Материализм и идеализм в вопросах становления человека

Из журнала «Вопросы философии», 1955 г., № 5, стр. 143-156.

Материализм и идеализм в вопросах становления человека

Б. Ф. ПОРШНЕВ

I

Возникновение человека и начало человеческой истории — один из тех коренных вопросов, которые, подобно проблемам происхождения жизни, Земли и т. п., интересуют каждого читателя. Эта тема занимала и занимает важное место в борьбе науки с религией.

Наука о древнекаменном веке (палеолите) и древнейших людях возникла менее ста лет назад. Правда, первая попытка создать ее была сделана еще в 30-х годах XIX века Лайеллем, но его книга «Древность человека» долго была окружена заговором молчания. В 1863 году Энгельс в письме к Марксу жаловался, что

«до настоящего времени ни один человек не счел достойным труда хотя бы серьезно исследовать это дело» (Соч. Т. XXIII, стр. 149).

Впрочем, к этому времени исследования как раз уже развертывались (например, Ларте), в частности, под влиянием вышедшей в 1859 году работы Дарвина «Происхождение видов». Новая наука родилась во Франции, и до сих пор Франция остается ее важнейшим очагом. Рождение этой науки было связано с идейной атмосферой революции 1848 года — ее основоположник Габриель Мортилье был участником революции 1848 года, мелкобуржуазным социалистом, атеистом, революционером.

Новая наука была революционна по всему своему существу. Во-первых, она явилась главным союзником дарвинизма в ожесточенной борьбе общественных сил вокруг его вывода о происхождении человека от обезьяны, столкнувшегося с догматом религии о сотворении человека. Во-вторых, наука о доисторических людях была, по словам самого Мортилье, «одним из последствий великого освободительного умственного движения XVIII века» — воинствующего атеизма. Вся деятельность Мортилье, вся его обобщающая книга «Доисторическая жизнь», как и вся эта молодая наука, были страстно заострены против церкви, против библейской легенды о сотворении человека богом, о жизни в раю и грехопадении Адама и Евы, оставивших потомству бремя первородного греха, о всемирном потопе и последующей истории рода людского. Труды Мортилье и его школы не только объективно, но и сознательно, субъективно, были ударом огромной силы по религии, одним из самых убедительных опровержений христианского учения, одним из блестящих достижений научной антирелигиозной мысли.

Прошло несколько десятилетий. Наука о жизни далеких предков современных людей шла в известном смысле вперед — накапливала большой материал, вырабатывала все более совершенную и точную методику, разветвлялась и специализировалась. Но в то же время мы видим удивительное превращение: во главе этой науки в капиталистических странах стоят теперь представители духовенства, преимущественно католического. Церковь не только признала ее, но взяла под свою опеку. Не первый раз в своей истории католицизм совершает подобный маневр. Когда новая мысль оказывается неодолимой, ее перестают оспаривать, а пытаются присвоить и возглавить. Из силы, направленной против религии, она должна стать силой, укрепляющей религию, парализующей неверие.

Сначала представители духовенства пробовали оспаривать достоверность или датировку находок геологов, археологов и антропологов. Для этого иные из них присутствовали при раскопках, участвовали в научных диспутах. Когда оказалось, что находки неопровержимы, их стали «согласовывать» с библией. Уже в 60-х годах XIX века в среде католического духовенства появились знатоки палеолита, выступавшие с такого рода попытками (епископ Меньян, аббат Ламбер).

С тех пор подчинение католицизму науки о палеолитическом человеке не останавливалось. Задача могла быть решена только при условии приобретения представителями церкви научного авторитета, решающего влияния в этой науке, и действительно, из их числа выдвинулись подвижники, сумевшие неутомимыми и высококвалифицированными исследованиями приобрести такое положение в мировой науке. Школу Мортилье оттесняли и вскоре стали академически третировать как неосновательную, используя его ошибки и слабые стороны. Основанный им журнал после его смерти попал в руки «академических» издателей, истребивших в нем всякий дух антирелигиозности, а затем передавших его школе аббата Брейля. В 900-х годах среди целой группы аббатов, известных специалистов по палеолиту (Бардон, Буиссони, Вилленев и др.), особенно выдвинулись своими знаниями молодые аббаты Брейль и Обермайер. Под контролем и влиянием аббатов оказались все крупнейшие специалисты (Капитан, Пейрони, Буль и др.), научные кафедры, институты, журналы и учебные пособия. Престарелый Брейль — в настоящее время непререкаемый авторитет для всех буржуазных палеоархеологов. Одновременно в Вене аналогичным образом складывался центр католической школы в области изучения современных отсталых народов, созданной патерами Шмидтом и Копперсом и опирающейся ныне на огромную сеть научных учреждений и изданий во всех странах, а также на армию миссионеров — поставщиков этнографических сведений.

Но ученые труды не цель, а только средство для всех этих католических деятелей науки. Каким же конечным идеям они стараются заставить служить факты, каким научным тенденциям они противятся?

Советские ученые обстоятельно вскрыли некоторые реакционные стороны их концепций. Отвергнут и опровергнут расизм, миграционизм Брейля, связанный с отрицанием единой закономерности эволюционного развития древнего человечества. Раскритикована и разоблачена идеалистическая теория «культурных кругов». Но все же работа эта далеко не закончена. А ведь те идеи, которые не отвергнуты сознательно, способны, как известно, незаметно просачиваться в наше сознание вместе с сообщаемыми тем или иным автором научными фактами.

Задача Лайелля, Ларте, Мортилье и других пионеров изучения «доистории» прежде всего состояла в доказательстве неизмеримо большей древности человека, чем допускала библия с ее легендой о потопе. Они стремились отнести начало развития человечества к возможно более далекому геологическому периоду, тогда как их противники из церковного лагеря старались укоротить прошлое человечества. Последним удалось в конце концов одержать даже некоторую победу: Мортилье горячо отстаивал существование доисторического человека еще в третичном периоде, но ими было доказано, что находимые в третичных отложениях «эолиты», на которых он основывался, не являются плодом искусственной обработки. Однако эта победа была лишь запоздалым и бесполезным отголоском проигранной ими битвы, ибо искусственные орудия и костные остатки человека четвертичного периода все равно неопровержимо свидетельствовали против библии, подтверждая глубочайшую древность человека. И вот мы наблюдаем полную смену стратегии: именно эти противники Мортилье теперь стараются отнести возникновение человека как можно дальше вглубь времен. В этом состоит настойчивая тенденция трудов Брейля. Реакционная антропология пронизана этим стремлением. Джонс доказывает, что человек произошел не от обезьяны, а от гипотетического «тарзоида», жившего в третичный период. Вестенгефер доказывает, что предки человека не связаны с обезьянами, а отделились от родословного древа млекопитающих еще 200 миллионов лет тому назад. Стоило найти остатки высокоразвитой обезьяны третичного периода —  австралопитека, — как многие буржуазные ученые принялись на все лады доказывать, что это был доподлинный человек.

В чем же смысл этого стратегического поворота? Если в глазах Мортилье «доисторический человек» был обезьяно-человеком, существом, развитие которого еще полностью определялось законами биологической эволюции, то Осборн утверждает, что человек никогда не проходил стадии обезьяно-человека. Брум пишет, что paзвитие человека шло под влиянием «высшей целенаправленной силы». Иными словами, новый план состоит в том, чтобы отказаться от безнадежной перед лицом научных данных защиты конкретных черт библейского предания, но спасти главное — учение о сотворении человека богом «по образу и подобию своему», отнеся этот акт творения возможно дальше в темное прошлое.

