Правда о Ленском расстреле. ч. 3

Часть 1    Часть 2

Провокации усиливаются

С 30 марта начинаются ночные налёты полиции на рабочие бараки. Трещенков усиленно ищет поводы для применения против забастовщиков военной силы. Участились и усилились провокации. Так, 2 апреля на Александровском прииске шла выдача продуктов. Мясо выдавали негодное, и рабочие его не брали. На все претензии персоналу кухни было приказано отвечать так: «Жрите, что есть. Куда мы эти 26 пудов денем? Не выбрасывать же». Расчёт был на взрыв возмущения со стороны голодных людей.

Но рабочие с кухонными долго говорить не стали, а организованно пошли к полицейской управе и потребовали от урядника составления акта о новом безобразии «Лензото». На площади тут же появился Трещенков и закричал на рабочих: «Расходитесь, сволочи!». Но рабочие не разошлись и ответили ему: «Сам ты сволочь!». Тогда жандарм побежал к телефону и вызвал воинскую команду. Депутаты смекнули, что он задумал, сообщили Баташеву и Вязовому. Те бегом прибежали на прииск и сказали рабочим, чтобы те немедленно расходились по баракам. Как только рабочие покинули площадь, вблизи показалась колонна солдат.

Трещенков рассчитывал в этот раз захватить членов ЦЗК и других активистов и тем самым ликвидировать стачку, полагая, что без руководства она развалится. Энергичные действия большевиков сорвали это замысел, а сам ротмистр позже выслушивал упрёки со стороны войсковых офицеров «за ложную тревогу». Но было ясно: коль полиция по самому ничтожному поводу хватается за оружие, значит, террор против рабочих будет нарастать.

В эти же дни отметился и «друг рабочих» Тульчинский. Он отправил телеграмму губернатору Бантышу, в которой писал: «Арестовывание некоторых, оказывающих вредное влияние на рабочих, представляется желательным». И добавлял: «Полагал бы необходимым немедленную посылку сюда сотни казаков». Нечего сказать, настоящий либерал. Клейма негде ставить.

26 марта на прииски приезжает товарищ иркутского прокурора Преображенский. 31 марта к нему пришли рабочие депутаты с жалобой на то, что приисковые управления «Лензото» сократили паёк семейным рабочим до голодной нормы (знали, негодяи, куда бить). Но прокурору было известно, что на 3 апреля назначена «решающая расправа с рабочими», поэтому он коллективное заявление не принял. Вместо этого он заявил Баташеву, Быкову и Пешкову, что «каждый рабочий, если у него есть надобность, должен сам подавать заявление, а не поручать это делать другому». Преображенский назвал депутатов «агитаторами» и предложил им уйти, угрожая немедленным арестом. Прокурор также заявил, что никаких депутатов не признаёт, но если рабочие хотят, чтобы их делом занимались депутаты, то пусть каждый рабочий в отдельности подаст ему заявление о наделении конкретных депутатов полномочиями представлять интересы заявителя.

«Сознательные записки»

Рабочие узнали, что прокурор выгнал депутатов, обещал арестовать и жалобы не принял. Что делать? В бараках было решено, что каждый забастовщик напишет заявление, в котором подтвердит, что работу оставил по вине «Лензото», по собственной воле и без принуждения. Более тысячи таких заявлений вошли в историю Ленских событий под названием «Сознательных записок». Приведём одну из них (орфография сохранена):

«Его высокородию, господину товарищу прокурора Иркутского окружного суда.

Рабочий Федосеевского прииска Павел Папыстев.

Заявление

Я, рабочий ЛЗТ-во[1], сознательно прекратил работу. Насильственных мер и подстрекательств во время забастовки со стороны рабочих, агитаторов каких-либо, не было, и мы продолжаем забастовку ввиду нарушения с нами договора ЛЗТ-ва и неудовлетворения наших требований, и в том подписуюсь.

Павел Папыстев. 2 апреля 1912 года»[2].

К полудню 3 апреля почти все рабочие написали свои записки. Возник вопрос: как передать все записки прокурору, если рабочие выборные объявлены им вне закона? Кто-то с Пророко-Ильинского прииска предложил идти всем вместе и лично передавать свои «записки» Преображенскому. Это предложение было подхвачено массами и одобрено.

Раскол

В этот напряжённый момент ЦЗК, как единый руководящий орган забастовки, не существовал. Она распался на две фракции – большевистскую и эсеро-меньшевистскую, при этом каждая фракция вела свою политику. ЦЗК действовал более-менее едино на первом этапе забастовки, но после совещания у Тульчинского и особенно после голосования на Феодосиевском прииске разрыв фракций начал расширяться и стал полным по главному вопросу: продолжать забастовку или сворачивать её. Действия меньшевиков во главе с Думпе были направлены на раскол среди выборных и на полный срыв забастовки. (Традиционная политика меньшевиков-соглашателей.)

Внешней причиной распада ЦЗК были репрессии, которых испугалась эсеро-меньшевистская фракция. Вслед за центральным забастовочным комитетом раскололись и прииски. На нескольких ближних приисках, которые были под влиянием меньшевистской группы, рабочие вернулись в шахты. Но большевиков поддерживали рабочие всех крупнейших приисков, рабочие мех.мастерских и железнодорожники. Горняки дальних приисков также считали большевиков своими единственными вожаками. Но дальние прииски были далеко, и поэтому вся классовая борьба фактически сосредоточилась на Феодосиевском, Надеждинском и других ближних приисках.

2 апреля состоялось экстренное совещание большевиков. Стоял один вопрос – как продолжать забастовку. Обстановка складывалась трудная. «Лензото» не шло ни на какие уступки, при этом было ясно, что против рабочих готовится какая-то большая операция, в которой кровопролитие будет неизбежно. Предательство меньшевиков сейчас особенно помогало врагам, так как некому стало препятствовать подвозу войск из Киренска и Бодайбо по железной дороге. За это направление отвечали бодайбинские меньшевики – служащие железной дороги. В начале забастовки они взяли на себя обязательство сорвать военные перевозки, однако в решительный момент стачки испугались и разложились. Надо было срочно посылать кого-то в Бодайбо и попытаться вновь нажать на рабочих-железнодорожников. Другая опасность была связана с открытием навигации по рекам Лене и Витиму, когда будет возможно подвести на прииски солдат на пароходах. Нужно было ехать в затон Воронцовка, где зимовали пароходы разных компаний, и агитировать рабочих-речников, чтобы они забастовали в нужный момент.

В Воронцовку поехал Подзаходников, который со своей задачей справился, но едва не погиб, провалившись под лёд. Баташеву поручили ехать в Бодайбо, к железнодорожникам. Он должен был связаться с партийными центрами Европейской России и Сибири, а также выяснить судьбу иркутского связного Цибули, который пропал (Баташев выяснил, что большевика Цибулю продал полиции один местный меньшевик.).

