизни должны быть, несмотря на существующие препятствия, осуществлены в действительности. В двойственной и двусмысленной формуле Гегеля — «все действительное разумно», «все разумное действительно» — Чернышевский отбрасывал первое положение и принимал второе в том революционном его смысле, который заставлял Герцена видеть в этой формуле «алгебру революции».
Но отсюда нельзя сделать вывод, что Чернышевский понимал партийность философии в марксистско-ленинском смысле: и здесь сказывается созерцательный характер его материализма. Он хорошо понимал, что наука и философия отражают борьбу партий. Но в несравненно меньшей степени он понимал действенное значение ее. Правда, Чернышевский неоднократно говорил о практическом применении теории в революционной борьбе. Но понимал он под этим преимущественно просветительские задачи, а не действительное использование теории в качестве оружия классовой борьбы.
Крупную роль в философии Чернышевского играет его учение об этике. Продолжая традицию этики механистического материализма — Гоббса, Спинозы и Гельвеция, — Чернышевский пытался объяснить все многообразие человеческих действий, а также вывести нормы, которыми эти действия должны определяться, из естественного эгоизма, укорененного в самой природе человека; по Чернышевскому, внимательное исследование побуждений, руководимых людьми, показывает, что все поступки людей — хорошие и дурные, благородные и низкие, геройские и малодушные — происходят из одного источника — из эгоистического расчета, повелевающего отказываться от меньшей выгоды или меньшего удовольствия ради большой выгоды или большего удовольствия. В основе нравственных оценок человеческих действий может лежать только отнесение этих действий к предполагаемой от них пользе для субъекта этической оценки. Но так как человек общественное существо, то индивидуальный интерес должен смыкаться с общественным. В то время как индивид называет добрыми поступками дела других людей, которые полезны для него, в общественном мнении добром признается то, что полезно для всего общества или для большинства его членов.
Теория естественного эгоизма играла в свое время революционную роль, разрушая идеалистическое понятие абсолютной и непреложной морали и тем более богословское понятие морали, основанное на религии. Эта теория развивалась буржуазией в период ее борьбы с феодализмом в XVII и XVIII вв., высшего развития достигла у французских материалистов XVIII века, особенно у Гельвеция (см.). Эти этические взгляды материалистов, натуралистические по существу своему, непосредственно определялись их материализмом. Но буржуазия могла признать теорию естественного эгоизма лишь в ту пору, когда она была революционной, ибо как раз эти положения и обосновывали социалистические тенденции материализма, о которых писал Маркс: «Если человек черпает все свои знания, ощущения и прочее из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек познавал в нем истинно-человеческое, чтобы он привыкал в нем воспитывать в себе человеческие свойства. Если правильно понятый интерес составляет принцип всякой морали, то надо, стало быть, стремиться к тому, чтобы частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими интересами»… надо «уничтожить антисоциальные источники преступления и предоставить каждому необходимый общественный простор для его существенных жизненных проявлений» (Маркс и Энгельс, Соч., т. III, стр. 160). Поэтому буржуазия, став господствующим классом, отбросила и материализм и вместе с ним теорию естественного эгоизма в прежнем ее содержании, заменив ее пошлым и вульгарным утилитаризмом (см.).
Эта идея переходит к идеологам мелкобуржуазного социализма — социалистам-утопистам, одним из последних (по времени) представителей которых и был Чернышевский. Маркс на место личного и абстрактно общественного интереса французских материалистов и социалистов-утопистов поставил классовый интерес и дал исчерпывающее историко-материалистическое истолкование морали. Чернышевский до этого не смог подняться.
В. Асмус, Я. Голенченко.
III. Чернышевский — экономист.
Чернышевский был глубоким знатоком экономической теории и ее развития. Он не только знал главнейших ее представителей на Западе и в России и не только был знаком с основными течениями социалистической мысли, но сумел критически оценить и тех и других и сделал несомненные шаги вперед в направлении к научному социализму. Однако несмотря на это Чернышевский остался в основном на позициях утопического социализма.
«Он был замечательно глубоким критиком капитализма несмотря на свой утопический социализм», — пишет о нем Ленин (Соч., т. XVII, стр. 342).
Экономические взгляды Чернышевского складывались на путях изучения и преодоления им буржуазной политической экономии и философии и критического освоения социалистических идей. В этом смысле его путь был тем же путем, по которому шел и Маркс. Но в то время как Маркс поднял социалистическую критику капиталистического общества на ступень научного социализма, оперирующего в анализе общественных явлений методом диалектического материализма, и создал политическую экономию пролетариата, Чернышевский остался просветителем-фейербахианцем, не сумевшим расквитаться с идеалистическим пониманием общественного развития, утопическим социалистом, «мечтающим… о переходе к социализму через старую полуфеодальную крестьянскую общину» (Ленин, Соч., т. XV, стр. 144).
Утопический характер воззрений Чернышевского выявился уже на его отношении к русской общине. Чернышевский рассчитывал на возможность некапиталистического пути развития на основе сохранения, укрепления и развития общинной формы землевладения. Правда, Чернышевский отнюдь не идеализировал той конкретной крепостной общины, которая была налицо в его время; еще менее можно его упрекать в идеализации обшины прежнего времени. Чернышевский был несомненно далек от славянофильской идеализации общины. «Нечего нам считать общинное владение особенною прирожденною чертою нашей национальности, а надобно смотреть на него как на общечеловеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка первобытной древности гордиться нам тоже нечего, как вообще никому не следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития» («Критика философских предубеждений против общинного владения», Полн. собр. соч., т. IV, стр. 308).
Но все же Чернышевский думал, что раскрепощенная, освобожденная от пережитков «азиатства», т. е. от административно-фискального гнета, предоставленная своему собственному развитию община может послужить ступенью к социализму и охранить от «язвы пролетариатства». Чернышевский в ряде статей обосновывает возможность непосредственного перехода от существующей общины к социалистическим формам производства. Правда, осуществление социалистического общества Чернышевский предполагал не ранее, чем через 100–150 лет, но сохранение общинного землевладения понималось им как условие, обеспечивающее более безболезненный переход к общественному производству, основанному на коллективном владении и труде. Община рисовалась ему учреждением, поддерживающим и воспитывающим в народе дух ассоциации, необходимый для организаторов социалистического общества.
«Экономическая история движется к развитию принципа товарищества» (Полн. собр. соч., т. VII, стр. 539). Развитие социалистического движения на Западе идет в направлении к коллективистическим формам производства, но там социализм рассматривается как утопия; психология частной собственности создает там огромное препятствие для усвоения социалистических идей.
Но «то, что представляется утопией в одной стране, существует в другой, как факт». Чернышевский настаивал на том, что так как «мы видим печальные последствия разрушения общины на Западе, то мы должны сохранить общину в России». Чернышевский оспаривал тот взгляд ученых, по которому общинное землевладение свойственно только варварскому дикому состоянию народа. Он аргументировал учением Гегеля о триаде, по которой третья конечная фаза в развитии всякого данного явления по своей форме похожа на первую. Чернышевский аргументировал необходимость общинного владения землей его большей рациональностью, соответствием требованиям экономической теории. «Общинное владение представляется нужным не только для благосостояния земледельческого класса, но и для успехов самого земледелия: оно оказывается единственным разумным и полным средством соединить выгоду земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы» (Полн. собр. соч, т. IV, стр. 322). Свойственный утопическому социализму рационализм выявляется в этом рассуждении в полной мере.
Однако Чернышевский сугубо подчеркивал условность своей защиты общинного землевладения. Общинное землевладение «получает смысл только тогда, когда уже даны другие низшие гарантии благосостояния, нужные для доставления его действию простора. Такими гарантиями должны считаться два условия. Во-первых, принадлежность ренты тем самым лицам, которые участвуют в общинном владении. Но этого еще мало. Надобно также заметить, что рента только тогда серьезно заслуживает своего имени, когда лицо, ее получающее, не обременено кредитными обязательствами, вытекающими из самого ее получения» (Полн. собр. соч., т. IV,. стр. 306).
Чернышевский не подчеркивал вначале этого условного характера своей защиты общины. Это давало возможность смешивать его с реакционерами, защищавшими крепостную общину, и это заставило его говорить в статье «О философских предубеждениях» о стыде и раскаянии в этой своей безусловной защите ее.
Необходимо тут же подчеркнуть, что Чернышевский, защищая принцип общинного землевладения, отнюдь не исключал и даже, наоборот, подчеркивал возможность сочетания его с развитием производительных сил, с развитием техники. Чернышевский ставил развитие сельского хозяйства в России в связь с развитием промышленности, торговли и ж.-д. транспорта в России, с проникновением в него машин. Он говорил о предстоящей перспективе механизации сельского хозяйства, о преимуществах крупного сельского производства. Его сельско-хозяйственные коллективы будущего — крупные производственные единицы, вновь объединяющие в своей среде промышленность с земледелием. Община, врастая в будущее, наполняется новым, социалистическим содержанием. Чернышевский не понимал таким образом неизбежности разложения общины при развитии капиталистических производственных отношений.
В этой защите общины нельзя не видеть отражения отсталости окружавшей Чернышевского экономической действительности, не раскрывшей на тех первичных ступенях развития капитализма противоречий, характеризующих 60-е гг.
Констатируя развитие капитализма в России, Чернышевский признавал его прогрессивность по сравнению с предыдущими формациями. Он видел в этом пути развития несомненное продвижение вперед и в области просвещения и науки и в области законности и правосудия, но наряду с этим он видел также неизбежность возникновения новых устремлений, «новых идей о союзном пользовании и производстве между людьми», т. е. социализма. Чернышевский прямо говорит: «То, чтобы все наши земледельцы имели поземельную собственность, — вот основное наше желание; предпочтение общинного владения безграничному расширению частной поземельной собственности основывается для нас относительно настоящего и ближайшего будущего преимущественно на том, что общинное владение представляется нам единственным средством сохранить каждого поселянина-хозяина в звании поземельного собственника. Через тридцать или двадцать пять лет общинное владение будет доставлять нашим поселянам другую, еще более важную выгоду, открывая им чрезвычайно легкую возможность к составлению земледельческих товариществ для обработки земли» («Ответ на замечание г. провинциала», Полн. собр. соч., том IV, стр. 95).
