«И он терпеливо оковы несет:
За дело любви он страдает,
За то, что не мог равнодушно смотреть,
Как брат в нищете погибает».
Из арестантской песни последней четверти XIX ст.
До тех пор, пока будут существовать классы, будет существовать государство, как аппарат насилия и подавления угнетенного класса классом угнетающим. До тех пор, пока будет существовать государство, будут существовать тюрьмы, в них будет плохо, даже если все камеры телефонизируют и снабдят кабельным телевидением. Потому что в тюрьмах, как местах отчужденных от общественной жизни, всегда скапливаются и предельно обнажаются все противоречия и недостатки общества, их учредившего и содержащего. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что в государствах, которые охраняют волчий закон эксплуатации человека человеком, т.е. классовые интересы ничтожного меньшинства, тюремная система будет гораздо жестче, тюремные порядки – во сто крат бесчеловечнее, а людей, незаслуженно подвергшихся тюремному наказанию во много раз больше, чем в государствах, защищающих интересы подавляющего большинства и общественную собственность на средства производства.
Как говорится, всё познается в сравнении. О плохом не хочется вспоминать, и потому оно обычно быстро забывается. А зря! Рассказы так называемых жертв сталинских репрессий померкли бы, если их честно сопоставили с ужасами царской каторги. Однако об этих ужасах политические перевертыши времен горбачевщины по понятным причинам предпочитали помалкивать. Но, к счастью, кроме труднодоступных для широких трудящихся масс архивных документов, сохранились народные песни, которые из-под пластов времени свидетельствуют и обвиняют царское самодержавие в нечеловеческой жестокости по отношению ко всему народу.
На каторгу нередко отправляли на 25 лет, за 5 лет каторжных работ человек превращался в глубокого старца, 10 лет каторги переживали единицы, до 25 лет не дотягивал практически никто. Примерно треть от общего числа заключенных гибла в первый же год – на этапе. Недаром об испытаниях, выпавших на долю каторжан на Большом Сибирском Тракте, сложено множество надрывающих душу песен.
От этапа к этапу, в зной и стужу, шли партии заключенных в кандалах, прикрепленные по десять человек железными прутьями (с последней четверти XIX столетия – цепями). Когда в дороге один обессиливший падал или умирал от голода, остальные девять тащили его до этапной тюрьмы, где начальник открывал замок железного прута (или цепи).
Свидетельствует арестантская народная песня конца XIX столетия, которая напоминала душераздирающий стон:
«Трактовая большая дорога,
Да, Сибирский Большой Тракт,
По тебе вели, дорога,
Арестантов в кандалах…
Дай немного отдохнуть.
Кандалами сжаты ноги,
Нету хуже этих мук…
Вас за что же, арестанты? –
Их спросили старики.
Нас на каторгу сослали
За народ, за мятежи.
Они потянулись,
Загремели кандалы.
Песню грустную запели
Про детей и мать старушку,
Про любимую жену.
И шагали шаг за шагом –
Шли в Сибирскую страну».
Небольшие и ветхие здания тюрем не отапливались. Сырой и холодный ветер продувал их со всех сторон. В таких зданиях иногда размещались до пятисот человек. Люди ложились на нары и на пол. Из-за тесноты можно было лежать только на боку. «Обессиленных долгим тюремным заключением, битых кнутом, с выжженным клеймом, отягченных кандалами заключенных под ударами плетей и прикладов гнали пешком через огромные пространства России, везли на стругах по сибирским рекам. Им приходилось идти около года» (Дворников В.Н. «В Сибирской дальней стороне»).
Работа для каторжного была сущим адом. Герой песни «Воля грозного монарха» скорбно говорит:
«Винокурные заводы
Все состарили меня,
Солеварные заводы
Скрыли белый свет из глаз.
От крестьянских саватеек
Все мозоли на плечах.
От пузатого начальства
Всё здоровье растерял».
Полуголодные и полуголые заключенные по 14-16 часов стояли в удушливом жару у больших печей. Питались только черствым хлебом да водкой, выдаваемой администрацией. Генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский вынужден был признать в своих мемуарах: «Положение рабочих по моему осмотру оказалось самое печальное. Находясь денно и нощно у огня, и лохмотья свои ожгли, босы и полунаги, артели никакой, где бы приготавливалась пища, они, отбыв свою смену, заливали своё горе водкой… И, оглодав кусок хлеба, утомленные, тут же у огня предавались сну. Закоптелые останки образа человеческого, покрытые кое-каким рубищем, всклокоченные волосы и ужасающие глаза – взывают к состраданию».
Труд в рудниках был ещё более адским.
Сибирская каторга знала все виды телесных наказаний: кнутом, плетями, палками, розгами. Бытовало выражение: «Кнут – пуще четвертования». Один из свидетелей наказания кнутом писал: «Кнут есть орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, мечет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человека. Мучение лютейшее из всех известных» (Викторский С.К. «История смертной казни в России», 1919 г. стр. 287). В песне «Вы, бродяги, вы, бродяги» повествуется:
«Гарнизон стоит порядком,
Барабаны по бокам,
Барабанщики пробили –
За приклад всех повели.
Плечи, спину исчеканят,
В госпиталь нас поведут».