Поскольку меньшевистская часть ЦБ полностью изменила забастовке, Центральное бюро нужно было переизбрать. Думпе и Попов, приглашённые на совещание, срочно затеяли какие-то поездки, проще говоря, смылись от греха подальше. Среди руководства забастовкой нужно было сделать некоторые перестановки и в связи с отъездом большевиков. Председателем ЦБ стал Черепахин, а его замом – бывший эсер Петухов. В ближайшие дни было намечено полностью обновить ЦЗК и пополнить ЦБ большевистски настроенными рабочими.

3 апреля состоялось совещание и в стане врага. Трещенков, Теппан, Хитун, Преображенский и Тульчинский совместно решили в ночь на 4 апреля провести облавы и аресты в мех.мастерских, где находились главные деятели забастовки, и на Нижних приисках, где были выявлены «агитаторы». Вообще-то, к тому моменту полиция о забастовке знала немного, так как надёжной агентуры внутри рабочих масс у Трещенкова и Галкина не оказалось. Тем не менее, угроза ареста всего ЦБ, угроза обезглавливания забастовки была налицо.

Вечером того же дня в мех.мастерские с Нижних приисков приехали депутаты Зеленко и Лесной. Им нужен был инструктаж по поводу «сознательных записок». Кроме того, они сообщили, что на приисках некоторые рабочие, имеющие сбережения, просят ЦБ разрешить им выехать в «жилые места». Что ответить этим рабочим?

Далее Зеленко рассказал, что на приисках появляются новые группки штрейкбрехеров. Как поступить с ними? Нужно было немедленно собираться и решать, что делать. Собрание состоялось в приисковой бане. По поводу штрейкбрехеров было решено написать и отпечатать листовку, призывающую вновь нанятых рабочих поддержать забастовку и не позорить рабочую честь. Не было возражений и по поводу выезда желающих рабочих. Люди, решившие уехать с приисков, забастовке помогали мало.

Особое внимание большевики уделили желанию рабочих с Нижних приисков устроить массовое шествие на Надеждинский, к прокурору. Депутаты решили разъяснять рабочим, что эта затея очень рискованная, так как палачи только и ждут повода для расправы и пролития рабочей крови. Оставался вопрос о продуктовой помощи голодающим семейным рабочим. Решили провести сбор продуктов с холостых. Сбор дал хорошие результаты, но вышло так, что помощь собрали уже после 4 апреля, когда солидарность и сознательность ленских рабочих сильно возросла.

Аресты

После окончания собрания большевики разошлись по своим баракам и вскоре легли спать. Среди ночи Лебедев, один из членов ЦБ, проснулся от того, что оказался на холодном полу. У Лебедева была собака по кличке Бойко. Ночью она замёрзла и запрыгнула на нары к Лебедеву, начала сильно ворочаться и столкнула человека вниз. Оказавшись на полу, Лебедев вдруг услышал странную музыку, как будто звенели далёкие колокольцы. Откуда здесь взяться музыке, да ещё и ночью? Мелькнула догадка, что это звенят шпоры, А шпоры сейчас носят только жандармы или кавалеристы. Подойдя  к окну, Лебедев прогрел дыханием «глазок», присмотрелся и увидел на тропинках прииска группу людей. Часть из них стояла с винтовками наперевес, а часть – с мешками и сумками на плечах. Стало ясно: начались аресты.

Лебедев быстро разбудил Зеленко, Лесного и других товарищей. Нужно было одеваться, собрать самое необходимое и исчезать. Рабочим удалось тихо выставить двойные рамы, но в это время кто-то открыл дверную щеколду с помощью тонкой жестянки и вошёл в казарму. Этот секрет знали только свои, но потом выяснилось, что жандармам помог инженер Демут, который знал, как тихо открыть дверь. Тут замешкался большевик-подпольщик Вязовой. Он не мог допустить, чтобы его конспиративные документы попали в руки полиции. Он прятал их под полом казармы, и вот теперь долго возился с досками. Из-за этого он и был арестован.

Времени оставалось всё меньше. Пес Бойко вырвался из рук Лебедева и бросился на непрошенных гостей. Первым на пути стоял Трещенков, но он отскочил в сторону, и Бойко вцепился в шинель Преображенского. Трещенков вскинул револьвер и выстрелил в собаку. Нападение Бойко дало большевикам минуту-две, которые и спасли их от немедленного ареста. Зеленко, Лебедев и товарищи выбрались в глубокий снег и быстро ушли в тайгу, в сторону Феодосиевского прииска, где можно было перевести дух, сообщить об арестах на другие прииски и решить, что делать дальше.

Следом за рабочими прибежал Бойко. На животе у него была длинная рана. Прожил он с полчаса. Утром выяснилось, что в казармах мех.мастерских были арестованы большевики Будевиц и Вязовой, а также  группа меньшевиков во главе со своим «вождём» Думпе. Таким образом, Трещенкову не повезло: ареста стачкома у него не вышло. Однако арест Вязового и Будевица был сильным ударом по работе ЦБ.

В то же время арестованные рабочие Журавов-Иванов, Марцинковский и Шишкин сильно подвели ЦБ. Нашёлся интересный документ – протокол допроса кузнеца А. Шишкина. Он испугался и предал своих товарищей. На допросах он рассказывал Хитуну и Преображенскому: «Про Баташева все говорят, что он уже за забастовку стоял давно. Думпе, Розенберг и Журавов-Иванов были всё время против забастовки. Особенно они были так настроены после разговора с Тульчинским. Я видел однажды, что Журавов-Иванов чуть-чуть не подрался из-за забастовки с Баташевым. Я видел также как наши забастовщики на одном из собраний прогнали от себя Журавова-Иванова, называя его провокатором»[3].

Аресты в эту ночь прошли  не только в мех.мастерских, но ещё на четырёх приисках. Были арестованы ещё 4 члена ЦБ. Зеленко, Романов и Быков ареста избежали, так как у себя в бараке не ночевали.

К утру в бараке на Феодосиевском собрался весь актив с окрестных приисков. Становилось тесно. Лебедев проинформировал о ночных событиях на Нижних. Начали обсуждать создавшееся положение. Было ясно, что забастовка переходит в новую фазу развития, что относительно мирный период её закончился. Во избежание развала стачки было необходимо срочно создать новый центральный аппарат забастовки, но не такой громоздкий и рыхлый, как был до сих пор. Было решено создать новый ЦЗК из 18 депутатов-большевиков, а в ЦБ оставить 7 человек во главе с Черепахиным.