В современной зарубежной философско- теологической литературе пропагандируется мысль, что явные противоречия библии с данными науки объясняются просто стремлением составителей библии сделать божественное откровение доступным тем людям, которые еще не знали современной науки, приспособить его к их пониманию: они ведь, как дети, не поняли бы писания, если бы оно говорило с ними языком науки. В частности, им сказали, что человек был создан богом из горсти земли, просто в том смысле, что бог вдохнул душу в «прах», в неодушевленную материю, ибо они не поняли бы, если бы было сказано, что бог вдохнул душу в высокоразвитую антропоморфную обезьяну, или «тарзоида», и что этот акт творения осуществился путем особой «мутации». Не все ли равно, в самом деле, какой материал использовал бог при творении человека? Исследование этого материала и его свойств, использованных богом, религия, мол, полностью передоверяет науке. Важно лишь, что в один прекрасный момент совершилось чудо — обезьяноподобный предок человека преобразился в человека, в теле которого зажглась божественная искра — душа. Задача поповствующей науки состоит лишь в том, чтобы загнать момент перехода от животного к человеку в какой-либо далекий, не заполненный палеонтологическими данными интервал, где и совершилось таинство, и в том, чтобы приписать всем действительно известным науке эволюционным формам обезьяно-людей это абсолютное отличие от животных: душу, сознание, мысль.

Так, одно из наиболее распространенных пособий по палеоантропологии, «Первые люди» («Les Premiers Hommes. Precis d’Antropologie Prehistorique», 4-е изд. 1952), написанное профессорами «Католического института» Бергунью и Глори и изданное под попечительством архиепископа Тулузского, сопровождается визой ректора «Католического института»: «Nihil obstant» — «препятствий не имеется», никаких-де противоречий с религией нет. Здесь в общем все на уровне современных естественно-научных и археологических знаний. Но появление Человека (с большой буквы), начиная с питекантропа, трактуется как завершение «творения» — возникновение «духа», «разума», «человеческого психизма», в корне отличного от психики хотя бы и использующих палки обезьян; появление человека было-де чудом: он изготовляет орудия и оружие, зажигает огонь, внушает трепет животным.

Брейль в своей недавней обобщающей работе, опубликованной в коллективном труде «Всемирная история» («Historia Mundi» Bd. I. Bern. 1952), внушает читателю, что уже в нижнем палеолите существовала «творческая духовная деятельность», «богатая духовная жизнь», проявлявшаяся не только в материальной культуре, но и в религиозных верованиях, искусстве и т. д. Хотя, кроме остатков каменных орудий и костей, археология ничего не дает, Брейль из одного лишь факта наличия большого количества черепов в пещерах Чжоукоудянь и других выводит существование у людей той поры и «культа черепов», и, следовательно, культа семейных святынь, и культа предков, ритуального каннибализма и войн между разными группами. Коллега Брейля, один из столпов реакционной «палеоэтнологии», Менгин, в той же книге вещает: «Долгое время думали, что чем древнее археологические остатки, тем ближе находился человек к исходному и дикому состоянию», но на самом деле это не так, человек-де с самого начала появляется со всем своим духовным достоянием — с языком, мышлением, правом, собственностью, нравственностью, религией, искусством. Основная идея всей этой «Historia Mundi»: «природа человека» никогда не менялась, она остается неизменной с того момента, как бог вложил душу в шкуру обезьяноподобного предка человека; лишь материализм грозит возродить животное начало в человеке, и поэтому десятый том «Historia Mundi», посвященный современной эпохе, выйдет под предостерегающим заглавием: «Мир в кризисе».

II

Советские ученые достигли крупных результатов в изучении остатков предков человека, остатков ископаемых людей, их древнейших каменных орудий и других памятников их деятельности, географических условий четвертичного периода. Если до 1917 года на территории нашей страны было известно 12 палеолитических стоянок, то сейчас известно и изучено до 400. Советские ученые учитывают также быстро возрастающую массу новых фактов, накапливаемых зарубежными специалистами. Однако, используя специальные работы Брейля и всей охарактеризованной выше школы, они должны были бы последовательнее продумать вредоносность ее теоретических основ. Борясь с Брейлем по отдельным вопросам, некоторые советские археологи подчас борются, как мы увидим, и с теми прогрессивными научными идеями, с которыми борется Брейль, оставаясь в глубоком убеждении, что выступают за марксизм. Только тенденция эта имеет у них форму не откровенного идеализма, а вульгарного материализма.

Советские археологи правильно отвергли еще в 20—30-х годах представления Мортилье, что все развитие человека и его орудий чуть ли не вплоть до железного века было «доисторией», подчинявшейся тем же законам эволюции, как и биологическое развитие. Но те из них, которые, перестаравшись, стали утверждать, что вообще такой стадии не было, по крайней мере с того времени, как археологами зарегистрированы древнейшие искусственно обитые камни, пошли по ошибочному пути. Абстрактное социологизирование и психологизирование восполнило абсолютное молчание памятников о существовании общественной жизни и идеологии у наших обезьяноподобных предков той древнейшей поры. Тем самым был открыт широчайший простор для домыслов о мышлении и речи этих существ, которых Энгельс называл «промежуточными существами» между обезьяной и человеком. Вставшие на такой путь археологи и антропологи объективно, независимо от своего желания оказались союзниками охарактеризованной выше школы.

В последние годы в нашей научной печати появились неоспоримые симптомы того, что развитие этих тенденций в науках, изучающих становление человека, ведет к разладу с марксистско-ленинской теорией. Такими симптомами служат настойчивые предложения со стороны части специалистов отказаться от пользования некоторыми определениями, которые давал В. И. Ленин древнейшему этапу эволюции людей, и противопоставления их другим высказываниям классиков марксизма. Другая часть ученых, преимущественно антропологи, напротив, отстаивает научную плодотворность этих ленинских формулировок.

Деле идет не о догматическом споре, не об отдельных цитатах. Отдельные цитаты и положения могут устареть в свете новых достижений науки, но суть марксизма, логика материализма остаются вечно живыми. Дело идет о творческих задачах завтрашнего дня советской науки, изучающей зарю человеческой истории, об устранении предрассудков, которые могут помешать ей ставить и решать новые задачи.

Незаметно, исподволь в части нашей науки о становлении человека происходит укоренение идей, по существу, чуждых марксизму-ленинизму, идей, искренне принимаемых некоторыми учеными за марксистские, но на деле проникающих из зарубежной литературы, не только идеалистической, но и открыто религиозной. Это станет очевидным, как только мы присмотримся, какие именно ленинские определения вызывают отпор. Приведем несколько примеров из выступлений в печати.

В журнале «Вестник древней истории» (№ 2, 1953) напечатаны две рецензии А. Я. Брюсова, в которых автор критикует составителей учебника «Истории древнего мира» и сборника «Происхождение человека и древнейшее расселение человечества» за применение к раннему палеолиту (то есть к «нижнему» и «среднему» палеолиту) выражения «первобытное стадо», употребленного В. И. Лениным в письме к М. Горькому:

«В действительности «зоологический индивидуализм» обуздала не идея бога, обуздало его и первобытное стадо и первобытная коммуна» (Соч. Т. 35, стр. 93).

По мнению А. Я. Брюсова, выражение «первобытное стадо» в «контексте» B. И. Ленина не относится и вообще неприменимо к древнейшему периоду развития человечества. Оспаривая некоторые черты, приписанные в указанном учебнике образу жизни предков современных людей в нижнем палеолите, А. Я. Брюсов особенно протестует против того, что

«в добавление к этим чертам «первобытного стада» авторы утверждают, что человек был тогда лишен абстрактных понятий» (стр. 82).