Не стоит считать, что царская каторга была только уголовных элементов. Напротив. Туда попадали, в основном, как уже было сказано в выше приведенной песне: «за народ, за мятежи». Фольклорных песен каторги, в которых герой страдает не за себя, а за освобождение народа от беспредельного угнетения очень много. Приведу ещё одну.
«Ах, ты доля, моя доля,
Доля горькая моя!
Для чего ты, злая доля,
До Сибири довела!?
Не за пьянство, не буянство
И не за ночной грабеж –
Стороны родной лишился
За крестьянский мир честной.
Год холодный, год голодный,
Стали подати сбирать
И последнюю скотину
За бесценок отдавать.
Я от жалости обидной
Сам к царю пошел,
Да дорогой задержался –
До царя я не дошел.
Моё сердце не стерпело –
Я урядника убил…
И за это преступленье
В рудники я угодил.
Очутился я в Сибири,
В шахте темной и сырой,
Повстречался я с друзьями:
— Нынче, друг, и я с тобой.
Далеко село родное,
Но хотелось бы узнать –
Удалось ли односельцам
С шеи подати столкать?»
Понятно, что люди, способные бороться и страдать за общее благо, — это лучшие представители народа. Русские мыслители, которым не удалось избежать ужасов царской каторги и ссылки, отметили это в своих произведениях. Н.Г. Чернышевский записал в своем дневнике: «Сибирь получала из России постоянный приток самого энергичного и часто самого развитого населения». Ф.М. Достоевский в «Записках из Мертвого дома» писал об остроге, как о месте, где нередко оказывались лучшие люди из народа. Сохранились на этот счет воспоминания декабристов и их жен. Широкой известностью пользовались в советское время дневники М. Волконской, в которых она отмечала заботливое, отеческое отношение к ней всех, встретившихся ей на пути каторжан из народа и противопоставляла его хамскому и бесчеловечному отношению царских чиновников и служак, считающихся официально добропорядочными и благонравными гражданами. Исследователь и собиратель каторжного фольклора Сибири Н.М. Ядринцев утверждал: «В тюремной среде можно было ближе всего познакомиться с жизнью простого народа и его судьбою.
Здесь встречались иногда самые сильные и нередко самые даровитые натуры русского народа». Социальный состав царской каторги был максимально разнороден. В этом горниле жестокости и страданий революционная мысль передовых интеллигентов сплавлялась с неуёмной энергией стихийных бунтовщиков и полировалась огнем самоотверженного чувства справедливого негодования, направленного против рабства и угнетения. Именно там, в местах заключения, ковалась несгибаемая воля народа, воля к преобразованию общественного жизнеустройства на принципах равенства, братства и всеобщей солидарности людей труда.
К слову заметить, что контрреволюция 1991 года тоже ковалась в тюрьмах – только советских. По её горьким плодам мы можем судить о моральных качествах людей, находившихся в них. Абсолютно противоположны мотивы осуществления революции 1917 года и контрреволюции 1991 года. Первая была осуществлена во имя освобождения всего народа от цепей угнетения и невежества, во имя общего блага. Вторая – на костях миллионов во имя личного благополучия наиболее наглых и бесстыдных.
Но вернемся к песням царской каторги. Чем ближе был 1905 год, тем больше тема неизбывного страдания уступала место теме грозной решимости бороться за свою свободу. Так, например, герой песни «Как из острова, из проклятого», заявляет:
«Разорвал я цепи железные,
Разломал засовы чугунные,
Вьюги зимние я не боюсь!
Сдохнуть с голоду не страшусь!
Я свободу людям
Своей ценой продам».
После революции 1905-07 гг., когда царизм, в ответ на революционные выступления, усилил репрессии, в песнях каторги и ссылки с особой силой зазвучали социальный протест и призыв к борьбе за народное счастье. Так, например, композитором Гертевельдом в 1908 году в Акатуе была записана такая песня:
«Нашим смотрителям
И надзирателям –
Вечно худая слава!
И кровопиителям –
Вечно худая слава!
Нашим предателям,
Законодателям, —
Вечно худая слава!
Кашу казенную
Ели вареную…
Вечно худая слава!
Щам, что с обманами
Да с тараканами –
Вечно худая слава!»
В начале ХХ столетия протестные и свободолюбивые песни царской каторги были чрезвычайно популярны в народе и включались во все нелегальные политические издания. Интереснейший документ хранился в ленинградском музее Великой Октябрьской социалистической революции – брошюра-программа «Большого рабочего и солдатского концерта», устроенного в июле 1917 года большевиками в пропагандистском клубе «Правда», который был организован ими же в апреле того же года. Программа, вместе с «Песней о Соколе» и «Песней о Буревестнике» Горького, произведениями Глинки, Даргомыжского, Грига включает и «Песни сибирских каторжан в записи В. Гертевельда».
В заключение хочется сказать, что пока люди не научатся рассматривать любые явления в развитии, т.е. объективно оценивать и сравнивать то, как было, с тем, как стало, до тех самых пор они не смогут увидеть качественных скачков ни к улучшению, ни к ухудшению, и поэтому будут всегда являться жертвами манипуляций и махинаций политических демагогов и перевертышей.
Н.Кузьменко