Через час пришли связные с Нижних приисков. Они подтвердили ещё раз, кого арестовали ночью и сообщили, что рабочие четырёх ближних приисков настроены сегодня идти на Надеждинский к прокурору Преображенскому «за правдой». Рабочие хотели вручить ему свои «сознательные записки», требовать увеличения пайка семейным и заявить протест по поводу сегодняшних ночных арестов своих товарищей.

ЦБ поняло, что создалась большая опасность кровопролития. Решено было сделать всё возможное, чтобы предотвратить массовое шествие с «сознательными записками». На все ближние прииски были немедленно посланы связные, чтобы уговорить рабочих не идти к Преображенскому. Это решение ЦБ было правильным, но при этом была допущена грубая тактическая ошибка: одновременно не был поставлен вопрос о посылке к прокурору небольшой группы депутатов, которые вручили бы ему «записки» рабочих и протест по поводу урезания пайка и ночных арестов. Да, власти депутатов не признавали, и была большая вероятность, что делегация была бы арестована. Но посылка такой делегации всё равно была бы целесообразной, так как при этом приносилась бы «малая» жертва. Организованность рабочих масс сохранялась бы, и при этом устранялась опасность кровавой провокации. Вместе с тем властям и «Лензото» давалось бы понять, что рабочие остро реагируют на репрессии против себя и своих выборных.

Но в пылу событий того утра мысль о посылке малого числа делегатов не была поддержана. События развивались так стремительно, что спокойно взвешивать все за и против было некогда. Тактическая ошибка ЦБ постепенно превращалась в ошибку трагическую.

В очередной раз «отметились» меньшевики. Двое из них, Попов и Минаев, присутствовали на собрании и знали о решении предотвратить массовое шествие рабочих на Надеждинский прииск. Поскольку Попов давно уже был против продолжения забастовки, то он не считал для себя обязательным выполнять и это решение ЦБ. Когда Попов и Минаев вернулись к себе на Александровский прииск, они собрали всех рабочих и повернули дело так, что не только не остановили у себя подготовку к шествию, но наоборот, подтолкнули своих рабочих на этот роковой шаг.

4 апреля

Известие о ночных арестах в мех.мастерских, на Андреевском и Васильевском приисках быстро разлетелось по всем приискам второй дистанции. Но к 4 апреля слух об этом ещё не дошёл до многих приисков Дальней тайги, а до наиболее отдалённых приисков сведения об арестах докатились лишь через 7-10 суток. Сказывались огромные расстояния и трудность связи.

На тех приисках, где быстро узнали об арестах депутатов, негодованию рабочих не было предела. Стихийно возникали собрания, на которых выносились резолюции о немедленном освобождении депутатов. Попутно уточнялись требования относительно увеличения пайка и задержки выплаты денег: к концу марта «Лензото» начало сильно задерживать ежемесячный расчёт с рабочими. Вот эти вопросы были главными на всех собраниях утром 4 апреля.

Феодосиевский прииск: здесь в 7 утра возле конторы собралось более 2 тысяч рабочих. Местный стачком направил на это собрание Черепахина, Петухова, Кудрявцева и Сборенко. Сборенко выступил и разъяснил рабочим смысл провокации Трещенкова, чего он добивается своими арестами. Черепахин рассказал о том, что своих целей жандарм не достиг, так как основные руководители забастовки остались на свободе. При этом Черепахин ещё раз предупредил, что у ночных арестов есть главная цель – спровоцировать рабочих на массовое выступление и разделаться с ними. В итоге предложение идти всем вместе с «записками» и другими требованиями к Преображенскому было снято с повестки дня.

Тут же пришло сообщение с шахты № 46 о том, что управление прииска наняло штрейкбрехеров и возобновило добычу на этой «самой золотой» шахте. Управление разрешило штрейкбрехерам «шуровать», т.е. находить и оставлять себе найденные самородки. Этим приёмом оно надеялось расколоть рабочих, добиться того, что самые отсталые из них спустятся в забои и начнут работать, и тогда их уже из шахты не выгонишь. Черепахин предложил высказываться по этому поводу самим рабочим. Рабочие высказались, призвали к соблюдению пролетарской чести и солидарности. В итоге собрание приняло такую резолюцию: «За самородки, которые нам обещают, нас не купит «Лензото». Мы клеймим позором и тех, кто изменил рабочему делу, и тех, кто организует эту новую провокацию. Работать по призыву «Лензото» мы не пойдём».

Также были приняты резолюции о немедленном освобождении депутатов, об увеличении пайка и выдаче всех денег, заработанных до забастовки. Резолюцию вручили администрации прииска. Урядник Тихонов немедленно донёс об этом по телефону Трещенкову. В его донесении говорилось, что «рабочие пока ведут себя смирно, и нет оснований бояться, что они станут вести себя угрожающе».

Однако смирное поведение рабочих власть устроить не могло. Нужно было любым путём довести до логического завершения ночную провокацию с арестами. Поэтому Трещенков, получив рапорт от Тихонова, берёт с собой жандармского унтер-офицера Филиных и едет в Народный дом, где уже 2 недели была расквартирована военная команда из Киренска. Явившись, он приказывает штабс-капитану Санжаренко немедленно взять солдат и отправляться на Феодосиевский прииск. Санжаренко спросил у жандарма, что именно предстоит делать, но Трещенков ответил: «Я сейчас сам там буду и на месте дам указания, что вам надо делать».

На Феодосиевском рабочие одновременно заметили приехавшего Трещенкова и воинскую команду, марширующую вдоль полотна железной дороги. Рабочих и солдат разделяла река Бодайбо, т.е. 300-400 шагов. Солдаты остановились, взяв винтовки «к ноге». Рабочие начали кричать в сторону солдат: «Вот кому идут самородки, которые от нас отбирают и за которые нас сажают в тюрьму!», «Пусть в нас стреляют, в безвинных и невооружённых! Мы всё равно будем своего требовать». Но депутаты и старосты призвали рабочих не возбуждать против себя солдат, и крики прекратились. Но криками с ходу воспользовался Трещенков. Он подошёл к Санжаренко и сказал ему, что «настроения толпы явно угрожающие», после чего распорядился, чтобы капитан разомкнул колонну солдат в цепь и поставил её на насыпи железной дороги фронтом к рабочим. С этой позиции до рабочих было около 1000 шагов.

Через полчаса на Феодосиевский прибыли прокурор Преображенский и судья Хитун. Следующие часа два они наблюдали за развитием событий со стороны и ждали развязки. Между тем Трещенков приказал унтеру Филиных перевезти в Народный дом винтовки и патроны стражников Александровского прииска — якобы «подальше от разгрома рабочими полицейского участка». Чтобы ещё сильнее взвинтить обстановку, неутомимый ротмистр-палач передаёт через Хитуна в Бодайбо, чтобы вторая полурота солдат под командой штабс-капитана Лепина «немедленно выезжала на прииски». Через 2 часа эта полурота была уже возле Народного дома.