В этом развитии земледельческих товариществ, а также промышленных ассоциаций видел Ч. главный путь экономического развития в направлении к социализму. Он готов видеть и в самом развитии капитализма элементы, содействующие этому движению к социализму: «Число пролетариев все увеличивается и, главное, возрастает их сознание о своих силах и проясняется их понятие о своих потребностях» (Полн. собр. соч., т. III, стр. 455, ст. «О поземельной собственности»).
Чернышевский хорошо понимал разницу между пролетарием и просто бедняком: «Бедняк просто — человек, у которого средства к жизни скудные, а пролетарий — человек, не имеющий собственности», но все же в качестве носителя социалистических идей Чернышевский растворяет его в общем понятии простолюдина — демократизм и социализм у него существуют еще в слитном состоянии, отражая неразвитость классовых и политических группировок той эпохи (60-х годов). Последовательный демократический переворот рисовался ему непосредственно связанным с социалистическим содержанием.
Дальнейшее развитие экономики России Чернышевский усматривал таким образом не на путях раскрытия внутренних противоречий капиталистического способа производства и классовой борьбы пролетариата с капиталом, а путем накопления внешних по отношению к капитализму, чуждых ему и отрицающих его общинных, коллективистических навыков, путем сохранения и развития общинных форм земледелия и труда в деревне и организации производительных ассоциаций в городах. Очевидное преимущество коллективных форм труда должно мобилизовать массы для революционной борьбы за социалистическое переустройство общества, для борьбы за «свержение всех старых властей».
Экономическая система Чернышевского проникнута боевым классовым духом и направлена своим острием против буржуазных апологетических систем.
Чернышевский дает чрезвычайно яркие критические характеристики различных буржуазных школ, вскрывая их классовую подоплеку. Он связывает экономическую систему меркантилистов с общей системой феодализма, с господством класса крупных землевладельцев-феодалов.
При анализе учений физиократической школы он тонко подмечает в них влияние нарождающихся капиталистических форм производства, несущих «торжество среднего сословия в земледелии и торговле».
Наибольшее влияние на формирование экономических воззрений Чернышевского несомненно имела классическая школа политической экономии. Но Чернышевскому была совершенно ясна классовая обусловленность воззрений этой школы. Он прямо заявлял: «Эта теория выражает взгляд и интересы капиталистов, ведущих промышленные и торговые дела и отчасти уже сделавшихся владельцами недвижимой собственности». Чернышевский вскрывает неисторичность и буржуазную ограниченность кругозора А. Смита и его последователей, «не умевших представить себе систему быта, которая была бы выше трехчленного деления продукта между тремя различными сословиями» (Полн. собр. соч., т. VII, стр. 492). Чернышевский отмечает внутреннюю противоречивость системы Смита—Рикардо, «соответствующей экономическому положению среднего сословия» и в то же время пропагандирующей учение о том, что «всякая ценность создается трудом и что самый капитал есть произведение труда»… Если так, — говорит Чернышевский, — то труд должен быть единственным владельцем производительных ценностей. Однако классическая школа этого вывода не делала, и Чернышевский понимал, почему классическая школа этого вывода не делала и почему она не замечала своих противоречий.
«Адаму Смиту тем легче было не предвидеть логических последствий найденного им принципа, что в те времена у сословия, которому принадлежит труд, не было ни в Англии, ни во Франции, никаких стремлений к самостоятельному историческому действованию и оно было в тесном союзе с средним сословием, с владельцами оборотного капитала, пользовавшимися помощью простолюдинов для своей борьбы с высшим сословием» («Капитал и труд», Полн. собр. соч., т. VI, стр. 28–29). Чернышевский подчеркивал таким образом, что во времена классической школы противоречия классовых интересов между капиталом и трудом, их антагонистичность, непримиримость и неизбежность самой классовой борьбы между ними еще не были выявлены с достаточной четкостью.
Развивая свои экономические воззрения, Чернышевский придал им вид как бы дальнейшего развития учения классиков, видя в них последние достижения буржуазной науки, хотя по существу он в ряде отдельных положений делает определенные шаги вперед по сравнению с классической политической экономией. Он видел в ней способность вскрывать факты действительности, не замазывая и нескрывая их. Другое дело вульгарная политическая экономия: она насквозь апологетична, фальсифицирует факты, имея одну задачу «предохранить» своих читателей от «коммунистической заразы».
Развертывающаяся в России 60-х гг. классовая борьба между буржуазно-помещичьим блоком и революционной демократией, представлявшей интересы крестьянских масс, создавала чрезвычайно благоприятную почву для оживления русской экономической теоретической мысли. Естественно, что в обстановке нарастающей классовой борьбы русская буржуазная экономическая теория сразу же оформилась как апологетическая, откровенно защищающая интересы крупного землевладения и капитала, занялась пропагандой идей вульгарной экономии. Сэй сменил Смита; последний оказывался в глазах помещиков и буржуазии недостаточно благонадежным.
Революционная демократия в лице Чернышевского сделала со своей стороны попытку теоретического обособления от буржуазной экономии и оформления своих собственных позиций. Но в своих теоретических построениях Чернышевский отразил всю неразвитость переживаемого русской экономикой этапа капиталистических производственных отношений. По утверждению Ленина Чернышевский являлся представителем «старого русского крестьянского социализма». Именно этой классовой позицией обусловлены слабые и сильные стороны экономической системы Чернышевского. Взявшись за создание экономической теории трудящихся, Чернышевский берет за исходную точку экономическую теорию, разработанную «средним сословием» в лице классиков Смита и Рикардо, с тем, чтобы, очистив ее от всех извращений вульгарных экономистов, пополнить выводами, которые сделали социалисты-утописты, и перестроить «сообразно потребностям нового, простонародного элемента жизни и мысли», ибо «простолюдины находят, что для прочного улучшения их состояния нужны вещи, которые не нужны среднему сословию, которые во многом даже несовместны с выгодами среднего сословия» (Полн. собр. соч., т. VII, стр. 30).
Несомненно огромно влияние, которое оказали на Чернышевского учения социалистов-утопистов, особенно Фурье, Оуэна, Луи Блана. Но и по отношению к утопическим социалистам Чернышевский также сохранил свои критические позиции, хотя и дал высокую оценку, считая их крупнейшими и оригинальными мыслителями. Чернышевский видел бессилье их социалистической критики буржуазной экономической теории и беспочвенность их собственных экономических построений. Основным недостатком всех социалистов-утопистов Чернышевский считал игнорирование социалистами-утопистами движения самих масс. Он в противовес им ждал успеха социалистических идей оттого, что они стали «доходить до людей, у которых бывают уже не восторженною забавою, а делом собственной надобности; а когда станет рассудительно заботиться о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть кукольную комедию сен-симонисты, тогда вероятно будет лучше ему жить на свете, чем теперь» (Полн. собр. соч., т. VI, стр. 150).
Цель, которую преследовал Чернышевский в «политической экономии трудящихся», заключалась в том, чтобы, критикуя капиталистический строй, показать вредное влияние капитализма для интересов трудящихся, его убыточность для общества в целом, а также выявить основные черты нового социалистического общественного уклада, соответствующего требованиям «здравой» экономической теории. Для Чернышевского экономическая теория — наука нормативная, дающая директивы для поведения, своего рода социальная гигиена. Он называет экономическую науку «медициной экономического быта». Чернышевский переходит на позиции «должного», здесь и вскрываются корни утопизма Чернышевского. Но не в самом факте морального осуждения капиталистического строя утопизм Чернышевского, а в подмене этим моральным осуждением анализа действительности; в суждении о капиталистическом строе не с классовых позиций, а с высот «вечных», присущих «природе» человека принципов.
Для Чернышевского основной проблемой теоретической экономии является распределение. Концентрация внимания на проблеме распределения наложила свой отпечаток на всю экономическую теорию Чернышевского. Самый процесс производства он понимал преимущественно как технический процесс взаимоотношений между человеком и природой. Социальный характер присущ только распределительным отношениям; только здесь, по мнению Чернышевского, мы имеем резкую противоположность интересов различных классов общества; именно здесь раскрывает свое противоречивое существо капиталистический строй, как основанный на 3-членной системе распределения. В этом предпочтении распределительных отношений и смазывании решающей роли отношений производства сказывается непролетарский и вместе с тем ненаучный характер социалистических воззрений Чернышевского, влияние на него таких мелкобуржуазных писателей, как Сисмонди, отчасти Прудон, а также работ ранних социалистов-утопистов.
Показателем рационалистических элементов в мировоззрении Чернышевского является метод анализа экономических явлений, которым он пользуется. Констатируя те или иные факты и их закономерность, характерные для капиталистического общества, Чернышевский каждый раз спрашивает себя, какова была бы их судьба в условиях предполагаемого социалистического строя. В связи с этими предположительными условиями Чернышевский развертывает свои рассуждения об искусственности или естественности экономических явлений, об их выгодности или убыточности. Поэтому свой метод исследования Чернышевский называет «гипотетическим».
«Этот метод состоит в том, что когда нам нужно определить характер известного элемента, мы должны на время отлагать в сторону запутанные задачи и приискивать такие задачи, в которых интересующий нас элемент обнаружил бы свой характер самым несомненным образом… Из области исторических событий мы должны перенестись в область отвлеченного мышления, которое вместо статистических данных, представляемых историею, действует над отвлеченными цифрами, значение которых условно, и которые назначаются просто по удобству… Лишь только мы произвели такое простейшее построение вопроса, решение становится столь просто и бесспорно, что может быть легко отыскано каждым, и не может быть очень опровергнуто никем и ничем… Эти выводы сохраняют свою совершенную бесспорность, полную математическую достоверность, хотя цифры брались нами просто “по предположению”, просто сопровождались словом “предположим”. По этому термину, “предположениу”, “гипотеза”, самый метод называется гипотетическим» (Полн. собр. соч., т. VII, стр. 56 и 57).