В рецензии на указанный сборник А. Я. Брюсов тоже подчеркивает, что орудия и быт предков людей современного типа, живших в нижнем и среднем палеолите, необъяснимы без допущения мышления и членораздельной речи и потому

«приписывание им стадного существования является попыткой с негодными средствами» (стр. 114).

Заодно А. Я. Брюсов оспаривает и правомерность отнесения к раннему и позднему палеолиту того противопоставления «формирующиеся люди» — «готовый человек», которое имеется в работе Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Он выступает также против понятия «обезьяно-человек», введенного, как известно, Дарвином. А. Я. Брюсов возражает антропологам, определяющим этим термином древнейших предков современного человека типа питекантропа или синантропа.

Выступление А. Я. Брюсова не исключение. Мнение, что накопленные данные науки о раннем палеолите пришли в противоречие с ленинским выражением «первобытное стадо», (распространено среди некоторой части археологов (см. журнал «Вопросы истории» № 10 за 1954 год, стр. 168).

Другим примером выступлений против тех понятий, которые употреблял В. И. Ленин, может служить критика A. И. Першицем в журнале «Советская этнография» того места из учебника «История древнего мира», где авторы пишут:

«В трудовой деятельности людей первоначально преобладали инстинкты, и B. И. Ленин называл дикаря «инстинктивным человеком». Лишь постепенно элемент инстинктивности уступает место сознательной деятельности».

А. И. Першиц возражает:

«Таким образом, авторы, начетнически ссылаясь на выхваченный у Ленина обрывок фразы, ставят первоначальный труд первобытного человека, — иными словами, его деятельность по производству орудий, ибо именно с нее начинается труд, — на одну доску с инстинктивной деятельностью бобра или пчелы» (№ 1 за 1954 год, стр. 176).

Заявление А. И. Першица о том, что авторы учебника якобы выхватили у Ленина обрывок фразы, при проверке оказывается столь же неубедительным, как и ссылки А. Я. Брюсова на «контекст». У Ленина в соответствующем месте «Философских тетрадей» сказано недвусмысленно:

«Инстинктивный человек, дикарь, не выделяет себя из природы. Сознательный человек выделяет…» (стр. 67).

Действительно ли оспариваемые формулировки Ленина являются случайными (известно, что Ленин не был специалистом по антропологии или археологии) или они стоят в связи с самой сутью марксистско-ленинской теории? Действительно ли существуют у Маркса и Энгельса какие-то другие «коренные положения» об отличии человека от животного, на которые нередко ссылаются, или эти «коренные положения» — миф, противоречащий и духу и букве марксизма? Пусть читатель не посетует, что нам придется рассмотреть все высказывания классиков марксизма по этому вопросу, иначе невозможно рассеять мнение, будто эти «коренные положения» все-таки где-то имеются.

III

Мысль о первобытном дикаре как «инстинктивном человеке» Ленин заимствовал у Маркса, к тому же не из какого-нибудь черновика, а из произведения, опубликованного при жизни Маркса — из раздела «Процесс труда» в I томе «Капитала», где Маркс дает чеканное изложение всего вопроса. Маркс здесь противопоставляет труд в его развитой форме, изучаемой в «Капитале», труду в его древнейших, первобытных формах:

«Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных инстинктивных форм труда. По сравнению с таким состоянием общества, когда рабочий выступает на товарном рынке как продавец своей собственной рабочей силы, то состояние, когда человеческий труд еще не освободился от своей примитивной, инстинктивной формы, относится к глубинам первобытных времен. Мы предполагаем (в данной книге. — Б. П.) труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека» («Капитал». Т. I, стр. 185. 1951. Разрядка моя. — Б. П.).

Дальше следует известное противопоставление пчелы и архитектора.

В этом классическом анализе труда речь идет по сути о том же, что и у Ленина. Понятие «инстинктивный» относится именно к «первобытному» времени, понятие «животнообразный» аналогично ленинскому слову «стадо».

Маркс указал здесь на две противоположные стадии в истории развития труда, а тем самым и человека. Труд в понимании Маркса не постоянное качество, неизменное на всем протяжении истории человека. Человеческий труд в его современном качестве — результат долгого процесса, начинающегося с совсем иного качества. Отсюда понятно, что применять противопоставление пчелы и архитектора к «глубинам первобытных времен» — значит утверждать нечто прямо противоположное тому, что писал Маркс. Труд в своей «примитивной, инстинктивной форме», по точному смыслу слов Маркса, не составляет «исключительного достояния человека», не дает еще принципиального отличия предков человека от животного, поэтому он и назван «животнообразным». Этот инстинктивный, первобытный, животнообразный труд в принципе еще столь же отличен от сознательного, разумного труда архитектора, как и труд пчелы.

Между тем именно такое представление о глубинах первобытных времен вызывает протесты, подобные приведенным выше, хотя эти протесты и оформлены как защита азбуки марксизма. А. И. Першиц полагает, будто он опроверг критикуемых авторов одним заявлением, что они фактически ставят первоначальный труд первобытных людей на одну доску с инстинктивной деятельностью бобра или пчелы. А. Я. Брюсов обвиняет антропологов (В. П. Якимова, Я. Я. Рогинского), считающих только человека верхнего палеолита (Homo sapiens) «готовым человеком», в «ревизии» марксизма лишь потому, что их положения логически ведут, по его мнению, к признанию труда в нижнепалеолитическую эпоху «инстинктивным». Ясно, что и А. И. Першиц и А. Я. Брюсов, думая, будто защищают марксизм, полемизируют с Марксом, Энгельсом и Лениным. Так далеко зашла привычка принимать за «марксизм» нечто совершенно иное.

Глубоко материалистические положения Энгельса «труд создал самого человека», «труд начинается с изготовления орудий» приобретают идеалистический смысл, если к ним добавляют: а труд всегда отличается от инстинктивной деятельности пчелы и любого животного тем, что он подразумевает сознательную цель, мышление. Древнейшие орудия труда в таком случае оказываются «свидетельствами», «проявлениями» того, что их создатель был существом мыслящим. Итак, сначала возникает творческий разум, мышление как отличие человека от животного; затем мысль воплощается в труде, в орудиях труда как в своих материальных выражениях. А раз так, идеалист согласен, чтобы все остальное в истории человечества объяснялось развитием орудий труда. Подобным образом рассуждал, например, Людвиг Нуаре.

Отсюда ясно, что признание древнейших форм труда «животнообразными», «инстинктивными» диктуется логикой материализма: только в этом случае тезис о том, что «труд создал самого человека», имеет материалистический характер. Ленин не потому говорил об «инстинктивном человеке» и «первобытном стаде», что он излагал на основе тех или иных археологических данных какую-то догадку, гипотезу, которую, скажем, новейшее изучение оседлости или «праворукости» существа шелльской эпохи может опровергнуть (как думают некоторые из упомянутых советских ученых), а потому, что иначе с точки зрения материалистического мировоззрения и не может быть. Так рассуждал и Энгельс, теоретически предвосхищая открытие еще почти неизвестного тогда раннего палеолита:

«И хотя это состояние длилось, вероятно, много тысячелетий, однако доказать его на основании прямых свидетельств мы не можем; но, признав происхождение человека из царства животных, мы должны допустить такое переходное состояние» (Соч. Т. XVI. Ч. 1, стр. 9).