Рабочие Феодосиевского прииска в эти часы «ведут себя тихо и мирно»[4]. Несмотря на это, урядник Тихонов приходит к Трещенкову и заявляет, что «ввиду невыдачи (рабочим) немедленного расчёта, они могут начать разгром конторы, а ежели будет солдатами дан огонь, то могут пострадать и служащие»[5]. Трещенков согласился с замечанием Тихонова и приказал ему выселить служащих из своих домов на день-два. Рабочие видели это демонстративное выселение, но выводов из него никто не сделал.

Однако утреннее рабочее собрание возобновилось. Ораторы предложили пригласить управляющего прииском Самохвалова. Как только он появился, от него потребовали объяснений по поводу арестов. Самохвалов ответил рабочим, чтобы они обращались по этому поводу к «своему защитнику Тульчинскому, который хорошо знает, почему арестованы были эти депутаты». Перед уходом Самохвалов сказал рабочим: «Это он, ваш «защитник», ходил сегодня ночью с фонариком и показывал, кого взять из ваших депутатов».

Это сильно взволновало рабочих. Послышались возгласы: «Вызвать сюда Тульчинского! Предатель! Пусть расскажет, как было дело». Через некоторое время инженер приехал. Первым делом, подойдя к Трещенкову, Тульчинский убедил его увести солдат подальше и только затем подошёл к рабочим. Последовало объяснение, в ходе которого Тульчинский отрицал все обвинения в свой адрес. В то же время он опять обещал рабочим, что будет ходатайствовать перед управлением о выдаче полного расчёта, о закрытии работ в шахте № 46, а перед судебными властями – и об освобождении арестованных депутатов и прекращении арестов. Выслушав объяснения и обещания Тульчинского, рабочие мирно разошлись по казармам. Это было около 12 часов дня 4 апреля.

Незадолго до этого: на других приисках второй дистанции рабочие были также сильно взволнованы ночными арестами. В 5 часов утра на дороге, соединявшей три прииска, собралось около тысячи рабочих с Андреевского, Васильевского и Утёсистого. Они недолго совещались, а затем направились на Успенский прииск, где была резиденция Тульчинского. В 7 часов утра рабочие были на Успенском и встретились там с Тульчинским. Ему был заявлен протест по поводу ареста 10-ти депутатов.  Тульчинский принял устное заявление рабочих и пообещал немедленно телеграфировать об этом ходатайстве губернатору. Он сказал также, что тотчас отправится на Надеждинский прииск, где у прокурора Преображенского выяснит вопрос об освобождении депутатов. «Всё это я сделаю к 2 часам дня и дам вам ответ на Надеждинском прииске». Повторное упоминание Надеждинского было не случайным: будущий «ленский Гапон» направлял мысль рабочих к массовому походу именно туда. После этого разговора рабочие разошлись по своим приискам.

Рабочие не знали, что Тульчинскому было не за чем ехать на Надеждинский, так как накануне он был на общем совещании правления и полиции, где был решён вопрос об аресте рабочих депутатов. Телеграмму Бантышу «Гапон» действительно послал, но в ней он клеветал, сообщая, что к нему явилась «возбуждённая толпа с трёх приисков и требовала немедленно освободить арестованных, обещая в противном случае собрать всех рабочих и двинуться в Бодайбо для освобождения депутатов». Следом то же самое он рассказал по телефону Трещенкову, назвав выдуманный поход на Бодайбо «угрозой для существующего положения на приисках».

Чтобы лучше понять, почему рабочие нескольких приисков пошли 4 апреля на Надеждинский, надо иметь в виду, что к тому моменту все рабочие депутаты были объявлены «вне закона». В этом «постарался», прежде всего, прокурор Преображенский. Угрозой ареста и отказом принимать коллективные жалобы через нескольких уполномоченных он спровоцировал кампанию «сознательных записок», а вместе с ней – и коллективный поход рабочих на Надеждинский прииск «для личного подавания жалобы прокурору».

Впоследствии на допросе в комиссии Манухина Преображенский всячески выкручивался и преуменьшал свою роль в массовой казни рабочих. Эта прокурорская сволочь утверждала, что «он всего лишь отказался принять Баташева, потому что он принёс жалобу от имени жён рабочих на оскорбительное для их женской чести обхождение с ними служащих «Лензото»»[6]. Эта падаль заявила, что в таких особых случаях потерпевшая сама должна обращаться к прокурору, а не через депутата, хотя было известно, что Баташев обращался к прокурору не по вопросу о женской чести, а по вопросу о пайках для семейных рабочих. Пайки – это не особый «женский», а обычный, текущий, рабочий вопрос. Значит, Преображенский попросту врал на допросах.

Далее. Призыв идти на Надеждинский «за правдой» был поддержан главным образом рабочими четырёх Нижних приисков. Мы видим там прямолинейный и стихийный образ действия — «пойти всем миром», «действовать скопом». Это было присуще, в основном, мелкобуржуазной малосознательной крестьянской массе, поэтому идея похода к Преображенскому нашла среди горняков – вчерашних крестьян самую широкую поддержку. Совсем не случайно, что выборные эсеры и меньшевики имели на Нижних приисках наибольшее влияние. Они и находившиеся под их «руководством» рабочие оказались 4 апреля «душой» всего шествия на Надеждинский прииск (и фактически также ответственны за произошедшую трагедию). Именно Нижние прииски, где большевистское влияние было слабым, понесли наибольшие людские потери.

А вот рабочие Феодосиевского прииска, мех.мастерских и остальных приисков в тот день почти не имели жертв.

Хроника дня

Прииск Утёсистый: рабочие после встречи с Тульчинским совещались со своим депутатом большевиком Пешковым и решили к прокурору не ходить, а передать свои «сознательные записки» депутату Боярову, который и был отправлен на Надеждинский для вручения «записок» адресату.

Прииск Андреевский: когда Бояров приехал на прииск Андреевский, он увидел, что рабочие уже собрались идти на Надеждинский. Выяснилось, что на этом прииске рабочие остались вообще без большевистского руководства, так как депутаты Зеленко, Быков и Романов, которых разыскивали жандармы, ушли в подполье. Поэтому вместо правдивой информации о событиях на прииск доходили искажённые слухи. Андреевцы не знали установок ЦБ насчёт массового хода. Но они уже узнали, что рабочие с Пророко-Ильинского и Васильевского приисков решили идти к прокурору. Не долго думая, андреевцы присоединились к ним, двинувшись вверх по реке Бодайбо колонной в 800-900 человек.