В силу этого метод Чернышевского антиисторичен, несмотря на то, что Чернышевский постоянно доказывает временный характер капиталистического строя.
В своей «политической экономии трудящихся» от имени науки Чернышевский присуждает капиталистический строй к смерти, но не потому, что капиталистические производственные отношения в дальнейшем своем развитии становятся оковами производственных сил и только в революционном взрыве сменяются новой социалистической организацией общества, а потому, что капитализм извращает естественные законы хозяйственной жизни, являясь вредным для трудящихся и убыточным. Он должен быть заменен новым, более совершенным, более разумным общественным строем — социализмом. В самой постановке вопроса о смене общественных формаций Чернышевский показывает себя утопистом, oперирующим при анализе развития общественных явлений не с понятиями необходимости и закономерности, а с понятиями разумного и должного.
Характеризуя социалистическую систему производства как основанную прямо на потребностях производителя, Чернышевский противопоставляет ей капитализм, основанный на обмене. Но общественный строй, основанный на обмене, исторически переходящ, а потому и учение о стоимости (по терминологии Чернышевского «ценности») для его системы политической экономии не является стержневым вопросом. Подчеркивая необходимость понятия меновой ценности при нынешней системе распределения, где главную роль играет обмен, он противопоставляет ей социализм, где основное значение имеет внутренняя ценность. При социализме стоимость производства и меновая ценность предметов, по мнению Чернышевского, совпадает с их внутренней ценностью. Чернышевский ищет «общую норму ценностей», которая могла бы их измерять… «прочным образом». Он считает, что «основным элементом для сравнения разных экономических состояний должна быть успешность труда». Мы видим здесь, как Чернышевский вплотную подходит к разрешению вопроса о трудовой стоимости в духе Маркса, но не умеет довести свой анализ до конца.
Еще менее удачен анализ категории «капитал». Капиталом Чернышевский называет «те продукты труда, которые служат средствами для нового производства», лишая этим определением категорию капитала ее общественного характера, подменяя его чисто натуралистическим техническим определением. Тем самым он преградил себе путь к пониманию общественного содержания капитала. Этим самым он до чрезвычайности суживает понятие капитала и совершенно игнорирует его классовый эксплоататорский характер, да он и не ставит себе этой задачи, капитал у него лишен всякой исторической определенности. Для Чернышевского первой заботой было разделаться с ошибочными воззрениями на капитал меркантилистов. Своим «научным» определением капитала он прежде всего хочет показать, что капитал не деньги. В дальнейшем своем анализе Чернышевский сводит капитал к труду и затем провозглашает необходимость объединения в одних хозяйских руках капитала и труда, стремясь показать противоестественность их разъединения. Опять вместо анализа — мораль.
Отмечая, что характерной чертой капиталистического общества является превращение труда в товар, Чернышевский все же заключительного вывода о «рабочей силе — товаре» не смог сделать и закрыл себе всякую возможность понять происхождение прибавочной стоимости как общественной формы капиталистической эксплоатации.
Не поняв прибавочной стоимости в ее непосредственной связи с трудовой стоимостью, Чернышевский не смог естественно понять и превращения прибавочной стоимости в капитал. Самое определение капитала, как мы уже отметили, у него свелось к накопленным «продуктам, необходимым для нового производства». В характеристике земельной ренты Чернышевский в основном придерживается учения о ренте Рикардо; Чернышевский нащупывал и факт существования отличной от рикардовской дифференциальной ренты и еще ренты худшего участка — абсолютной ренты. В этом вопросе Чернышевский сумел подняться в своем понимании капиталистической действительности выше классиков.
Чернышевский с большой остротой и силой критикует Кэри и Бастиа, утверждающих, что земельная рента является вознаграждением за труд и капитал, вложенный в землю, и что она с течением времени все понижается. Чернышевский указывает на прямую противоположность интересов между капиталистами и наемными рабочими, а также между ними обоими и землевладельцами и неизбежность между ними классовой борьбы.
Крупнейший интерес представляет критика Чернышевским учения Мальтуса о народонаселении. В своем анализе теорий Мальтуса Чернышевский пришел «к результату, противоположному выводам, какие делал из своей теории Мальтус». Чернышевский считает, что действительно пока существует капиталистическое общество «остаются в полной силе действия над обществом… выводы Мальтусовой теории», и поэтому, говорит он, людям следует думать «о том, не могут ли быть отношения между людьми устроены так, чтобы соответствовать потребностям человеческой натуры» (Полн. собрание соч., т. VII, стр. 303). Так, Чернышевский в противовес Мальтусу устанавливал истинные причины бедноты в несовершенном общественном устройстве, в условиях капитализма.
Чернышевский вскрывал и политический мотив, развиваемый Мальтусом в его исследовании, его основную реакционную цель — найти аргументы против радикальных теорий, ради чего он и начал свое исследование.
Мы видим таким образом, что Чернышевский при общих своих методологических установках, подсказанных ему его общим мировоззрением «крестьянского социализма», не мог разрешить задачи построения, лишенной внутренних противоречий экономической системы. Такую систему мог создать только представитель класса наемных рабочих, класса носителя принципиально новых производственных отношений, нового способа производства.
Почти во всех основных проблемах экономической теории самостоятельная и глубокая мысль Чернышевского нащупывала правильные пути для их разрешения, но останавливалась на полпути, не доведя анализа до конца. Позднее, будучи в сибирской ссылке, Чернышевский читал Маркса, но не понял его, не сумел увидеть в его произведениях разрешения тех проблем, над которыми он сам бился и перед которыми он сам был вынужден отступить. Пролетарская классовая теория Маркса не была освоена Чернышевским. Он не понимал всего значения рабочего класса в деле социалистического преобразования общества.
Он не мог этого понять, ограниченный узким кругозором крестьянского утопического социализма.
И все же, несмотря на незавершенность своего анализа капиталистического способа производства, Чернышевский дал яркую и меткую критику этого последнего и вложил в дело оформления антикапиталистической революционной научно-социалистической пролетарской теории свою лепту. Значение этого вклада огромно. Чернышевский-экономист, Чернышевский-революционер, Чернышевский-социалист — вошли в пантеон предшественников марксо-ленинской экономической теории вполне по заслугам.
Известна высокая оценка экономических работ Чернышевского, которую дал К. Маркс в своем послесловии ко 2 изданию I тома «Капитала», где он характеризует Чернышевского как «великого русского ученого», который «в своих “Очерках политической экономии по Миллю”… мастерски выяснил… банкротство “буржуазной” политической экономии». По свидетельству Г. А. Лопатина, Маркс не раз говорил ему, что «из всех современных экономистов Чернышевский представляет единственного действительно оригинального мыслителя, между тем, как остальные суть только простые компиляторы, что его сочинения полны оригинальности, силы и глубины мысли, и что они представляют единственные из современных произведений по этой науке, действительно заслуживающие прочтения и изучения» (Письмо к Синельникову от 1873 г.).
Чрезвычайный интерес представляют для нас и те заметки, которые сделал Маркс на тексте «Примечаний к Миллю» Чернышевского при их изучении.
Заметки эти прежде всего свидетельствуют о глубокой внимательности, с которой Маркс прочитывал работы Чернышевского. Мы знаем, что Маркс для того, чтобы иметь возможность пользоваться русскими материалами в подлинниках, специально изучил русский язык. И вот Маркс при чтении Чернышевского вносит попутно даже чисто корректурные поправки: «подобно англичанам» вместо «подобно англичан» или «ограничительными» вместо «ограниченными» и т. д. Внимательно изучая книгу Чернышевского, Маркс делал многочисленные подчеркивания отдельных мест текста, ставил вопросительные и восклицательные знаки; в небольшом количестве Маркс дал и текстовые пометки.
От Маркса конечно не могли ускользнуть характерные для всего мировоззрения Чернышевского двойственность и внутренняя противоречивость, отражающие противоречия эпохи в целом и противоречивость позиции того класса (крестьянства), представителем интересов которого является Чернышевский. Мы встречаем у Маркса ряд резких критических замечаний на отдельные высказывания Чернышевского: «Чернышевский понятия не имеет о капиталистическом способе производства», «глупо», «дитя», «какое заблуждение». С другой стороны, некоторые мысли Чернышевского вызывают у Маркса определенную положительную оценку: «хорошо», «браво» и т. д.
Все эти пометки Маркса требуют самостоятельного изучения; они несомненно помогут глубже понять экономические взгляды Чернышевского, различить в них элементы утопизма от здоровых материалистических положений, которые помогли Чернышевскому сделать крупный шаг вперед на пути к научному социализму, преодолеть вульгарные взгляды экономистов-апологетов. Маркс был знаком с большинством экономических работ Чернышевского и предполагал использовать их при подготовке к печати 2 тома «Капитала».
И. Удальцов.
IV. Чернышевский — историк и политик
Историко-политические взгляды Чернышевского сложились, с одной стороны, под влиянием классовой борьбы в России в эпоху отмены крепостного права, в этом смысле Чернышевский — продукт бурной эпохи 60-х гг., с другой — под влиянием опыта европейских революций 1848 г. и изучения французских историков эпохи Реставрации, главным образом Гизо, затем сен-симонистов и Луи Блана. Издали воспринятый опыт европейской классовой борьбы помог Чернышевскому по-революционному подойти к оценке тогдашней России, а непосредственно переживавшийся русский опыт помог глубже проникнуть в политические и классовые отношения европейского Запада второй трети XIX в. Вот почему «от его сочинений веет духом классовой борьбы» (Ленин).
В вопросах методологии истории и в оценке европейских событий эпохи Реставрации и Июльской монархии на Чернышевского большое влияние оказали упомянутые французские историки. Но, оставаясь в основном социалистом-утопистом, Чернышевский во многом критически относился к своим европейским предшественникам и в области истории; классовое чутье подлинного революци- онера-демократа помогло ему стать значительно выше своих предшественников и учителей.