Отдельные признаки, которыми Энгельс предположительно характеризовал это состояние, оказались неверными, но неопровержимым остается основной дух всего раздела о «низшей ступени дикости»: подчеркивание сходства предков современных людей на этой ступени с животными.

Итак, спор идет не о частностях — спор идет о материализме или идеализме в вопросах становления человека (хотя бы идеализм и выступал в форме вульгарного материализма — фетишизации древнейших орудий труда). Спор идет о том, предшествовала ли мысль труду или труд — мысли. Либо человек начал с того, что «изобрел» свои орудия, «наблюдая» природу, «открыв» ее некоторые свойства, создав сначала в своем мышлении, идеально, то, что потом, хотя бы и крайне неуклюже, стала воплощать материально его рука; либо его труд носил сначала животнообразный, инстинктивный характер, оставаясь долгое время не более, как предпосылкой, возможностью производства в собственном смысле, пока накопление количественных изменений в этой деятельности не привело к возникновению нового качества — общества, а вместе с ним второй сигнальной системы и человеческого разума.

Как видим, перед нами отнюдь не схоластический спор, пока речь идет о порядке, в каком эти категории исторически возникали. В дальнейшем же труд, общество, мышление уже неразрывно связаны в диалектическом единстве и взаимодействии.

Общество, мышление, речь не возникли автоматически тотчас после того, как возникли первые зачаточные орудия труда животнообразного предка человека. Бытие, с точки зрения материалистической философии, не только определяет сознание, но и предшествовало возникновению сознания; точно так же и труд, с точки зрения исторического материализма, не только основа общества, — он предшествовал возникновению общества. От зачаточного животнообразного труда лежал огромный путь до труда как естественно-технической стороны и материальной основы общественного производства. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс писали, что люди начинают отличаться от животных с того времени, как начинается производство. Второй стороной, необходимо подразумеваемой понятием «производство», составляющей единство с естественно-технической стороной, трудом, служат производственные отношения.

Эти две стороны общественного производства, находясь в неразрывном единстве, имеют и некоторую относительную самостоятельность. Было бы крайним упрощением считать, что всякие отношения между индивидами в процессе труда («расстановка людей в процессе труда») есть производственные отношения. Тогда производственные отношения не могли бы отставать от состояния производительных сил, вступать с ними в противоречие. При таком понимании производственных отношений, конечно, оказалось бы, что они возникли вместе с первыми зачаточными орудиями труда. Но в действительности производственные отношения или отношения людей «по производству», как говорил Ленин, есть явление сложное и специфическое: основой его является отношение людей к средствам производства, или та или иная форма собственности на средства производства. Положение социальных групп в производстве, формы распределения произведенного продукта и т. д. — все это зависит от данного основного производственного отношения. Но чтобы возникло какое бы то ни было отношение людей к средствам производства, требуется прежде всего, чтобы сами средства, орудия труда, их изготовление и употребление достаточно развились как особая и решающая сторона жизни людей. Пока орудия труда играли только вспомогательную, подчиненную роль в совокупности приемов добывания средств к жизни, отношения между индивидами еще не могли определяться их отношением к средствам труда. Пока изготовление орудий не стало настолько сложным, что перестало быть доступным каждому индивиду в отдельности, не могла возникнуть какая бы то ни было собственность на них. С другой стороны, появление такого сложного общественного отношения, как собственность (первоначально коллективная, общинная), подразумевает относительно высокое развитие и самого человека. Маркс разъяснял:

«…ни о каком производстве, а стало быть, ни о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности» («К критике политической экономии», Введение, стр. 198. 1951).

Но даже самые примитивные формы собственности не могут в отличие от примитивного труда носить «животнообразного», «инстинктивного» характера. Только вульгарные буржуазные экономисты отождествляют собственность с «присвоением» животным или человеком тех или иных элементов природы. Марксизм учит, что собственность есть не отношение людей к вещам, а отношение между людьми.

Цитированный выше раздел о процессе труда в «Капитале» Маркса начинается с определения труда в чисто естественном, материальном плане: веществу природы человек сам противостоит как сила природы, труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, «обмен веществ» между ними. Для того, чтобы присвоить вещество природы в пригодной для себя форме, человек приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы, то есть тоже вещество природы. Таков и логический и исторический исходный пункт. Только в ходе этого материального воздействия на внешнюю природу человек постепенно меняет и свою собственную природу: в последней сначала еще только «дремлет» потенциальная возможность превращения его в существо какого-то нового качества, отличное от остальной природы; но рано или поздно игра естественных сил, говорит Маркс, подчиняется власти специально человеческой, то есть общественным закономерностям, и труд становится сознательным трудом. В таком контексте Маркс и отмечает, что не будет в данной работе рассматривать «первых животнообразных инстинктивных форм труда», а берет его уже в такой форме, «в которой он составляет исключительное достояние человека». Для этой формы характерно подчинение воли работника той или иной сознательной цели как закону, иными словами, подчинение непосредственной потребности организма общественно полезной функции. Эта целенаправленная воля необходима тем более, чем менее труд увлекает сам по себе, то есть чем менее он схож с животнообразным трудом — игрой естественных сил.

Так, согласно историческому материализму, в процессе труда изменилась сама природа человека; создав же человека, создав общество, труд тем самым изменил и свою природу.

IV

Совсем иначе рассуждают некоторые советские археологи: раз был хотя бы зачаточный труд, общество уже «должно было» быть, — это якобы вытекает из теории марксизма; со времени древнейших обитых камней мы обязаны говорить об истории общественного человека, а ни в коем случае не о доистории.

Но Энгельс писал как раз обратное: что не на стадии «промежуточных существ», «формирующихся людей», развивавшихся под воздействием труда «сотни тысяч лет», а только

«с появлением готового человека возник вдобавок (разрядка моя. — Б. П.) еще новый элемент — общество» («Диалектика природы», стр. 136. 1949).

Как видим, эти археологи исходили вовсе не из идей Энгельса, как им казалось, а из других идей, только облеченных в марксистскую терминологию. Они незакономерно распространили на огромный период в сотни тысяч лет те черты, то качественное своеобразие, которые принадлежат только истории человеческого общества. Эти-то ложные представления и толкают к новым и новым попыткам объявить устаревшими ленинские формулировки «первобытное стадо», «инстинктивный человек», противопоставляя им якобы более коренные положения марксизма. Однако марксизм, как видим, учит, что до возникновения общества прошли сотни тысяч лет, в течение которых предок человека трудился и развивался под воздействием труда, но труд его еще носил животнообразный характер. Это был долгий путь «от примитивной организации стада обезьян, берущих палки», до состояния

«людей, объединенных в клановые (т. е. в родовые, наидревнейшие. — Б. П.) общества» (В. И. Ленин. Соч. Т. 25, стр. 361).

Столь же необоснованы и ссылки на слова Энгельса, что ни одна обезьянья рука не изготовила даже самого грубого каменного ножа. Посмотрим, что в действительности пишет Энгельс. Речь у него идет об обезьянах, находящихся в плену у современных людей, хотя бы это были «первобытнейшие», «самые низшие дикари» из живущих на земле народов. Подражая действиям людей, эти обезьяны в плену производят своими руками целый ряд простых операций,

«но именно тут-то и обнаруживается, как велико расстояние между неразвитой рукой даже наиболее подобных человеку обезьян и усовершенствованной трудом сотен тысячелетий человеческой рукой» (Соч. Т. XIV, стр. 453. Разрядка моя. — Б. Я.).