Прииск Васильевский: как только рабочие Васильевского прииска пошли в свой трагический поход, полицейский Бунков позвонил на Успенский прииск уряднику Манькову и сообщил ему, что «рабочие вышли». Маньков позвонил Трещенкову, который сказал: «Пусть идут».

Пророко-Ильинский прииск: к 11.30 рабочие Нижних приисков, не встречая сопротивления со стороны полиции и войск, пришли на Пророко-Ильинский. К рабочим прибыли депутаты Пинаев и Горшечникова, которые предложили всем вместе идти на Надеждинский. Местные рабочие согласились присоединиться к той колонне, которая шла к полицейскому участку, полагая, что там находятся арестованные депутаты.

В участке был урядник Ивонинский. Он сказал рабочим, что ничего не знает об арестах, и что его начальник Дунаев, который, может быть, что-то знает, уехал с докладом на Надеждинский. По требованию рабочих Ивонинский позвонил Дунаеву. Дунаев ничего толком не сказал, кроме того, что будет на прииске через 3 часа, так что если кому надо – пусть его ждут. Опять ясная наводка на Надеждинский прииск.

После этого рабочие двинулись к управляющему прииском Кобылянскому, чтобы узнать у него, почему арестованы депутаты, а также просить об увеличении пайка и выдаче заработанных денег. Но Кобылянский знал, что рабочие требуют его удаления с прииска, и поэтому заранее сбежал в Бодайбо. Тогда местные рабочие временно разошлись по своим казармам.

Ещё через 40 минут на Пророко-Ильинский прииск пришли отставшие рабочие Андреевского и Васильевского приисков в количестве 350-400 человек. На подходе к прииску они кричали «Идём на Надеждинский!». Опять было созвано собрание, на котором решили окончательно: всем идти.

Около 15.00 рабочие всех трёх приисков вышли с территории Пророко-Ильинского прииска и пошли вдоль железной дороги к Александровскому прииску, последнему перед Надеждинским.

Справка. Этот момент шествия был заснят фотографом. Фотографий было две: одна, известная как «За час до расстрела», хранилась, по крайней мере, до конца Перестройки в ЦГАОР. А вот судьба другой интереснее. Она изображала часть колонны рабочих крупным планом в тот момент, когда они входили на Александровский. Рабочие на фото улыбаются, а в руках у них нет ничего, кроме веток тальника. После 4 апреля ротмистр Трещенков узнал, что такая фотография существует, и приказал её изъять и уничтожить. Это была улика против него, так как после расстрела Трещенков везде утверждал, что рабочие были вооружены пиками, дубинами и самодельными шашками.

Александровский прииск: здесь настроения актива к этому моменту были ни туда, ни сюда. Дело в том, что рабочие этого прииска раньше других узнали о ночных арестах от депутатов Зеленко и Лесного, которые, спасаясь от ареста, ночью пришли на Александровский и рассказали о ситуации. Актив, в свою очередь, обязан был доложить рабочим о позиции ЦБ и большевиков по поводу хождения на Надеждинский и о том, что это западня и провокация жандармов. Возмущение арестом депутатов было большое, но Зеленко предупредил стачком, что если рабочие всё же решат идти к прокурору, то это будет именно то, чего хотят палачи. После этого Зеленко и Лесной ушли к себе на прииск. Там уже был налёт полиции, и если бы они остались ночевать, то попали бы в лапы к Трещенкову. В этот раз от жандармов им уйти удалось, но ненадолго: через две недели оба большевика были арестованы и заключены в Бодайбинскую тюрьму.

Вскоре после ухода Зеленко и Лесного на Александровский пришёл Попов – председатель стачкома и лидер эсеров на прииске. Попов знал о решении ЦБ, запрещающем шествие на Надеждинский, однако на общем собрании рабочих он выступил первым и призвал всех идти к прокурору с «записками». Рабочие, возбуждённые ночной провокацией жандармов, поддержали его. Тут нужно сказать, что до 4 апреля авторитет Попова был высок, поэтому тем рабочим депутатам, которые поддерживали решение ЦБ, почти не давали говорить, обвиняя их в трусости. Авантюрист Попов на собрании выглядел отважным командиром, вождём. Большевики Ремнёв и Бондарь сколько ни приводили разумных аргументов против похода, но только и добились, что прошло их предложение «предварительно обратиться к начальнику второй дистанции Савинову и просить его ходатайствовать об освобождении депутатов»[7].

В итоге к 9 утра рабочие-александровцы пришли на Липаевский прииск, где жил Савинов. Рабочие не знали, что Савинов был на совещании у Трещенкова, где решался вопрос, когда, где и кого арестовывать. Савинов вышел к рабочим, выслушал их и сказал: «Депутаты ваши, а не мои. Я их не арестовывал. Если вы хотите, чтобы их освободили, идите к Трещенкову и Преображенскому – это по их указанию аресты произведены. Относительно того, что семейным мал паёк, с этим я разберусь завтра»[8]. То же самое он обещал сделать и по поводу выплаты рабочим денег. Можете видеть, что и этот негодяй упорно толкал рабочих на Надеждинский.

За действиями рабочих внимательно наблюдала полиция. О всех передвижениях колонн тут же докладывали Трещенкову. Кроме того, когда кто-нибудь из рабочих подходил к полицейским узнать, где арестованные, все стражники, как один, отвечали: «Не знаем, идите к прокурору и судье».

«Крестный ход»

Когда александровцы шли на Липаевский прииск к Савинову, то по пути они встретили Тульчинского. Узнав, куда и зачем идут люди, Тульчинский заявил, что он едет на Надеждинский «по этому же делу». Он ни слова не сказал рабочим, чтобы они не ходили к Преображенскому, а только «посоветовал им вести себя тихо, не делать насилий и не оскорблять никого». О том, что жандармы готовят бойню, «Гапон» умолчал.

Когда рабочие с Нижних приисков соединились с александровцами и вышли с последнего прииска, то образовалась колонна численностью около 2 тысяч человек. По призыву депутатов колонна остановилась для того, чтобы провести общее собрание и уточнить требования к властям. На собрании выступили эсеры Попов, Броваров, депутаты Горшечникова и Пинаев, которые заявили рабочим, что они снимают с себя обязанности депутатов и отказываются лично ходить куда-либо «по начальству» ввиду того, что таковое их не признаёт уполномоченными рабочих. «Поэтому, — подвёл итог Попов, — нам теперь надо идти на Надеждинский всем народом».

Эсеры подогревали наивную веру вчерашних крестьян в «добрых начальников», от которых можно добиться правды «методом крестного хода». (Хотя один крестный ход уже закончился для рабочих плачевно — в январе 1905 года.)