Чернышевский усвоил, углубил и развил идею закономерности исторического процесса. Он понимал, хотя и неточно формулировал закономерность и историческую обусловленность сменяющих друг друга общественных формаций. «Совершение великих мировых событий, — писал он, — не зависит ни от чьей воли, ни от какой личности. Они совершаются по закону, столь же непреложному, как закон тяготения или органического возрастания». Чернышевский понимал также, что осуществимость общественных идеалов определяется реальными отношениями социальной действительности. «Серьезное значение имеют только те желания, которые основанием своим имеют действительность; успеха можно ожидать только в тех надеждах, которые возбуждаются действительностью, и только в тех делах, которые совершаются при помощи сил и обстоятельств, представляемых ею» (Полн. собр. соч., т. II, стр. 206).
Большое значение придавал Чернышевский так называемому экономическому фактору в истории. Он упрекал историков в том, что они мало и неудовлетворительно говорят «о материальных условиях быта, играющих едва ли не первую роль в жизни, составляющих коренную причину почти всех явлений, и в других высших сферах жизни…» (там же, т. II, стр. 409). Самое развитие идей, и не только политических, но даже философских, Чернышевский пытался выводить из экономических и классовых отношений. «Политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ… философские системы насквозь проникнуты духом тех политических партий, к которым принадлежали авторы систем. Говорить, будто бы не было и прежде всегда того же, что теперь, говорить, будто бы только теперь философы стали писать свои системы под влиянием политических убеждений — это чрезвычайная наивность, а еще наивнее выражать такую мысль о тех мыслителях, которые занимались в особенности политическим отделом философской науки» (Полн. собрание соч., т. VI, стр. 180).
Но эти гениальные проблески материалистического понимания истории не проводились Чернышевским последовательно и чередовались с самым типичным историческим идеализмом. Для Чернышевского «прогресс основывается на умственном развитии; коренная сторона его прямо и состоит в успехах и развитии знаний…, основная сила прогресса — наука; успехи прогресса соразмерны степени совершенства и степени распространенности знаний. Вот что такое прогресс — результат знания» (Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 158).
В письме к Некрасову от 24/IX 1856 Чернышевский признавал, что в своей статье о Лессинге он «литературу немецкую показывает как двигательницу государственной жизни». Здесь Чернышевский, увлеченный той ролью, какую, по его мнению, должна была бы играть передовая, радикальная русская журналистика, становился на путь чистого «просветительства», весьма далекого от материалистического понимания истории. Впрочем позднее, уже в Петропавловской крепости, в заметках по поводу «Введения в историю XIX-го века» Гервинуса Чернышевский считал нужным дополнить основную идею Бокля о роли знания в истории «политико-экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни» («Н. Г. Чернышевский», сб…., изд-во Политкаторжан, М., 1928, стр. 29). Эта двойственность характерна для всего исторического миросозерцания Чернышевского, который был идеологом крестьянской революции, т. е. был революционным мелкобуржуазным демократом.
Понимая хорошо роль и значение экономического фактора в истории, Чернышевский лишь смутно представлял себе понятие производительных сил, хотя и здесь высказывал отдельные гениальные мысли. «При грубых процессах производства, какими ограничивалась техника варварских обществ, рабский труд не представлял несообразности с орудиями, к которым прилагался: то и другое было одинаково дурно. Когда техника несколько развилась, когда явились довольно многосложные и деликатные орудия, грубый труд раба оказался непригодным: машина не терпит подле себя невольничества… перемены в качествах труда вызываются переменами в характере производительных процессов»; при этом «в вопросах о будущем можно определительно видеть только цель, к которой идет дело по необходимости своего развития, но нельзя с математической точностью отгадывать, сколько времени потребуется на достижение этой цели: историческое движение совершается под влиянием такого множества разнородных влечений, что видно только бывает, по какому направлению идет оно, но скорость его подвержена постоянным колебаниям…» (Полн. собр. соч., т. VII, стр. 212, 213 и 214).
Особый интерес представляют исторические взгляды Чернышевского в проблеме борьбы классов. Он делит все современное капиталистическое общество на три основных класса, соответствующих основным отношениям собственности, но при этом он еще смешивает классы с сословиями. Высшим «сословием» Чернышевский считал класс землевладельцев-феодалов, средним сословием — класс капиталистов («промышленники, купцы, банкиры») и наконец низшим «сословием» — класс пролетариев, не имеющих никакой собственности.
По отношению к этому последнему классу у Чернышевского наблюдается некоторая путаница понятий. Он, правда, понимал, что бедняки и пролетарии — это не одно и то же, но в то же время, даже говоря о Западной Европе, он очень часто ставил за одну скобку пролетариат и всех вообще трудящихся, называя их «простолюдинами». Тем не менее для него временами довольно ясны основные противоречия классовых интересов и характер классовой борьбы. Высшее сословие и среднее имеют общую основу своего существования и своей солидарности, именно — присвоение труда низшего сословия (рабочие и земледельцы), и поэтому борьба между высшим и средним сословием является лишь временной и преходящей по сравнению с общностью их отношений к массе эксплоатируемых. Чернышевский на опыте европейской классовой борьбы показывал, что буржуазия, выставляющая либеральные принципы, пока она борется за власть, сама, став у власти, делается реакционной. Наоборот, низшие классы и особенно пролетариат заинтересованы в том, чтобы довести классовую борьбу до конца, до полного уничтожения власти собственности, и эксплоатации. Классовая борьба внутри государства подчиняется тем же законам, как и борьба между государствами: «Как споры между различными государствами ведутся сначала дипломатическим путем, точно так же борьба из-за принципов внутри самого государства ведется сначала так называемым законным путем. Но как между государствами спор, если имеет достаточную важность, всегда приводит к военным угрозам, точно так и во внутренних делах государства».
Впрочем даже в этой области, которая наиболее приближает Чернышевского к научному социализму, его оценки классовой борьбы в Европе довольно часто расходятся с марксовскими и свидетельствуют о том, что Чернышевский подходил к этим моментам, как демократ, а не как пролетарский социалист, каким он не был и быть не мог. Так, Чернышевский далеко не понял подлинного характера июньских дней 1848 г. Он полагал, что Кавеньяком была совершена политическая ошибка, что он и его тогдашние хозяева — представители республиканской буржуазии — должны были согласиться на переговоры с восставшими рабочими, должны были дать инсургентам амнистию, и тогда можно было бы избежать ужасного кровопролития; рабочие видели бы в них не своих заклятых врагов, а, наоборот, миротворцев, и это им помогло бы политически овладеть массой. По мнению Чернышевского, предстояла еще борьба с Наполеоном, нужно было спасти республику, а более искренних республиканских союзников, чем рабочие, нельзя было найти. Наоборот, Маркс, как известно, считал, что только на костях июньских борцов могла буржуазия утвердить свое господство. Если потом буржуазия отдала власть Наполеону III, то в глазах Маркса здесь не было противопоставления либеральной буржуазии деспотизму, потому что для Маркса Наполеон с самого начала был объективно орудием этой же самой буржуазии. Чернышевский же оценивал события с точки зрения революционного демократизма, и для него борьба с Наполеоном была настолько важна, что ради нее буржуазия, по его мнению, должна была помириться с пролетариатом. Здесь следовательно мы видим две точки зрения, к-рые вытекают из разного социального опыта: Маркс исходил из интересов классовой борьбы пролетариата против всей буржуазии, между тем как исторические взгляды и демократические требования Чернышевского определялись в основном опытом борьбы с самодержавием и крепостническим дворянством.
Пытаясь установить связь между классовой борьбой и определенными классовыми идеологиями, Чернышевский доказывал, что экономические теории основоположников классической политической экономии являлись отражением той эпохи, когда еще не было резкой противоположности между трудом и капиталом. Наоборот, «открытая ненависть между простолюдинами и средним сословием во Франции произвела в экономической теории коммунизм». При этом «число пролетариев все увеличивается, и, главное, возрастает их сознание и проясняется их понятие о своих потребностях». Мало того, Чернышевский приближался к пониманию огромного значения правильной философской теории в деле формирования классового и политического сознания пролетариата. Он понимал, что овладение теорией помогает пролетариату в его борьбе за социализм. «Нет никакого сомнения, что и простолюдины Западной Европы ознакомятся с философскими воззрениями, соответствующими их потребностям… Когда придет такая пора, когда представители элементов, стремящихся теперь к пересозданию западно-европейской жизни, будут являться уже непоколебимыми в своих философских воззрениях, это будет признаком скорого торжества новых начал и в общественной жизни Западной Европы» (Полн. собр. соч., т. VI, стр. 205–206).
Чернышевский-историк был прежде всего политиком, борцом, и все его исторические работы, равно как и его блестящие обзоры политической жизни Западной Европы и Америки, служили основной цели его жизни — борьбе с самодержавием и крепостническим дворянством, подготовке крестьянской революции в России. В одном из писем к Некрасову Чернышевский сам указал, что даже его большая критико-историческая работа о Лессинге писалась им «с приноравливаниями к нашим домашним обстоятельствам» (Чернышевский, Литературное наследие, т. II, стр. 335). Поэтому и его замечательные исторические статьи — «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X», «Июльская монархия» и «Кавеньяк», где давалась характеристика классов и партий во Франции 1815–48 гг., а также статьи, посвященные национально-освободительной борьбе в Италии 1859–61 гг. и гражданской войне в Америке, — все имели конечной целью дать политический анализ современной ему России и предугадать ее возможное революционное будущее. Во всех этих работах Чернышевский проявил глубокое понимание характера политической борьбы и задач революционеров. Решительный и последовательный демократизм, ясное и глубокое понимание проблем революции и гражданской борьбы, презрительное отношение к либералам и всякого рода «соглашателям» и оппортунистам, боящимся революции и ее логических последствий, — вот те выводы, к которым приходил Чернышевский на основании изучения европейской истории и современной политики.