Энгельс сравнивает наглядно две противоположные крайности, отделенные «трудом сотен тысячелетий», развивших руку человека и весь его организм. Сколько бы ни подражала обезьяна человеку, изготовляющему из булыжника каменный нож, она не способна на это: понадобились сотни тысяч лет, чтобы от примитивного раскалывания камня человек дошел до изготовления каменных ножей (хотя это орудие, на наш взгляд, и примитивно). Вот о чем говорит Энгельс, а ему пытаются приписать обратное, будто под «каменным ножом» он разумеет самые первоначальные, примитивно обитые камни, хотя он прямо пишет, что древнейший труд требовал гораздо более «простых операций» руки, чем изготовление каменного ножа. В любом учебнике археологии можно прочесть, что только в верхнем палеолите, в ориньякскую эпоху, «появился настоящий нож» (см. А. В. Арциховский «Основы археологии», стр. 37. 1954). Энгельс имел в виду данные этнографов о живущих на земле народах, пользующихся еще каменными ножами, что явствует и из упоминания им в других местах о «каменных ножах» у огнеземельцев и их употреблении в обрядах у других народов. Он подчеркивал этим примером, что даже самые примитивные орудия современного человека бесконечно далеки от тех, какими пользовался его обезьяноподобный предок.

Как не понять, что сопоставление, данное Энгельсом, имеет целью показать именно тот результат, к которому привел человека труд, а вовсе не исходный пункт этого процесса. В исходном пункте — обезьянья рука, находящаяся у порога труда, в результате — человеческая рука, вооруженная каменным ножом и другими, все более усложняющимися орудиями. Сотни тысяч лет продолжался этот процесс от начала изготовления обезьяноподобной рукой примитивнейших доступных ей орудий до перестройки в результате труда самой руки (вместе со всем организмом) до такой степени, что она смогла создать уже и каменный нож, изготовление которого недоступно ни одной обезьяньей руке, и, в потенции, скульптуру Торвальдсена, музыку Паганини, словом, все, что способна создавать сформировавшаяся человеческая рука (конечно, под «рукой» Энгельс разумеет не только ее анатомическое строение, но и ее функциональную характеристику, тончайшую дифференциацию и координацию ее действий).

Маркс и Энгельс подчеркивали, что производство и употребление орудий являются специфическим достоянием человека, но всегда считали нужным оговорить, что, хотя в несоизмеримой степени и с иным качественным значением, и некоторые виды животных создают и употребляют орудия. Маркс писал:

«Употребление и создание средств труда, хотя и свойственные в зародышевой форме некоторым видам животных, составляют специфически характерную черту человеческого процесса труда…» («Капитал», Т. I, стр. 186—187. Разрядка моя. — Б. Я.).

То же отмечал Энгельс:

«И животные имеют орудия в узком смысле слова, но лишь в виде (правильнее перевести: в качестве. — Б. Я.) членов своего тела, как это можно утверждать о муравьях, пчелах, бобрах» (Соч. Т. XIV, стр. 487. Разрядка моя. — Б. Я.).

Роль орудий у животных, правда, не идет ни в какое сравнение с их значением и развитием у человека. Если, однако, мы не хотим, чтобы за словами «труд создал самого человека» могло укрываться представление об идеях, творческой мысли человека, проявившихся в возникновении труда, в изобретении орудий, мы должны всячески подчеркнуть эти замечания Маркса и Энгельса о том, что хотя и в зародышевой форме, в узком смысле орудия и труд были у животных до возникновения человека. Важно это и для правильной борьбы с так называемым социальным дарвинизмом, которая иногда сводится к простому отрицанию подлинных фактов такого рода.

Роль орудий в человеческой истории настолько велика, что по их останкам, говорил Маркс, можно так же восстановить исчезнувшие общественно-экономические формации, как по останкам костей палеонтологи восстанавливают организацию исчезнувших животных видов. Но что сказали бы мы о палеонтологе, который «реконструировал» бы животный вид по найденному им известковому соединению, принадлежащему к мертвой природе, но похожему на костное вещество, или по естественному кремниевому образованию, напоминающему кремниевые домики простейших организмов! В таком положении оказываются археологи, «реконструирующие» экономическую эпоху, которой не было: они принимают за останки производительных сил останки таких зародышевых орудий, которые являлись лишь биологическими приспособлениями животных: предков человека.

Что значит: животные имеют орудия лишь в качестве членов своего тела? Это значит, что каждый данный вид связан с присущими ему орудиями так же нераздельно, как и с членами своего тела. Изготовление и употребление этих орудий является инстинктом данного вида — сложным наследственным безусловным рефлексом, присущим этому виду в той же степени, как и другие характерные для него функции и морфология организма. Вот что важно для отличения орудий животных от орудий общественного человека. Отрицать же наличие орудий у животных может лишь тот, кто не знает, вернее, не хочет знать в угоду своему социологизированию фактов, которыми в изобилии располагает зоология.

Возьмем такой пример (по А. Н. Формозову): дятел не мог бы раздалбливать еловые и сосновые шишки, держа их в лапках; он сначала выдалбливает в толстой ветви углубление, в которое, как в станочек, вставляет шишку, причем благодаря конусообразности такого желобка или углубления может использовать его для тысяч шишек разных калибров. Здесь налицо все признаки искусственного орудия. Мышка-малютка берет листок, разрезает его на тонкие ленточки, особыми движениями создает из них плетеный кошелек, служащий затем основой для висячего гнезда, набитого мягким материалом. Примеры из области строительства гнезд, нор, берлог, заслонов весьма многочисленны. Паутина паука представляет собою настоящее орудие охоты. Хорошо известны «хатки», плотины и каналы бобров. Бобры валят деревья, перегрызая стволы внизу, очищают их от ветвей, разгрызают на куски и из этого материала, сплавляемого по воде (иногда по специально вырытым для этого узким каналам), а также из сгребаемого песка, ила и мелких ветвей строят на берегах сложные многокамерные жилища с подводными и надводными выходами. Для удержания воды в реке на одном уровне служат плотины, опирающиеся на вертикальные сваи и достигающие в длину до 600 метров, которые бобры располагают в зависимости от особенностей течения и местности то поперек реки, то в форме дуги, то с выступающим в середине углом. Иногда эта деятельность бобров совершенно преобразует лесную речку, превращая ее в цепь прудов. Подобных примеров зоология дает сколько угодно, в частности наблюдения Н. Н. Ладыгиной-Котс над обезьянами: шимпанзе имеют инстинкт употреблять палочку для извлечения пищи из полых предметов и при отсутствии под рукой готовой палочки изготовляют ее искусственно, например, отгрызая от доски тонкую прямую щепку.

Словом, животные могут и расчленять элементы окружающей природы, и соединять их по-новому, и противопоставлять одни элементы природы другим. Во всем этом нельзя видеть абсолютную специфику человеческих орудий. Ни геометрическая правильность, фиксированные формы орудий, ни, напротив, их известная вариабильность, приноровление стереотипа к особенностям наличного материала и условиям среды (подвижность проявлений инстинкта благодаря высшей нервной деятельности) не дают оснований для домысла о наличии у животных абстрактных понятий, творческой мысли. Это умозаключение столь же наивно, как средневековое доказательство, что раз в природе все устроено целесообразно, значит, должен быть разумный творец, создавший ее. Первобытные народы наивно утверждают, что раз бобры так умело строят, следовательно, они обладают человеческим разумом и душой. Наука отбрасывает такую логику. Пчела, говорит Маркс, постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых архитекторов, но это вовсе не свидетельствует о наличии у нее специфически человеческого мышления. Древнейшие искусственно обитые нижнепалеолитические кремни, в большинстве имеющие случайную, атипическую форму, далеко уступают в совершенстве восковым ячейкам пчелы. Тем не менее А. Я. Брюсов видит важнейший аргумент против применения к нижнему палеолиту понятий «стадо» и «обезьяно-люди» в умозаключении, что раз были искусственно сделанные орудия, следовательно, передавался из поколения в поколение «производственный опыт», существовала членораздельная речь, а значит, и абстрактные понятия. Но животные подчас «учат» молодое поколение, например, летать, не прибегая, однако, к членораздельной речи и абстрактным понятиям. В нижнепалеолитическую эпоху, а вероятно, и позже, молодое поколение обучали изготовлению грубых каменных орудий разве лишь в том смысле, в каком мы учим детей ходить.