Большевикам на этом собрании пришлось туго. Им не давали выступать, но всё же они выступили. На Надеждинском нас ждут солдаты, говорили они, которые специально приехали сюда, чтобы силой заставить нас добывать золото. Но рабочие не слушали. Когда оратор-большевик говорил о том, что готовится большая провокация, ему кричали из толпы: «Солдаты в мирных людей не будут стрелять, так как во всё время забастовки мы не самоуправничали и никого не обижали». А Попов тут же уверял собрание: «Трещенков нас боится, поэтому и солдаты ему понадобились»[9]. В конце концов, собрание в один голос решило от своего плана не отказываться и идти на Надеждинский. Толпа снова выстроилась в колонну и двинулась по дороге, связывающей Александровский прииск с Феодосиевским. На середине этого пути лежал Надеждинский прииск – конечная цель рабочих.

Урядник Каблуков, который следил за передвижением рабочих с Нижних приисков, доложил Трещенкову по телефону, что общая колонна вышла из Александровского и движется «к месту». Трещенков не дал Каблукову указаний как-то задержать или рассеять колонну, но приказал немедленно собрать всех стражников и быстро ехать к нему на Надеждинский.

Сама рабочая колонна между тем растянулась почти на 2 версты. Ночью выпало много снега, поэтому в ряд могли идти только 3-4 человека. В 15.10 колонна рабочих близко подошла к повороту на мех.мастерские. До самого прииска оставалось 1,5 версты.

ЦБ понимало опасность этой затеи, но бросить рабочих в такой момент означало предать их. Поэтому в колонну были направлены все свободные активисты-большевики для того, чтобы попытаться разъяснять рабочим, так сказать, «на ходу», что будет лучше исполнить прежнее решение ЦБ и не идти под пули на Надеждинский, а также для того, чтобы придать шествию более-менее организованный характер.

Члены подпольной партийной группы, Лебедев, Годов, Милков и Власов, должны были быстро догнать колонну. При этом нужно было обойти все полицейские посты, которые задерживали рабочих «до выяснения обстоятельств». Большевики пошли наперерез колонне, к её голове, через холмы и снежную целину. Начинался снегопад, заметно потемнело. Но с высоты ближнего холма было видно оживление возле Народного дома. Там стояло и ходило много солдат и стражников. Нужно было торопиться, так как колонна уже подходила к станции Надеждинская.

Наконец, продравшись через глубокий снег, группа вышла на дорогу. Через 5 минут подошла голова колонны. Впереди, как и ожидалось, шли эсеры и меньшевики Попов, Пинаев и Болотов. Дальше шли большевики Лесной и Демидов, депутат Дальней  тайги[10]. Лебедев и Годов подошли к Попову, но он не стал с ними разговаривать. Тогда Лебедев подошёл к Лесному и сказал: «Ты что же, Алексей Кузьмич, поплыл по течению, не убедил рабочих, чтобы они не ходили на Надеждинский?» Колонна напирала, поэтому все разговоры шли на ходу, на больших нервах. Лесной ответил, что убедить рабочих не смог и теперь идёт потому, что не может бросить их в такой момент. То же сказал и Демидов, которого ЦБ знало как  твёрдого большевика и хорошего товарища.

После этого Лебедев вышел из головы колонны, поравнялся с первыми рядами рабочих и хотел обратиться к ним с речью. Но Попов это увидел и тут же схватил Лебедева за плечо: «Ты что задумал? Или ты здесь какой-то хозяин?», — закричал Попов. Лебедев громко, так, чтобы слышали рабочие, ответил: «Я не хозяин, как и ты, но ты поступил как авантюрист, которому всё одно, что из его действий получится…»[11]. На помощь Попову подскочил Пинаев. Он взял Лебедева за руку и развернул лицом вперёд: «Брось, — сказал он, — разве ты не видишь, что рабочие идут, как на праздник. Посмотри на их лица, какие они все светлые, разве мы имеем право омрачать этот день, когда рабочие почувствовали себя впервые людьми…». Лебедев громко ответил: «Нет, Иван, вы идёте не на праздник. Посмотри за мостиком на эту серую шеренгу солдат, они нас не пирогами встречают, а чем-то другим». Затем Лебедев подошёл к Попову и закричал на него: «Смотри, Попов, ты будешь в первую очередь отвечать за то, что там, за мостиком (через речку Аканак. – прим. М.З, М.И.), может случиться. Ты ответишь за кровь!».

Попов помолчал и тихо ответил: «Трещенков нас не тронет, смотри, какая нас громада. Да и солдаты не будут в нас стрелять».

Колонна тем временем прошла поворот к мех.мастерским. Был пройден последний пункт, пригодный для манёвра и возврата колонны. Дальше были только солдатские штыки. Лебедев, Демидов и Лесной молча шли в голове колонны.

А возле Народного дома шла усиленная подготовка к встрече с рабочими. Трещенков берёт с собой Тульчинского и заходит в Народный дом, где размещались две полуроты солдат из Киренска и Бодайбо. Солдат строят, и Трещенков обращается к ним с короткой речью, которую заканчивает так: «Сюда идут убийцы и мятежники. Торопитесь, вас хотят обезоружить». Профессиональный провокатор прекрасно знал, что рабочие «вооружены только прутиками тальника», он хорошо понимал, что остановить рабочих можно было ещё на выходе из Нижних приисков. Но ему нужно было возбудить солдат против рабочих. Тёмные крестьянские сыновья, набранные из глухих деревень Иркутской губернии, поверили «большому начальнику»: ведь их всего 110 человек, а рабочих на прииск идут тысячи. На этой арифметике и сыграл Трещенков, говоря солдатам о том, что «их легко раздавят колонны бунтовщиков, если не применить оружие»[12].

После окончания военного совета в Народном доме Трещенков, Лепин, Тульчинский и Санжаренко вышли на полотно железной дороги. К ним присоединились Хитун и Преображенский. Трещенков увидел, что колонна рабочих подходит к повороту на мех.мастерские и приказал горнисту играть «сбор». Солдаты были выведены из помещения и построены в одну шеренгу с интервалом в 3 шага. Левый фланг шеренги начинался у Народного дома, а правый упирался в железнодорожное полотно. Правее солдат, на возвышенности, Трещенков поставил отряд полиции. Перед строем солдат был глубокий овраг, по дну которого течёт Акинак. Через этот овраг можно было перейти только в двух местах — по деревянному мосту у впадения Акинака в Бодайбо и по железнодорожному мосту.

Были уже сумерки, когда колонна втянулась в узкость. Слева от рабочих высились штабеля крепёжного леса, а справа был крутой обрыв к реке Бодайбо и забор из толстых кольев. Таким образом, вся дорога от поворота на мастерские до мостика через  Акинак была похожа на узкую и длинную трубу шириной не более 4-х шагов.