Уже в 1850 г. он записал в своем дневнике: «Человек, неослепленный идеализациею, умеющий судить о будущем по прошедшему и благословляющий известные дикости прошедшего, несмотря на все зло, какое сначала принесли они (здесь имеется в виду террор французской револю- ции и другие «эксцессы». — В. Г.), не может устрашаться этого, он знает, что иного нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно» (Литературное наследие, т. I, стр. 497). Позднее, будучи уже зрелым писателем, ученым и публицистом, особо ответственным за свои слова, Чернышевский писал: «Прогресс совершается чрезвычайно медленно, в том нет спора; но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит прогресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы. История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах… Но не забудьте, что все-таки каждым прыжком [он] учится прыгать лучше… скачок быстро за скачком, без всякой заметной остановки между ними. А еще со временем, птичка и вовсе оперится, и будет легко и плавно летать с веселою песнею» (Полн. собрание соч., т. V, стр. 491). Здесь в иносказательной форме, неизбежной по цензурным условиям, Чернышевский дает свою «философию истории», заключающуюся повидимому в том, что только революционные периоды являются настоящими двигателями истории, и что революции прекратятся только с полной победой социализма.
Но революции не делаются в перчатках. «Кто берется за дело, тот должен знать, к чему поведет оно; и если не хочет он неизбежных его принадлежностей, он не должен хотеть и самого дела. Политические перевороты никогда не совершались без фактов самоуправства, нарушавшего формы той юридической справедливости, какая соблюдается в спокойные времена». Политический вождь должен быть решительным и, раз поставив себе определенную цель, идти беспощадно до конца. «Надобно взвесить добро и зло, и если вам кажется, что в сущности дело хорошо, не смущайтесь тем, что есть в нем стороны дурные… Да, или нет, как вам угодно, но во всяком случае будьте тверды. Надобно быть человеком, а не флюгером… “полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит”». В этом отношении революция напоминает войну: «Мы не хотим решать, хорошая ли вещь военные победы; но решайтесь, прежде чем начнете войну, не жалеть людей; а если хотите жалеть их, то не следует вам и начинать войны. Что о войне, то же самое надобно сказать и о всех исторических делах: если вы боитесь или отвращаетесь тех мер, которых потребует дело, то и не принимайтесь за него и не берите на себя ответственности руководить им, потому что вы только испортите дело» (Полн. собр. соч., т. V, стр. 404, 406 и 407).
Поэтому Чернышевский резко осуждал позицию Луи Блана в 1848 г., осуждал его боязнь перед дальнейшим развитием и углублением революции, его страх перед властью, которая давалась ему массами. Поэтому он с таким сочувствием и надеждой следил за походами смелого вождя итальянских демократов — Гарибальди. Чернышевский понимал железную логику гражданской войны. Говоря о войне между восставшими под руководством Гарибальди сицилийцами и угнетавшим их неаполитанским правительством, Чернышевский подчеркивал, что «между людьми неаполитанской системы и сицилийцами невозможно примирение. Их отношениям нет другого исхода, кроме истребления той или другой стороны» (Полн. собр. соч., т. VI, стр. 532).
Анализируя в своих обзорах гражданскую войну САСШ, Чернышевский так же, как Маркс и Энгельс, обвинял северян в том, что они ведут борьбу нерешительно, критиковал их половинчатость, осуждал всякие компромиссы с их стороны, считал Линкольна самым умеренным представителем республиканской партии, готовым на любую уступку. Он высказывал даже опасения, как бы южане не сдались слишком скоро, так как в этом случае северяне пошли бы на уступки, и в результате оказался бы гнилой компромисс. Самым радикальным средством против плантаторов- рабовладельцев Чернышевский считал восстание негров в южных штатах, причем его не пугали и не отталкивали те расправы, которые учинили бы восставшие негры над своими белыми господами. Наконец из опыта европейских революций и национально-освободительных и гражданских войн Чернышевский вынес убеждение в необходимости для революционеров технической подготовки к вооруженному восстанию, обучения масс умению владеть оружием и военному делу вообще. Весь этот политический опыт Чернышевский переносил на современную ему Россию.
Главным злом, главной реакционной силой тогдашней России, мешавшей ее прогрессу, силой, которую надо было сокрушить в первую очередь, считал Чернышевский царское самодержавие и помещичье дворянство. Этой задаче в основном была посвящена вся историческая и литературно-публицистическая деятельность Чернышевского, равно как и его непосредственная революционно-нелегальная работа. Одним из средств, которые облегчали бы свержение самодержавия, Чернышевский считал военное поражение России, являясь таким образом подлинным родоначальником революционного пораженчества. Еще в студенческие годы он мечтал о войне Франции и Германии против России, желал поражения русских в войне против Венгрии, «и для этого готов был бы самим собою пожертвовать». Позднее, уже на каторге он высказывал ту мысль, что если бы поражение России в Крымской войне было более основательным, более катастрофическим, если бы союзники «взяли Кронштадт, Петербург и Москву, ну тогда, пожалуй, у нас были бы произведены реформы, о которых стоило бы поговорить».
И в своих политических идеалах, и в своей программе, и в своей политической тактике Чернышевский был сторонником полного народовластия и полной, решительной, беспощадной народной революции. Это помогло ему с необычайной ясностью и четкостью формулировать основные взаимоотношения классов в ходе т.н. «крестьянской реформы». В своих статьях по крестьянскому вопросу, в не пропущенных цензурой и напечатанных впоследствии за границей «Письмах без адреса», метивших в Александра II, а также в написанном на каторге автобиографическом романе «Пролог» Чернышевский проводит ту мысль, что произведенная «сверху», при одобрении и содействиии либералов, отмена крепостного права в сущности не улучшила, а даже ухудшила положение крестьянских масс. Он думал даже, что для дальнейшего революционного развития России было бы пожалуй лучше, если бы крестьян освободили совсем без земли, чем с землею, за которую им пришлось платить тяжелый выкуп. Поэтому, как отметил Ленин, «”Крестьянскую реформу” 61-го года, которую либералы сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо он ясно видел ее крепостнический характер, ясно видел, что крестьян обдирают гг. либеральные освободители, как липку. Либералов 60-х годов Чернышевский назвал “болтунами, хвастунами и дурачьем”, ибо он ясно видел их боязнь перед революцией, их бесхарактерность и холопство перед власть имущими» (Ленин, Соч., т. XV, стр. 144. Подчеркнуто Лениным). Резко критически относился Чернышевский и к Герцену за его склонность к либерализму, несмотря на то, что «…при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх» (там же, стр. 467).
Вообще борьба с либералами, русскими и европейскими, которые, по мнению Чернышевского, мешали подлинной борьбе с самодержавием и деспотизмом, занимала одно из центральных мест в исторических и политических взглядах Чернышевского. За это либералы остро его ненавидели.
Все свои надежды Чернышевский возлагал на крестьянскую массу и на разночинную интеллигенцию, которая должна была сыграть роль агитатора и организатора в будущем крестьянском восстании. Еще студентом он мечтал о таком «народном правлении», где бы власть перешла в руки «самого низшего и многочисленнейшего класса», т. е. земледельцев, поденщиков и рабочих. Правда, позднее вера в близость крестьянской революции значительно ослабела у Чернышевского, но в 1861 г. в связи с массовыми крестьянскими «бунтами», вызванными разочарованием в «реформе» 19 февраля, Чернышевский считал вполне возможным близость всеобщего крестьянского восстания, и он написал не увидевшую света прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», в которой высказал свои взгляды на желательный государственный строй, на разрешение крестьянского вопроса и на подготовку восстания.
Это воззвание является замечательным образцом прокламационной литературы. Характеризуя ту «волю», какую царь дал народу, и приходя к выводу, что «по царскому-то манифесту, да по указам дело поведено…» так, что помещики взяли крестьян еще в худшую кабалу, Чернышевский прибавляет: «А не знал царь, что ли, какое дело он делает? Да сами вы посудите, мудрено ли это разобрать? Значит, знал… Оболгал он вас, обольстил он вас… Сам-то он кто такой, коли не тот же помещик?.. Вы у помещиков крепостные, а помещики у царя слуги, он над ними помещик… Ну, царь и держит барскую сторону». Настоящая народная «воля» должна состоять в том, «чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало…» и чтобы «бесчинствовать над мужиком никто не смел…»,чтобы «подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было» (Чернышевский, Избранные сочинения, т. I, М.—Л., 1928, стр. 147 и 149).
Эта программа не свободна от известных элементов «демагогии», что, быть может, объясняется тем, что воззвание Чернышевского попало к нам в переписанном и отредактированном другими виде. Но суть его не столько в программе, сколько в самом призыве к всеобщему вооруженному восстанию и в тех советах о его подготовке, которые дает Чернышевский и которые совпадают с его замечаниями о сицилийском восстании. Чернышевский советует крестьянам привлекать солдат на свою сторону и учиться у них военному делу. Здесь Чернышевский несомненно имел в виду использовать тот факт, что вожаками ряда крестьянских «бунтов» конца 50-х и начала 60-х гг. являлись отставные солдаты или солдаты-отпускники. Советовал также Ч. учиться у «офицеров добрых»: «потому что есть и такие офицеры, и немало таких офицеров. Так чтобы солдаты таких офицеров высматривали, которые надежны, что за народ стоять будут, и таких офицеров пусть солдаты слушаются, как волю добыть». — «А кроме того ружьями запасайтесь, кто может, да всяким оружием» (там же, стр. 150 и 151). Под «офицерами добрыми» разумелись конечно революционно настроенные молодые офицеры, лучшая часть которых находилась под идейным влиянием самого Чернышевского.