Высказывалось также мнение, будто сам факт искусственного изготовления орудий уже говорит о некотором уровне «сознательного планирования» предком человека своей деятельности, так как он должен был «отвлекаться» от непосредственного воздействия предметов, от непосредственной цели — добывания пищи — и устремлять свои усилия на создание того, что только впоследствии должно послужить средством ее обеспечения (см. А. Г. Спиркин. Журнал «Вопросы философии» № 5 за 1954 год, стр. 66). Однако такая степень «отвлечения» доступна и любому виду животных, изготовляющих указанные зародышевые формы орудий, строящих гнезда, создающих запасы и т. д. У них только тогда наблюдается своеобразная утеря связи этой инстинктивной деятельности с конечной целью: например, бобры подчас валят гораздо больше деревьев, чем им нужно, и оставляют их на месте. Можно думать, что этим объясняются и известные археологам скопления тысяч заготовленных, но, видимо, неиспользованных нижнепалеолитических каменных орудий (например, стоянка Эт-Табун; см. D. Gаггоd and D. Bate «The Stone Age of Mount Carmel». Oxford. 1937).

На самом деле в техническом отношении человеческие орудия приобретают качественно новый характер только с того времени, когда возникает изготовление орудий, служащих для изготовления орудий (например, костяные орудия изготовляются специально приготовленными каменными орудиями), и орудий «комбинированного» характера, составные части которых изготовляются порознь и бесполезны в отдельности (например, кремневые орудия с черешком для прикрепления к рукояти). Это была «революция» в изготовлении орудий, с этого времени можно говорить о «производстве» орудий. Такие орудия впервые спорадически появляются в среднем палеолите (в развитом или позднем мустье) и вполне характерны только для верхнего палеолита. Тут действительно начало изготовления орудия значительно удалено от конечной цели, и мы вправе допустить, что не обязательно один и тот же индивид осуществлял всю цепь различных действий по изготовлению орудия от начала до конца. В таком случае сами орудия свидетельствуют не только о новом этапе в развитии высшей нервной деятельности каждого индивида, но и о новых взаимоотношениях между индивидами, о том, что производство — это нечто уже не вполне совпадающее с прирожденной каждому из них инстинктивной деятельностью и, следовательно, является известным ее отрицанием. На этой ступени могла возникнуть какая-то простейшая коллективная собственность на орудия.

Важнейшим же признаком, отличающим орудия человека от орудий животных, служит факт развития, изменения орудий у человека при неизменности его как биологического вида. Только при этом условии мы вправе говорить о развитии производительных сил, а не о развитии биологических видов. Те виды животных, которые изготовляют или употребляют какое-либо орудие, срощены с ним, как улитка с раковиной, у общественного же человека возникновение все новых орудий, а тем самым и все новых приемов труда не связано ни с какими анатомо-морфологическими изменениями или возникновением новых наследственных инстинктов (безусловных рефлексов).

Антрополог Я. Я. Рогинский убедительно показал, что этот признак налицо только со времени появления человека современного типа — Homo sapiens; изменения, происходившие в раннем палеолите, в период от питекантропа до кроманьонца, говорит он, «в целом были неразрывно связаны с ходом формирования самого человека, с процессом человеческой эволюции», все же последующие изменения в истории к биологическим закономерностям отношения не имели, не требовали перестройки анатомии и физиологии человека (см. «К вопросу о переходе от неандертальца к человеку современного типа». Журнал «Советская этнография» № 1 за 1954 год, стр. 146).

Так называемое рубило шелльской эпохи (единственное оформленное орудие наряду со сколами случайной формы), в сущности, одинаково повсюду, где обитал его носитель, — в Европе, Азии и Африке, его небольшие локальные изменения зависели только от наличных пород камня (см. С. Н. 3амятнин «О возникновении локальных различий в культуре палеолитического периода». Сборник «Происхождение человека и древнее расселение человечества». 1951). Сотни тысяч лет рубило оставалось неизменным. Все это говорит о чисто биологической связи данного вида с данным орудием. В ашелльскую и особенно в мустьерскую эпохи каменные орудия начинают медленно изменяться и становятся многообразнее, но и найденные костяки неандертальцев свидетельствуют о крайнем «расшатывании» видового единства. Чтобы наглядно представить отличие всего этого процесса от исторического, надо вспомнить, что, скажем, от времен древнего Рима до наших дней сменилось лишь около 70 поколений, и каждое поколение было свидетелем существенных сдвигов; за время раннего палеолита сменилось 20—30 тысяч поколений, и каждый малейший сдвиг падает на тысячи поколений. Конечно, и это темп относительно высокий по сравнению с трансформацией многих других видов, но все же это темп биологического порядка.

Безграничная изменчивость орудий при полной неизменности вида со времени появления Homo sapiens — свидетельство решающего качественного скачка, возникновения общества. Пассивное приспособление к природе сменяется активным воздействием на нее, господством над ней в смысле создания все новых источников питания и средств существования. Энгельс отмечал, что стадо обезьян или коз, съев наличный корм, вынуждено или вымирать или начать биологически перестраиваться;

«это «хищническое хозяйство» животных играет важную роль в процессе постепенного изменения видов, так как оно заставляет их приспособляться к новым, необычным родам пищи» (см. Соч. Т. XIV, стр. 457).

Если отвлечься от изменения видов, то у всякого вида количество живущих особей зависит прежде всего от наличного количества пищи, употребляемой данным видом. В истории общественного человека действует обратный закон: количество пищи должно соответствовать числу живущих особей. Люди совершенствуют, разнообразят способы добывания пищи. Люди борются с источниками смерти ближних, делясь с ними едой, обогревая их и т. д. Постоянное развитие орудий труда — условие, объясняющее неизменность вида Homo sapiens, так как оно сняло действие закона естественного отбора, законов биологической эволюции. Только с того времени, когда орудия изменяются, а вид стабилизируется, можно говорить о производстве в собственном смысле — об общественном производстве.

V

Одним из дошедших до нас из глубокой древности сигналов о начале этого поворота являются первые захоронения. Они относятся к середине и концу мустьерского времени. До того захоронений не было. Нет серьезных оснований думать, что эти захоронения неандертальцев и людей переходного типа к современному человеку (Кармел, Тешик-Таш, Староселье) свидетельствуют уже о зарождении религиозных представлений. Бесспорно лишь, что они говорят о зарождении какого-то нового отношения к жизни, болезни и смерти людей. И более поздние, верхнепалеолитические, захоронения свидетельствуют прежде всего о том же, служат косвенным симптомом возникновения общества.

Настоящая статья имеет целью, не предлагая того или иного решения вопроса о времени возникновения общества, лишь содействовать устранению некритически повторяемых догм, мешающих исследованию этого вопроса. Изучение перехода от стада к обществу, от инстинктивного человека к сознательному — тема для других статей. Но все же из сказанного уже здесь можно предположительно сделать вывод, что наш предок вступил в мустьерскую эпоху еще животнообразным существом, человекоподобным животным, а вышел из нее человеком, общественным существом. Если в философском смысле это был решающий поворот, «скачок», «перерыв постепенности», то хронологически это был процесс, длившийся десятки тысяч лет.