Когда голова колонны подошла к мостику через Акинак и до солдат оставалось 300-350 шагов, Лебедев, Попов и другие увидели, что из-за штабелей брёвен вышел полицейский Китов. Он закричал: «Идите верхней дорогой». Единственный поворот на эту дорогу был давно пройден, и развернуть туда колонну было совершенно невозможно. Впоследствии этот Китов показывал сенатской комиссии, что он якобы говорил рабочим, чтобы они не шли вперёд, так как ротмистр прикажет в них стрелять[13]. Но это была ложь. Никто из свидетелей не помнит, чтобы полицейские предупреждали рабочих о стрельбе. Задача Китова была чисто военной – смять колонну на подходе к солдатской цепи, сделать так, чтобы часть рабочих была сброшена в овраг напирающими задними рядами.

Едва убрался Китов, как к голове колонны быстрым шагом направился «Гапон». Колонна остановилась шагов за 10 до мостика. Всем было хорошо видна шеренга солдат с винтовками, взятыми на изготовку. Тульчинский подошёл ближе и сказал, что если рабочие идут на Феодосиевский, то им нужно идти верхней дорогой. Ему резонно ответили, что поворот на эту дорогу остался далеко позади, что на Феодосиевский никому не нужно, а нужен только прокурор Преображенский для вручения персональных жалоб на «Лензото», поскольку ранее он коллективные жалобы от депутатов принять отказался.

Рабочие спросили Тульчинского, для чего солдаты перегородили дорогу и будут ли они стрелять в рабочих. Тульчинский ответил: «Нет, братцы, солдаты в вас не будут стрелять, только вы к солдатам не ходите». Рабочие заявили Тульчинскому, что к солдатам им идти незачем, но они хотят послать к Преображенскому несколько человек со своими «записками». Тульчинский сказал, чтобы все записки передали ему, а уж он их отдаст прокурору.

Рабочие увидели, что депутаты мирно разговаривают с Тульчинским, поэтому строй колонны был нарушен: уставшие люди стали садиться на изгородь и штабеля, начали закуривать и отдыхать. Послышались разговоры о том, что будет темно возвращаться домой. Некоторые рабочие подходили к Тульчинскому и отдавали ему свои «сознательные записки». Инженер принял от Попова большую бумагу – коллективное заявление рабочих Александровского прииска. Лебедев уже решил, что все волнения дня позади, и что скоро они попадут в свой барак. Но в этот момент «как будто бы кто разорвал большую холстину – это раздался первый залп по рабочим»[14].

Расстрел

Люди не сразу поняли, что происходит. Один рабочий упал, другой сильно закричал и застонал. Рядом с Лебедевым лежал Демидов с горящей папиросой в руке. За ухом у него была чёрная дырка, откуда текла кровь. Лебедев хотел что-то сказать Лесному, но тут раздался второй залп. Над головой засвистело. Рядом с Лесным прижимался к земле Тульчинский, а в двух шагах слева от него упали Ремнёв, Попов и ещё кто-то из депутатов. Едва перевели дух, как раздался третий залп. Было видно, как рабочие убегают за штабеля, некоторые не успевают добежать до спасительных брёвен и падают на снег. Был слышен громкий булькающий хрип, как будто перерезали горло большому животному. Группа депутатов отползла за небольшой бугор, где их не могли достать солдатские пули. Но в них начали стрелять жандармы, стоявшие на железнодорожной насыпи. Пришлось депутатам буквально закапываться в снег и прижиматься к мёрзлой земле.

После трёх залпов нависла пауза. Отовсюду слышались крики и стоны раненых. Один из рабочих, Степан Хохлов, медленно поднялся и пошёл через мостик в сторону солдат, поддерживая простреленную левую руку. До депутатов доносился его гневный крик: «Звери вы, что ли? Зачем стреляете в нас, разве мы разбойники какие!» Но тут раздался одиночный выстрел со стороны насыпи, на которой стояли жандармы, и рабочий Хохлов был убит.

Во время работы сенатской комиссии Манухина все командиры и исполнители зверской казни рабочих — Трещенков, Санжаренко, Лепин, Преображенский, Хитун, стражники и солдаты – из кожи лезли вон, чтобы доказать, что «после того, как солдаты прекратили залповую стрельбу, рабочие с криком «ура» бросились в атаку на солдат, и поэтому стрельбу пришлось возобновить». Это был «узкий» и очень острый момент расследования, который Трещенков и компания пытались использовать для своего полного оправдания.

На самом деле никакой атаки на солдат не было, и быть не могло. Дело было так: в момент убийства Хохлова на мосту, в южной его части, находилось человек 10 рабочих. Они видели убийство товарища и решили, что их ждёт то же самое. Единственный быстрый путь к укрытию вёл вперёд и влево в глубокий овраг. Рабочие выждали момент и все вместе бросились в этот овраг. Солдаты увидели это резкое движение людей, направленное к ним, и, будучи напуганы Трещенковым, решили, что рабочие начали атаку с целью обезоружить и убить солдат. Они вновь открыли стрельбу по двигающимся рабочим, без разбора, ведя беглый огонь, когда каждый солдат старается выпустить за малое время большое количество пуль.

В это время Лесной и Лебедев заметили, что возле бугра, за которым они лежат, начали взлетать маленькие фонтанчики снега. Выяснилось, что полиция, которую Трещенков выставил на возвышенной насыпи железной дороги, рассмотрела «окопавшихся» рабочих и открыла по ним огонь из карабинов. Если кто-то из рабочих начинал шевелиться, то рядом тут же вырастали маленькие взрывы из снега или мёрзлой земли.

Справка. Позже выяснилось, что наиболее тяжёлые раны рабочим были нанесены свинцовыми пулями, которыми стреляли стражники. Огонь полиции, который она вела с возвышенности из своих английских карабинов, был самым губительным для людей: если винтовочная пуля часто шла навылет и давала рабочему шансы на жизнь, то тупая «медвежья» пуля с крестообразной насечкой на конце, выпущенная из жандармского карабина, рвала внутренности, ломала кости, разбивала черепа и вырывала большие куски человеческого мяса.

Когда беглый огонь прекратился, рабочие увидели, что Тульчинский отчаянно машет фуражкой и белым платком и что-то кричит в сторону солдат. Что именно он кричал, разобрать было трудно, так как слова тонули в стоне и криках раненых. Сейчас он попал в такое же положение, в какое попал его «духовный брат», поп Георгий Гапон, когда вёл питерских рабочих к «царю-батюшке» 9 января 1905 года. Поделом собаке[15].

Несколько депутатов под прикрытием глубокого снега доползли до дороги, туда, где от стражников, стоящих на насыпи, немного прикрывал частокол брёвен. Картина открылась чудовищная. Дорога была сплошь усыпана людьми. Трудно было понять, где лежал убитый, а где раненый, поскольку многие раненые боялись шевелиться или звать на помощь, чтобы не привлечь к себе внимание солдат или полицейских. Так замёрзло или истекло кровью очень много рабочих.