Но вместе с тем все это воззвание резко отличается и от прокламации Шелгунова «К молодому поколению», и от «Молодой России», и от рукописной прокламации Каракозова «К друзьям рабочим», не говоря уже об агитационной литературе народнического периода, — отличается тем, что в нем нет призыва к социализму и даже никаких упоминаний об общине. Это значит, что при всех своих надеждах на роль общины в будущем социалистическом переустройстве России Чернышевский по крайней мере в этот период ближайшую крестьянскую революцию не связывал с немедленными социалистическими перспективами.
Это подтверждает также его «план осуществления теории трудящихся», который он считал настолько важным, что, изложив его в статье «Капитал и труд», затем повторил в примечаниях к Миллю. План заключается в создании производительных товариществ на добровольных началах, от 1.500 до 2.000 человек в каждом (по типу фаланстеров Фурье), при помощи ссуд от государства за «обыкновенные проценты». Перед этим в государстве повидимому происходит разрушительная крестьянская революция, ибо, как говорит Чернышевский, «в государстве, к которому относится план, находится среди полей множество старинных зданий, стоящих запущенными и продающихся за бесценок. Для товарищества всего выгоднее будет купить одно из таких зданий, поправка которого не требовала бы особенных расходов». Здесь ясно, что Чернышевский предполагал как предварительное условие для создания своих товариществ народную революцию, которая прогонит помещиков из их «дворянских гнезд». Но это была бы совершенно очевидно буржуазно-демократическая революция, после победы которой только и можно будет» начать строить социалистические товарищества, а не последовательный демократический переворот, который Чернышевский связывал непосредственно с социалистическим содержанием и о котором он так часто говорил. Это была одна из непоследовательностей Чернышевского.
Если к этому присоединить убеждение Чернышевского в прогрессивной роли капитализма для дальнейшего исторического развития России, то отсюда вытекает вывод, что при всем своем утопическом социализме, который сливался у него с демократизмом, при всех теоретических противоречиях этого великого крестьянского революционера, в основном Чернышевский объективно был идеологом крестьянской революции, «американского пути развития» России. Вот что он писал еще в 1857 г. о развитии капитализма в России: «В наше время главная движущая сила жизни, промышленное направление, все-таки гораздо разумнее, нежели тенденции многих прошлых эпох… Из него выходит и некоторое содействие просвещению, потому что для промышленности нужна наука и умственная развитость; из него выходит и некоторая забота о законности и правосудии, потому что промышленности нужна безопасность; из него выходит и некоторая забота о просторе для личности, потому что для промышленности нужно беспрепятственное обращение капиталов и людей… Когда развивается промышленность, прогресс обеспечен. С этой точки, мы преимущественно и радуемся усилению промышленного движения у нас» (Полн. собр. соч., т. III, стр. 561 и 562).
Решительный и последовательный демократизм Чернышевского проявлялся не только в крестьянском вопросе, где он стоял за полное уничтожение помещичьего землевладения, и не только в программе демократической республики. Чернышевский стоял за полное раскрепощение всех угнетенных национальностей и их национальное самоопределение, причем, вполне сочувствуя стремлениям поляков к национальной независимости, он в то же время разоблачал политику наших славянофилов, которые, под видом борьбы за освобождение балканских или австрийских славян, на самом деле стремились подчинить их деспотизму русского царя. Чернышевский был конечно ярым врагом невольничества во всех его видах и, когда разгорелась гражданская война в САСШ, не только целиком поддерживал самое крайнее крыло «аболиционистов», т. е. сторонников полного освобождения негров, но, как мы видели, высказывался и за восстание самих негров. Наконец Чернышевский был решительным сторонником полного освобождения женщины от политического, бытового и семейного угнетения.
По своим историко-политическим взглядам Чернышевский далеко превосходил всех современных ему не только буржуазных, но и мелкобуржуазных историков из лагеря утопического социализма, а также русских историков типа Костомарова и Щапова. Можно смело утверждать, что как в анализе европейской классовой борьбы первой половины XIX в., так и в анализе политических отношений и классовой борьбы в Европе и Америке конца 50-х и начала 60-х гг., в глубине и яркости этого анализа Чернышевский не имел себе равного в России, а в Европе уступал только Марксу и Энгельсу. Вот почему его исторические статьи и политические обзоры, в которых богатейший фактический материал сопровождается нередко блестящими классовыми характеристиками, представляют до сих пор огромный интерес.
Ту теорию о роли экономического фактора и о значении борьбы классов в истории, которую Чернышевский в основном заимствовал у французских историков эпохи Реставрации и у социалистов-утопистов, он углубил, конкретизировал и во многих отношениях развил исторически и логически. Но и в этой области, как и в области своих философских и экономических взглядов, он не стоял на почве пролетарского социализма, а оставался крестьянским революционером и утопическим социалистом, хотя и преодолел критически многие слабые стороны европейского утопического социализма. Если Плеханов в своих работах о Чернышевском слишком подчеркивал слабые стороны Чернышевского, его исторический идеализм, рационализм и утопизм, то Стеклов, наоборот, неправильно изобразил Чернышевского как почти законченного марксиста и непосредственного предшественника большевизма. Тем не менее для России Чернышевский — историк и политик — далеко опередил свое время. Позднейшее народничество 70-х гг. и в этом отношении являлось «шагом назад от Чернышевского» (Ленин).
Ленин характеризует русское народничество следующими чертами: «…1) Признание капитализма в России упадком, регрессом. Отсюда стремления и пожелания “задержать”, “остановить”, “прекратить ломку” капитализмом вековых устоев и т. п. реакционные вопли. 2) Признание самобытности русского экономического строя вообще и крестьянина с его общиной, артелью и т. п. в частности… 3) Игнорирование связи “интеллигенции” и юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов» (Ленин, Соч., т. II, стр. 321). Во всех этих вопросах Чернышевский был неизмеримо прогрессивнее народников. Он считал развитие капитализма в России фактором прогресса. Он был противником теории «самобытности» как русской экономической жизни, так и русской истории вообще, и по этим вопросам вел упорную полемику со славянофилами (о колебаниях Чернышевского по вопросу об общине см. выше: экономические взгляды Чернышевского). Наконец при всех элементах своего утопизма и идеализма Чернышевский искал классовые корни общественного и политического строя, в том числе российского царизма, общественных групп и даже самых высших форм идеологии.
Народники 70-х гг. подхватили и развили слабые стороны учения Чернышевского. Плеханов, наоборот, выдвигал сильные стороны его мировоззрения, в частности его исторических и политических взглядов, в которых он делал значительные шаги по пути к научному социализму. Та же характеристика Чернышевского, которую дает Ленин в своих многочисленных высказываниях о нем, это — «лучшее, что может дать марксистский анализ по отношению к великому крестьянскому революционеру 60-х годов» [см. Н. Г. Чернышевский, 1828— 1928 (Тезисы для докладчиков). Комиссия при Президиуме ЦИК Союза ССР…, Москва, 1929, стр. 8].
Б. Горев.
V. Чернышевский — литературовед и писатель
Писарев не понял революционно-материалистического мировоззрения Чернышевского и думал, что он, разрушая «лучшие» системы эстетики, вообще уничтожал эстетику. Чернышевский же разрушал только идеалистическую эстетику. Держась взгляда, что наука и искусство также свойственны и необходимы человеку, как дыхание и пища, он создавал эстетику, отвечающую классовым устремлениям революционной демократии 60-х гг. Его знаменитая диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности» — не только блестящее применение философии Фейербаха к области эстетики, но и первый манифест революционной демократии. Исходя из материалистического принципа, что «мысль порождается действительностью, и потому мысль не противоположна действительности, а составляет ее неотъемлемую часть», Чернышевский находил материал для борьбы и творчества исключительно в живой действительности. Под ней он понимал «не только отношения человека к предметам и существам обыкновенного мира, но и внутреннюю жизнь его». «Уважение к действительной жизни, недоверчивость к априористическим, хотя бы и приятным для фантазии, гипотезам», — вот основные принципы, на которых Чернышевский строил свою эстетику.
Рассматривая эстетику как «систему общих принципов искусства вообще и поэзии в частности», он с особой обстоятельностью остановился на анализе понятия «прекрасное». Прекрасное как абсолютное он отверг; он против взгляда, что «прекрасноег создаваемое искусством, свободно от недостатков прекрасного в действительности». Считая «историю искусства основанием теории искусства», Чернышевский уничтожал основной тезис идеалистической эстетики, что прекрасное есть «полное выражение идей в отдельном предмете», «полное слияние идей с образом». В последнем утверждении он видел суждение «прекрасного», ограничение искусства техническим моментом, мастерством.
Чернышевский настойчиво доказывал, что идеалистическое понимание искусства ведет к антиобщественному выводу: «прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею», «в действительности (или, говоря языком спекулятивной философии: в природе) истинно прекрасного нет». Следовательно источник искусства — в недостатке прекрасного в жизни. Задача искусства этот недостаток восполнить. Таким образом искусство выше действительности. Человек, не находя удовлетворения своих потребностей в данных общественных условиях, как будто может найти удовлетворение их в искусстве. От борьбы за лучшую жизнь идеалистическая эстетика уводила человека в пассивное созерцание, а прекрасное в жизни заменяла суррогатом, прекрасным в искусстве. Это естественно не могло удовлетворить революционера-демократа. Он выбрал другой лозунг, совершенно противоположный, который одних приводил в бешенство, других звал к борьбе. Чернышевский сказал: «прекрасное есть жизнь». Он убеждал, что «стремление к жизни, проникающее в органическую природу, есть вместе и стремление к произведению прекрасного» и «истинная, высочайшая красота, встречаемая человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая искусством». Прекрасное в искусстве ниже прекрасного в действительности. Все, что показывает искусство, — «в полнейшем и совершеннейшем виде» имеется в жизни. «Полнота жизни и красота в действительности тождественна». Следовательно корни искусства не в неудовлетворенности жизнью, а в стремлении к жизни, в борьбе за жизнь. «Источником и целью искусства поставляются потребности человека».