В нашей литературе по вопросам антропогенеза распространен взгляд, что переход от обезьяны к человеку совершился путем двух скачков: первым скачком было изготовление первых орудий (начало нижнего палеолита), вторым — возникновение Homo sapiens (конец среднего — начало верхнего палеолита). Такой взгляд, сыгравший свою положительную роль в расшатывании схем, навеянных реакционной антропологией и археологией, признающий только один, первый «скачок» (сотворение человека), не может долго удержаться. Он может быть только преходящим этапом в развитии науки.

Видимо, над сознанием некоторых антропологов еще тяготеют марристские идеи о том, что до человека с членораздельной речью, то есть до Homo sapiens, существовал человек в полном смысле этого слова, но с какой-то иной речью. Аргументы, собранные антропологической наукой в доказательство «второго скачка», требуют окончательного отказа от «первого скачка», от непоследовательности в трактовке антропологами этого вопроса.

Как было показано выше, логика материализма требует признания, что труд, «создавший самого человека», был не плодом сознания, творческой мысли предка человека, а животнообразным, инстинктивным трудом, что древнейшие орудия труда существовали еще «в качестве органов его тела». Питекантропы, синантропы, гейдель- бержцы, а также ранние формы неандертальцев, очевидно, и могут быть названы, пользуясь ленинским выражением, Homo instinctivus. По объему этот термин, примерно, совпадает с принятым обозначением для этих древних гоминид — «палеоантроп» (в отличие от «неоантроп», человек современного типа)^[1]. Homo instinctivus — это переходное существо между обезьяной и человеком, обезьяно-человек в широком смысле.

Буржуазные антропологи и археологи отбрасывают дарвинистское понятие обезьяно-человек, для них фактически существует либо обезьяна, либо человек, хотя бы древнейший человек физически и походил еще на обезьяну. В этом идейный смысл знаменитой пильтдаунской подделки, соединения черепной крышки Homo sapiens с подкрашенной и подпиленной челюстью шимпанзе: древнейший обитатель Англии («первый англичанин»), видите ли, еще питался, как обезьяна, но уже мыслил, как человек (см. М. А. Гремяцкий «Разгадка одной антропологической тайны». Журнал «Советская этнография» № 1 за 1954 год). Более тонкой, но аналогичной подделкой является подсовывание человеческого сознания под черепную крышку питекантропа или синантропа. Тезису, что хотя телом палеоантропы еще не люди, но сущностью они уже люди, мы должны противопоставить обратный тезис: хотя телом они уже похожи на людей, сущностью они еще не люди, а животные. Только в таком случае понятие обезьяно-человек имеет смысл.

«Скачок» от обезьяны к человеку необъясним, мистичен, если имеется в виду обезьяна, ничем существенным не отличающаяся, скажем, от шимпанзе и гориллы, не имеющая сколько-нибудь значительных накопленных предпосылок для скачка: прямохождения, привычки к мясной пище, пользования зародышевыми орудиями, высокоразвитой высшей нервной деятельности. Напротив, скачок понятен, если речь идет о происхождении человека от обезьяно-человека, который представлял собою своеобразный, в известном смысле очень специализированный вид (или род, несколько последовательных видов), развившийся из обезьян третичного периода. По своей телесной организации он уже входит в одно семейство с видом Homo sapiens — в семейство Hominidae. Но он еще не обладает общественной и духовной природой человека.

«Первая предпосылка всякой человеческой истории, — писали Маркс и Энгельс, — это, конечно, существование живых человеческих личностей (лучше перевести: особей. — Б. П.). Поэтому первый, подлежащий установлению конкретный факт — телесная организация этих личностей (особей. — Б. П.) и ею обусловленное отношение их к остальной природе» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. IV, стр. 10. Разрядка моя. — Б. Я.).

Палеоантропология как раз и устанавливает этот конкретный факт, служащий предпосылкой человеческой истории. Обезьяно-люди не обезьяны в том смысле, что ряд биологических признаков отличает их от остальных обезьян, и эти признаки войдут впоследствии в характеристику исторического человека, но эти признаки совершенно недостаточны, чтобы назвать обезьяно-людей людьми.

К телесной организации, отличающей обезьяно-людей, следует, несомненно, отнести чрезвычайно высокий уровень высшей нервной деятельности. Способность к образованию условных рефлексов, к дифференцировке воздействий окружающей среды и двигательных реакций была у них безусловно еще выше, чем у человекообразных обезьян, которые в свою очередь стоят в этом отношении выше других млекопитающих, скажем, грызунов. От бобра до шимпанзе — огромная дистанция эволюционного развития головного мозга и его функций, а от шимпанзе до питекантропа, тем более до неандертальца, — не меньшая. Общим между всеми ними является лишь то, что их нервная деятельность оставалась в рамках первой сигнальной системы.

Палеоантропология дает достаточно основательный материал для вывода, что положение гортани в связи с еще не вполне поднятой головой и строение нижней челюсти (а также малое развитие связанных с речыо областей мозга) у палеоантропов исключает возможность той артикуляции, той фонетической деятельности, которая образует нашу членораздельную речь (В. В. Бунак «Происхождение речи по данным антропологии», сборник «Происхождение человека и древнее расселение человечества», 1951). Попытки доказать, что зато у палеоантропов могла быть какая-то иная, нечленораздельная речь, выходят за рамки точных научных фактов. Бесспорен лишь негативный вывод: палеоантропы не имели членораздельной речи, то есть речи в собственном, единственно известном нам смысле. Точно так же палеоантропология показывает, что мозгу палеоантропов недоставало «мелочи» — развития как раз тех долей мозга, лобных и теменных, которые играют решающую роль в нашем мышлении, которые отличают мозг Homo sapiens от мозга всех животных.

Конечно, трудно избавиться от иллюзии, что раз грубые орудия, имевшиеся у этих существ, развились в дальнейшие формы человеческих орудий, — значит, это были орудия иного рода, чем встречающиеся у некоторых животных, и должны были развиться. Наверное, мы так же рассуждали бы об орудиях бобров (а также о зачатках у них прямостояния, обособления функций передних конечностей, об их высокоразвитой стадности), если бы, допустим на минуту, мы принадлежали не к отряду приматов, а к отряду грызунов, и бобры были нашими предками. Но ведь приведенные выше примеры показали, что зародышевые орудия животных вовсе не характеризуют «высшую» или «низшую» ступень биологической эволюции, они встречаются у некоторых насекомых, рыб, птиц, зверей. Обезьяно-люди качественно не отличались этим признаком от других делающих зачаточные орудия животных, хотя бы он и был выражен у обезьян-людей более ярко, чем у бобров. Но в данном конкретном случае этот признак при наличии совокупности прочих условий (стадности, высокой подвижности руки, исключительно сложной и тонкой условно-рефлекторной деятельности и т. д.) оказался предпосылкой, фактором очеловечения. Нельзя смешивать предпосылку и результат, не скатившись к телеологии. Нельзя отождествлять возможность с необходимостью, тем более с действительностью.