Чернышевский иронизировал над предрассудком, что «природа груба, низка, грязна, что надобно очищать и украшать ее для того, чтобы она облагородилась». Он ограничивал искусство «высоким, прекрасным назначением: в случае отсутствия действительности быть некоторою заменою ее и быть для человека учебником жизни». Словом, Чернышевский доказывал, что прекрасное существует не в откровениях внемирового высшего духа, а в самой действительности, в жизни, и этим реальным миром надо овладеть, надо его завоевать и изменить согласно потребностям «нормального» человека.
Конкретно задачи искусства Чернышевский определял по трем направлениям: «Воспроизведение жизни — общий характеристический признак искусства, составляющий его; часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни». Идеолог крестьянской революции хотел, чтобы искусство давало реальную картину, но конечно не простую фотографию жизни, полной ужаса, угнетения и эксплуатации, а чтобы оно объясняло в чем корень зла, что чем обусловлено, что основное и второстепенное, где выход, — чтобы оно оценило и состояние общества и классовые силы. Чернышевский активизировал искусство, хотел видеть его учебником крестьянской революции; противники же его видели в этом уничтожение искусства, как будто их идеалистическая эстетика не служила классовым задачам, как будто теория так называемого чистого искусства не служила им прикрытием и средством борьбы, чтобы подавить крестьянскую революцию и укрепить свое либеральное мировоззрение.
Эстетика Чернышевского неизбежно несет в себе все достоинства и недостатки той философии, на которой она построена; она страдает рационализмом. просветительством, идеалистическими срывами в объяснении общественных явлений; антропологический принцип нередко затемняет социологическое классовое объяснение искусства как продукта социальной жизни людей. Плеханов, критикуя эстетику Чернышевский за просветительство, местами не только ложно толковал ее, но и сам впадал в принципиальные ошибки. Он преувеличивал, утверждая, что Чернышевский так чрезмерно сближает науку и искусство, что стирает специфику искусства. Плеханов учил, что искусство надо брать, как оно есть, и надо суметь объяснить его социальный генезис и классовый характер. В тезисе Чернышевский, что искусство должно быть «учебником жизни», он увидел величайшее просветительское грехопадение. Он заявил, что искусству нельзя предписывать. Плеханов конечно понимал, что исторические события Чернышевский объясняет экономическими и политическими условиями, что искусству он отводит служебный характер, но в своей борьбе с субъективизмом и абстрактностью, в защите объективизма и материализма Плеханов впал в принципиальную ошибку, снижая социальную функцию искусства.
Чернышевский, понимая зависимость искусства от жизни, одновременно видел, хотя иногда и преувеличенно, и воздействие искусства на жизнь. Плеханов же ограничивал право искусства воздействовать на общество. К искусству, как и ко всякой идеологии, подходить только как к процессу нельзя. Искусство не только исторический процесс, но и актуальная общественная борьба. Плеханов эту активность незаконно убивал. Как меньшевик Плеханов опасался, как бы пролетариат не забежал вперед истории, он часто одергивал его в революционной устремленности, апеллируя к незрелости общественных условий. Он лишал марксизм революционной силы. Большевизм, наоборот, считал необходимым содействовать действительности; он не тащился в хвосте событий, а, учитывая стихийность движения, направлял его своей классовой сознательностью и активным вмешательством. Подобную устремленность в эстетике Чернышевского Плеханов и убивал.
Обращаясь к современной коммунистической литературной политике, мы видим, что пролетариат ставит своей задачей не только выявлять классовые корни искусства и объяснять его, но и заставлять искусство служить социалистическому строительству общества. Пролетариат как восходящий класс предъявляет искусству ряд определенных требований; он активизирует искусство, требуя от него социальной пользы и партийности. Аналогично мыслила и революционная демократия 60-х гг. Определив прекрасное как «полноту жизни», Чернышевский сознавал, что каждая общественная группа по-своему понимает эту полноту жизни, прекрасное. Не поднимаясь до марксистского понимания классов и классовой борьбы, он дал блестящее материалистическое объяснение, почему крестьянин видит женскую красоту в крепком здоровье, развитой мускулатуре, ярком румянце; аристократия — в томном взгляде, маленьких ручках; а представитель умственного труда — в прекрасных выразительных глазах, в одухотворенном мыслью и творчеством лице.
Общеэстетические взгляды Чернышевского определили его литературно-критические позиции. Систематического изложения понимания критики Чернышевский не оставил, но отдельные высказывания дают— ясное представление о его критических установках. Методология критики сложилась у Чернышевского в смертельной борьбе с либералами и крепостниками, сторонниками эстетической критики. Тургенев, Боткин, Фет и др., прикрываясь великим именем Белинского того периода, когда он шел за идеалистической философией Шеллинга, Фихте, Гегеля, старались опорочить и высмеять материалистические принципы критики, выставить Чернышевского как отступника от заветов Белинского, — признанного авторитета.
На самом деле революционер-демократ Чернышевский восстанавливал и развивал замалчиваемые предсмертные фейербаховские идеи великого критика, утверждавшего историко-материалистический генезис искусства и его общественно-служебную функцию. Корни, содержание и задачи литературы, как и эстетики, Чернышевский видел в живой действительности. Общественная жизнь дает художнику материал, а он обрабатывает его со своей классовой точки зрения. Литература всегда зависит от общества, всегда ему служит, хотя у разных народов в разное время по-разному. У греков и римлян поэзия — украшение жизни, наслаждение и отдых. Судьбу Италии решали не Данте, Ариосто и Тассо, а экономические и политические обстоятельства. Обобщая все это, Чернышевский подчеркивал: «Таково положение литературы почти везде, почти у всех исторических народов». Однако этим Чернышевский не снижал действительного значения литературы, ее он ставил очень высоко. Он говорил: «Байрон в истории человечества лицо едва ли не более важное, чем Наполеон, а влияние Байрона на развитие человечества еще не так важно, как влияние многих других писателей, и давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России». Борясь за общественно-служебный характер литературы, Чернышевский и выяснял преимущественно социальную функцию литературы. Он например сознавал, что творчество великих европейских писателей идейно шире и художественно совершеннее, чем русская литература, но он все же находил, что Гоголь со своим обличением русской действительности нам ближе, — «и на чьей стороне перевес влияния, трудно решить».
Чернышевский утверждал, что «литература не может не быть служительницей того или иного направления идей», он считал, что нет ничего выше, как с честью служить человечеству. Это возвышает литературу. Однако это служение возможно лишь тогда, когда «слово писателя одушевлено идеей правды, стремлением к благотворному действию на умственную жизнь общества». Под правдой же Чернышевский разумел правду революционной демократии, правду крестьянской революции, а под «стремлением к благотворному действию» — агитацию — пропагандистское воздействие литературы. Он хотел, чтобы литература, отображая жизнь, содействовала свержению самодержавия, полному уничтожению крепостничества, революционному разрешению крестьянского вопроса.
Такое направление мысли вызвало ожесточенные нападки: Чернышевский губит литературу, Чернышевский приносит ее в жертву политической тенденциозности. А он повторял, что «от избытка сердца должны говорить уста поэта», что основу поэзии составляет чувство, не голая идея, а идея, претворенная в живой образ. Он вовсе не смотрел на поэзию исключительно с политической точки зрения, понимая, что не всякая, отдельно, взятая поэтическая идея может быть выражением политической тенденции. Поэзию же он считал выше и богаче всех искусств. Как революционный борец и вождь он сознавал «ничтожность наружной отделки по сравнению с мыслью», для него «важнее всякого мастерства писать» — уменье «правильнее понимать вещи».
Эстетическая теория Чернышевского не игнорировала вопросов формы, она только была «готова примириться» с несовершенством ее, видя главную задачу времени в пропаганде идей крестьянской революции. В критике Чернышевского политическая и идеологическая оценка всегда тесно переплеталась с оценкой художественной стороны творчества, с той лишь разницей, что в начале его литературной деятельности преобладали вопросы художественные, а позднее публицистические. Чернышевский осуждал писателя, когда последний в угоду идее насиловал свой талант; Чернышевский отмечал, когда форма не соответствовала содержанию. В статьях о Толстом, Островском, Щедрине, Шиллере и др. писателях он неизменно поднимал вопросы чисто художественного порядка.
Критика должна «вскрыть», какое воззрение на жизнь выразилось в произведениях писателя. Чернышевский отрицал абсолютные законы критики и в этом он был прав, но он глубоко заблуждался, полагая, что «развитие новых критических убеждений каждый раз было следствием изменений в господствующем характере литературы». Содержание критики несомненно зависит от содержания произведения, но принципы и задачи критики наравне с самой литературой зависят от развития производительных сил страны и классовой борьбы, классовых мировоззрений. Не прав был Чернышевский и тогда, когда утверждал, что ложная идея делает произведение нехудожественным, сухим, мертвым. Он не сумел провести последовательно свою же мысль, что каждая общественная группа имеет свою классовую правду, свое представление о художественности, по-своему чувствует красоту. Что для одних классов ложно и безобразно, то для других истинно и прекрасно. В творчестве Пушкина, Толстого немало ложных идей, но от этого их произведения не перестают быть и для нас истинно прекрасными.
Не провел Чернышевский последовательно и строго исторической точки зрения, хотя всегда ее отстаивал. В теоретических литературоведческих высказываниях он не сумел провести четкой классовой линии, но в критической практике классовые позиции революционной демократии он проводил с изумительной прозорливостью и гневной страстностью. В этом отношении такие статьи, как «Русский человек на randez-vous» и «Не начало ли конца», ослепительно превосходны. В критике повести Тургенева «Ася», повести, которая «имеет направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из т. н. “черных сторон” жизни», Чернышевский пришел к политическим размышлениям, поднялся в своем обобщении до беспощадной, убивающей характеристике русского либерализма как политического направления, дряблого, безвольного, готового на сделку с существующим режимом, ради своих классовых интересов считающего себя вправе распоряжаться судьбами народа.