Нет никаких научных оснований к тому, чтобы трактовать нижнепалеолитические грубо обитые камни как «производительные силы» обезьяно-человека. К нижнепалеолитическим орудиям пришлось бы примыслить и «производственные отношения» и «надстройку», несмотря на полное отсутствие фактов. Но все это снимается понятием «стадо». Стадо не низшая стадия общества, а явление чисто биологическое и в этом смысле противоположное обществу. В стаде нет и не может быть никаких производственных отношений, никакой надстройки. Об «общинах», «главах семейств» (Энгельс) можно говорить не ранее конца мустье — начала верхнего палеолита. В эту свою общественную историю наш предок вступил не с наследием накопленных производительных сил, а в историческом смысле новорожденным, с одним лишь биологическим наследием.

«Выделившись первоначально из царства животных, — в тесном смысле, — пишет Энгельс, — люди вступили в историю еще в полуживотном состоянии; дикие, беспомощные перед силами природы, не знакомые со своими собственными силами, они были бедны, как животные, и производили немногим больше их» (Соч. Т. XIV, стр. 181).

Еще долгие тысячелетия позднего палеолита ушли на то, чтобы преодолеть это состояние. Это было время взаимодействия и борьбы биологических и вновь возникших социальных закономерностей, завершившееся господством последних. Это было время диалектического перехода от инстинкта к сознанию.

VI

Трудно представить себе более сложную и волнующую задачу для науки, чем конкретное исследование возникновения человеческого общества и человеческого сознания. Пока этот величайший скачок в развитии природы относят в неопределенную глубь времен, конкретное исследование вообще затруднительно. Первой предпосылкой для дальнейших успехов науки о становлении человека и общества является как можно более точная реконструкция условий жизни ближайших животнообразных предков современного человека. Главной помехой на этом пути и служит наделение обезьяно-людей человеческим сознанием, что открывает неограниченный простор для психологизирования и фантазерства.

Ученейшая, изощренная концепция католических антропологов и археологов о чуде появления «человеческого психизма», «духа» в шкуре питекантропа рассчитана на успех у ненаучного, обыденного мышления. Вспомним, с какой настойчивостью приходилось И. П. Павлову бороться в своих лабораториях с такой помехой физиологическому исследованию высшей нервной деятельности, как перенесение на подопытных животных категорий человеческой психики («собака захотела», «собака подумала»). Тем более такой антропоморфизм, характерный для ненаучного мышления, естествен, когда речь идет о существах, похожих на человека и являющихся его прямыми предками. Вред этих «объяснений» состоит в том, что они создают иллюзии, будто все уже объяснено, и ничего не объясняют в действительности.

Обыденный «здравый смысл» — плохой советчик, когда дело идет о доисторических временах. Все ему кажется «очень просто»: палеоантропы — это люди с той же сущностью, с теми же потребностями, что и мы, только находящиеся, так сказать, в положении робинзонов — голые, почти безоружные, ничего не умеющие. «Первый англичанин» терпит бедствие, но, как всякий джентльмен, он при первой возможности постарается затопить камин, съесть бифштекс. Откуда взялись у него, однако, потребности согреваться или есть мясо, отличающие его от обезьян? Все «очень просто»: эти и другие потребности как раз и отличали его от обезьян, а средства для их удовлетворения ему понемногу подсказал его ум, который открыл эти средства в изготовлении орудий, в действиях коллективом и т. д.

Маркс показал, что в конечном счете производство предшествует «потребностям», так как предопределяет конкретную форму потребления:

«Голод есть голод, однако голод, который удовлетворяется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, который заставляет проглатывать сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов. Не только предмет потребления, но также и способ потребления создается, таким образом, производством, не только объективно, но также и субъективно. Производство, таким образом, создает потребителя» («К критике политической экономии», стр. 203).

Производство создает потребление, создавая определенность потребления и его притягательной силы, то есть «потребность» (см. там же, стр. 205). Ничего этого нет ни у животных, ни у обезьяно-людей, в доисторическую эпоху первобытной дикости, по отношению к которой мы вправе говорить лишь о потреблении в физиологическом смысле (но не о потребностях в общественном смысле), ибо оно не имеет той субъективной «притягательной силы», «цели», которая по нашим обычным представлениям предшествует производству. Маркс ярко подчеркивает противоположность этих состояний:

«Когда потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредственности, — а длительное пребывание его на этой ступени было бы, в свою очередь, результатом закосневшего в первобытной дикости производства, — то оно само, как побуждение, опосредствуется предметом» (то есть становится «потребностью». Там же, стр. 204. Разрядка моя.— Б. П.).

Таким образом, совершенно неверно исходить из «потребностей» палеоантропов и видеть в их орудиях или кострищах сознательные средства, пусть несовершенные, для удовлетворения этих потребностей. Это столь же неверно, как выражения «собака захотела», «собака подумала» и т. д., за употребление которых И. П. Павлов штрафовал сотрудников своих лабораторий. Ученым, изучающим ранний палеолит, неплохо бы ввести такое же правило. Задача состоит в том, чтобы допустить биологические методы исследования в науке о становлении человека. Ведь даже понятие «отбор» оказалось в ней под запретом. Следует поддержать первое осторожное выступление антрополога В. П. Якимова против этого запрета, за необходимость изучать биологические факторы формирования неандертальца: приспособление к среде и отбор (см. журнал «Советская этнография» № 3 за 1954 год, стр. 57—62).

Только изучение палеоантропов в их биологической среде, как животных среди животных, устранит наивный миф, будто они искони вели войну против всех животных одновременно, то нападая, то обороняясь, но внушая всем животным страх. Каким образом и через какие стадии происходило превращение обезьяны в хищника? Конкретные вопросы о том или ином специальном источнике пищи, к которому приспособился этот вид, о специализированной биологической функции его орудий, о его биологических отношениях с другими видами не могут быть даже поставлены, пока не устранен психологизм: кажется, что все это унизило бы наших предков. У них все было «универсальное»: «универсальные» орудия, «универсальная» война с животным миром. Пути естественно-научного исследования блокированы: на любой вопрос есть ответ, что человек «смог», и науке уже нечего объяснять, ей остается только прославлять человека.

Наряду с задачей реконструкции образа жизни и среды (экологии) обезьяно-людей встает задача изучения тех проблем высшей нервной деятельности, которые особенно связаны с вопросами становления человека. Это прежде всего проблемы торможения. Переход от инстинктивного труда животного к человеческому общественному труду, переход от первой сигнальной системы ко второй — все это в плане физиологическом подразумевает развитие у наших предков высоких и качественно особых форм тормозной функции коры головного мозга. С этим, несомненно, связаны и значительные изменения структуры головного мозга при переходе к Homo sapiens. Но и эти проблемы не могут быть даже поставлены, пока не устранен психологизм, приписывающий уже Homo instinctivus человеческую психику.

На пути науки оказались догматы, якобы неприкосновенные, якобы защищающие историю от биологизма. При ближайшем рассмотрении этих догматов выясняется, что они неосновательны и заимствованы вовсе не из марксистской теории, а из буржуазно-идеалистической, религиозной, католической школы.

Надо понять, что обе ошибки одинаково плохи: нельзя ни биологизировать явления, управляемые общественными законами, ни протаскивать социологизм и психологизм в область биологических явлений. В вопросах становления человека надо прежде всего выяснить на практике, насколько методы биологических нayк помогают объяснять факты. Только тогда мы ясно увидим границу новых, уже не биологических закономерностей. Окрики, изгоняющие ленинские определения, мешают этой работе. С ними надо покончить. Мы видели, что суть этих окриков — в попытках сбить исследователей с пути, намеченного классиками марксизма-ленинизма, с материалистического пути.

[1] Иногда термин «палеоантроп» применяют только к неандертальцам, а более ранние формы называют «археоантроп».