Характерно смела и вторая статья. Чернышевский защищает в ней правдивое изображение народа, он против идеализации его. В последней он видит барское, снисходительно сентиментальное отношение к народу сверху вниз; в реалистическом изображении светлых и темных сторон жизни и характера народа — равное к нему отношение. Идеолог крестьянской революции не собирался облагодетельствовать народ сверху; народ для Чернышевский не объект, а субъект, в нем он видел решающую силу крестьянской революции. И эту силу он хотел знать в ее настоящем виде, без всяких прикрас.
Свою классовую точку зрения Чернышевский последовательно применил к ряду писателей. В творчестве Пушкина он нашел «мало глубины и постоянства», сожалел, что содержание, которое у поэта было, «пропадало в общем впечатлении чистой художественности, чуждой общественного направления». У поэтов пушкинской эпохи он находил форму и мало содержания, у них «скудны запасы чувства и мыслей». В «Горе от ума», в «Онегине» он отмечал недостаток критического анализа действительности. Ни Грибоедов, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов не создали школы. Школу создал Гоголь. Чернышевский ждал «нового периода в русской литературе» и видел его в развитии традиций Гоголя; только Гоголь создал самобытную литературу, чуждую иностранных влияний, только «он пробудил в нас сознание о нас самих». Своей работой «Очерки литературы гоголевского периода» Чернышевский выступил за гоголевское общественно-критическое направление против пушкинского эстетического направления, что не помешало Чернышевскому считать Пушкина величайшим русским поэтом. Обличительные свойства нового направления Чернышевский нашел в прозе Гоголя, считал это направление особенно плодотворным, поскольку оно является критическим. Из современных писателей Чернышевский ценил Толстого, предвидя его гениальность и великую будущность, а особенно он ценил поэта Некрасова и критика Добролюбова. В Добролюбове он видел стойкого, последовательного, решительного защитника народа; Некрасова считал «гениальнейшим, благороднейшим из всех русских поэтов», выше Пушкина.
После ареста Чернышевский не имел возможности заниматься научно-публицистической работой, он взялся за беллетристику. Чернышевский оставил ряд художественных произведений, но особенного внимания заслуживает роман «Что делать?», написанный в Петропавловской крепости, и роман «Пролог», написанный в сибирской ссылке. Роман «Что делать?» напечатан в «Современнике» (1863 г.) и скоро был запрещен цензурой вплоть до революции 1905 г. Классовые враги демократии кричали о бездарности произведения, революционная демократия, наоборот, встретила роман с энтузиазмом, она нашла в нем лучшее выражение своих устремлений. Роман сделался предметом жесточайших классовых боев.
Спор о прозаическом таланте Чернышевского, о художественности его беллетристических произведений не прекращен и сейчас. Некоторые, в том числе и отдельные писатели из коммунистов, повторяют, что роман «вне литературы». Если к художественному творчеству Чернышевского подойти с точки зрения канонов, господствовавших в либеральной и консервативной эстетике, то художественные приемы Чернышевского во многом не только не удовлетворяют требованиям их, но явно противоречат им, оспаривают и разрушают их. Чернышевский революционер, социалист, демократ — для него дворянские каноны не обязательны, часто они ему чужды и враждебны, как самим дворянам его времени были чужды каноны поэтики Буало. И если Чернышевский не удовлетворял требованиям дворянского стиля, то это еще не значит, что его произведения лишены художественности. Чернышевский создавал образы новых людей, с новым миросозерцанием, с новой моралью; создавал новые типы, которые должны были быть и были предметом подражания демократии. Революционная молодежь старалась мыслить и устраивать свою жизнь так, как это было показано в романе «Что делать?». Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, Рахметов — типы, списанные с живых людей, воодушевляли революционную демократию жить по-новому, совсем не так, как жили в дворянских гнездах. И естественно, и творчество Чернышевского шло тоже по новым, еще неизведанным, непроложенным путям.
Чернышевский создавал художественный стиль революционной демократии. Он зачинатель. О степени его таланта можно судить только в связи с анализом литературного стиля революционной демократии, дворянско-либеральные мерки к нему неприложимы. Там, где одни видели грубость, тенденцию, другие находили жизненную правду; от чего одни отворачивались с презрением, тому другие восторженно поклонялись. Чернышевский не был Пушкиным, Гоголем по силе своей изобразительности, но его художественный талант может отрицать только тот, кто воспитался на дворянской литературе, стилем ее подавлен, кто не всматривался в стиль революционной демократии кто не знает той борьбы, которая происходила между этими художественными стилями у нас и в Западной Европе.
Про Некрасова тоже кричали, что в его творчестве «поэзия не ночевала», а отдельные марксисты повторяли за либералами, что ему «борьба мешала быть поэтом». Теперь эта непролетарская точка зрения отвергнута; в жесточайшей борьбе за социализм мы создаем художественный стиль пролетарской литературы. Борьба не мешает нам, не мешала она ни Некрасову ни Чернышевскому, она оформляла новый стиль, суровый, подчас грубоватый, реалистический стиль демократии. В нем не было дворянской красочности; кармин, лазурь, позолота, легкость уступали место тонам серым, порой преднамеренной грубости, но от этого стиль не терял своей силы, страстности, убедительности, жизненности и правдивости. Он был ярок и выразителен по-своему. Чернышевский писал в страшных тисках царской цензуры, отчего сила и выразительность неизбежно стирались.
Отождествляя критику с оценкой, Чернышевский учил: «Русская критика не должна быть похожа на щепетильную, тонкую, уклончивую критику французских фельетонистов; эта уклончивость и половинчатость не во вкусе русской публики, не идет к живым и ясным убеждениям, которых совершенно справедливо ждет от критики наша публика». Зная, что новый принцип приходится внедрять в жизнь с боем, Чернышевский требовал от критики энтузиазма, страсти, негодования. Сам он разил противника беспощадно, со злой иронией, издевательством, со всей силой своей революционной мысли, гневной страсти, многосторонней эрудиции.
На Чернышевского нападали все: Тургенев, Достоевский, Толстой, Боткин, Фет, Герцен, Катков, Дружинин и мн. др., забытые и неведомые. Тургенев оценил диссертацию Чернышевского как «порождение злобной тупости и слепоты», как «гнусную мертвечину». Многие пытались очернить Чернышевского лично: у него нет знаний, он крайне односторонен, это недобросовестный, нахальный человек, мстительный и трусливый. Его сравнивали с Чингис-ханом и кричали: «Караул! Режут! Разрушают основы! Торжествует анархия! Владычествует сквернословие!». Л. Толстой написал пасквиль, пьесу «Зараженное семейство», в которой нигилистов, радикалов, революционную демократию изобразил неучами и людьми нравственно нечистоплотными. «Русский вестник» Каткова подсказывал правительству, что Чернышевский опасный революционер. В этой атмосфере звериной злобы и ненависти Чернышевский, связанный цензурой, страстно и убежденно внедрял в жизнь принципы материализма и идею крестьянской революции.
Изображали Чернышевского как человека сухого, черствого, аскетического склада, властного, желчного. В действительности из юноши — белокурого, с голубыми, добрыми и умными глазами — вырос человек не только сильной, ясной мысли, но и большого, живого чувства, острого, заражающего других. Чернышевский — кумир революционной демократии. Типичный и достойный ее представитель и борец. Он не аскет, он любит жизнь, природу, людей, но больше всего он любит трудящихся, эксплуатируемых, угнетенных. Их счастье определяло его отношение к себе и людям. Скромный, застенчивый человек, которого изображали грубым неуклюжим семинаристом, пахнущим клопом, был увлекательным собеседником, обладал мягким, женственным характером, но это не мешало ему иметь твердые, непоколебимые убеждения, характер непреклонный. Чернышевский знал, что живых людей без слабостей нет, без всякой притворной скромности он не раз говорил о слабостях своего характера, мешавших ему в борьбе, но и без всякой заносчивости он говорил о нравственном превосходстве Добролюбова и себя над громадным большинством людей того времени. Самоунижение не свойственно ему, он относился к себе с достойным уважением, сознавая свою историческую роль. Он вошел в жизнь уверенно, знал, чего он хочет. 21 года он занес в свой дневник: «Мысли: машина; переворот… через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана… надежды вообще: уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды — все будут жить во всяком случае как теперь живут люди, получающие в год 15–20.000 р. дохода, и это будет осуществлено через мои машины» (Литературное наследие, т. I, стр. 441 и 442). Чернышевский работал тогда над машиной «для произведения вечного движения». Задолго до ареста, молодой, он уже мечтал написать «Историю материальной и умственной жизни человечества» и «Критический словарь идей и фактов». Он чувствовал себя вождем и верил в свою силу, что он может разъяснить людям, «в чем истина и как следует им думать и жить». Наконец он намеревался составить «Энциклопедию знания и жизни». Эти грандиозные, многотомные работы предназначались Чернышевским для всего образованного человечества и должны были издаваться на французском языке.
И у него были силы для осуществления этого великого плана.
Чернышевский пал в борьбе, сраженный царским правительством; монархия сгноила его в далекой Сибири, в каторжных казематах, его имя долгое время было под запретом, но он стоит перед нами, колосс, великий русский революционер-демократ.
Его сильно любил Ленин, его чтит первое в мире пролетарское государство. Его революционный облик чист, прекрасен, изумляет силой, влечет к себе.
Таков великий страдалец за крестьянскую революцию.
Вал. Полянский.
БСЭ, 1 издание, т. 61, 1934 г., к. 368-407
Спасибо за Чернышевского! Очень мощная статья.
Читая про его гражданскую казнь вспомнил, что Набоков, чей отец был кадетом, полагаю и сын разделял его идеи, написал роман «Приглашение на казнь». Насколько я понял, Набоков, ясно выразил взгляды своего класса, изобразив Н.Г. чудаком идеалистом. Прочесть бы классный анализ этой книги Набокова. «Дар» — Роман вообще о Чернышевском. Всё читал очень давно.
Какие замечательные энциклопедии издавались в государстве рабочих и крестьян!
Спасибо за статью! Очень пригодилась молодым филологам как альтернативный источник знаний в противовес вузовским бредням.