Лебедев и Ремнёв наткнулись на Попова. Он был тяжело ранен, из раны в руке фонтаном била кровь. Его перетащили за брёвна, но остановить кровь не смогли, да и перевязать рану было нечем. Позже руку Попову пришлось ампутировать.

Стрельба всё продолжалась. Лебедев увидел недалеко от себя раненого рабочего, который то вставал на колени, то опять падал. Воспользовавшись небольшой паузой, Лебедев кинулся к этому рабочему и в тот же момент сам попал под обстрел и получил две пули, одну в левую руку, вторую – вскользь по лбу. Лицо залило кровью, пришлось падать и лежать на снегу до конца всей стрельбы.

Впоследствии депутаты узнали, что со стороны Феодосиевского прииска к Надеждинскому подошла небольшая группа рабочих. Им кто-то сказал, что рабочие с Нижних приисков идут к прокурору вручать «записки». Феодосиевцам стало интересно «посмотреть, как с ними будет разговаривать начальство». Когда Трещенкову доложили, что «с тыла движется группа человек 15 рабочих», он приказал развернуть часть солдат на 180^о и открыть беглый огонь по феодосиевцам.

Незадолго до этого старосты бараков Укладов и Столяров уговаривали рабочих не ходить на Надеждинский, но рабочие не послушались и побежали через реку Бодайбо к Народному дому. В это время возле бараков появился Черепахин и, узнав, в чём дело, побежал догонять рабочих, взяв с собой Укладова и Столярова. Укладов обогнал Столярова и Черепахина и вскоре настиг группу своих рабочих. Как раз в этот момент феодосиевцев заметили солдаты и дали по ним залп. Староста Укладов был убит наповал, а двое недисциплинированных рабочих были ранены.

Совсем стемнело, но стрельба всё продолжалась. Как долго – сказать трудно. О длительности огня можно косвенно судить по количеству израсходованных боеприпасов. Позже было установлено, что солдаты израсходовали 865 патронов. Сколько патронов израсходовали стражники, установить не удалось. Но так как 30 полицейских сделали по 10-15 выстрелов каждый, можно предположить, что в рабочих полетело более 1200 пуль, из них более 300 – пули тяжёлые.

Наконец беглый огонь прекратился. Над прииском повисла тишина. Начали осторожно вставать люди. Кто-то поднимал товарищей и оттаскивал ближе к штабелям. Слышались страшные проклятия, люди прижимались к брёвнам изгороди и уходили от места кровавой бойни. Кто-то попытался выйти вперёд, к мостику, и оказать помощь раненым, но их не подпускали близко. Солдаты и сам палач Трещенков кричали: «Уходи, иначе опять будем стрелять!» Но слушать издалека стоны и крики раненых было невыносимо. Находились люди, которые всё-таки шли на помощь своим товарищам, и тогда озверевшая сволочь стреляла в них, и возле раненых падали новые жертвы. Но палачи на этом не успокаивались и начинали стрелять по тем местам, куда шли рабочие. Они понимали, что там должны лежать раненые, к которым шли на выручку, поэтому нужно было этих раненых добить.

Мародёрство

Через полтора часа после прекращения стрельбы на месте преступления появились подводы, на которые стали грузить раненых и убитых и увозить. Урядник Тихонов вёл учёт трупов. Попутно палачи начали заниматься мародёрством. Они снимали с убитых всё, что их интересовало. Факты мародёрства подтвердились донесением начальника Бодайбинской почтово-телеграфной конторы в Иркутск: «Вчера мой помощник доложил мне, что солдаты, участвовавшие в расстреле рабочих, сдавали на почту деньги, на каждого от 100 до 400 рублей. Таких подателей пока только десять. О двух последних я на всякий случай записал сведения. Весьма прискорбно, если этот факт сдачи денег не будет известен правосудию. Булатов».

Справка. Телеграмму честного и наивного Булатова получил его начальник Ф. Бунцлау. Этот почтовый чиновник сохранил её и позже передал в комиссию Манухина. В 1913 году по настоянию жандармского управления Бунцлау был вышвырнут со службы вместе с Булатовым с формулировкой «за разглашение государственных тайн»[16].

О мародёрстве жандармов рассказывали и раненые рабочие. На комиссии Манухина Г. Горячкин и Г. Манцеров показывали: «Мы видели, как стражники, убиравшие убитых и раненых, снимали с них часы, кольца и др. ценные вещи». А Горячкин ещё добавил: «А я всё же им не дал ничего, сказав, что я ещё живой».

Живые и мёртвые

После расправы рабочие забирали легкораненых в свои бараки, а тяжёлых увозили в феодосиевскую и центральную больницы. К обеду 5 апреля обе эти больницы были переполнены, раненых некуда было девать. Лекарств и перевязочных материалов в больницах было мало, врач был один на две больницы, расположенные в 10 верстах друг от друга.

Понятно, что масса рабочих умерла уже в больницах, хотя большинство можно было спасти, вовремя оказав хотя бы элементарную помощь. Рабочие рассказывали комиссии Манухина, что «привезут раненого, бросят, а через полчаса под ним весь матрас мокрый от крови. Так и умирал человек из-за того, что некому было кровь остановить и перевязать рану».

Да, если бы медпомощь оказывалась своевременно, то смертность была бы не так велика и осложнений было бы гораздо меньше. Но раненые лежали около 2-х часов на снегу, затем много часов в больничном коридоре, ожидая своей очереди в операционную. Помощь оказывалась неквалифицированно. По свидетельству священника Винокурова, многие повязки «ещё с вечера потеряли свой вид до неузнаваемости» и требовали замены. Начинался повальный сепсис, то есть, фактически помощь людям не оказывалась по 10-12 часов.

Да, не было врачей и лекарств, но кто в этом виноват? «Лензото». Кроме того, явно кто-то приказал не перевязывать и не спешить спасать тех, кто показал такую сплочённость в борьбе за свои рабочие права. Кто бы это мог быть? Фамилии конкретных преступников известны: Макаров, Щегловитов, Белецкий, Князев, Бантыш, Трещенков, Преображенский, Хитун – столпы гнилого самодержавия.

Помощь раненым, лежавшим в снегу при -25^о, пришла с неожиданной стороны. Когда стали подъезжать подводы и забирать раненых, депутаты увидели, что от станции Надеждинская к месту расстрела идут двое людей. Это были муж и жена Машурьянц, зубные врачи, вольно практиковавшие на приисках. Они и оказали первую помощь многим раненым. За это по настоянию Трещенкова они были высланы с приисков ещё до начала речной навигации – прямо по зимней дороге, на которой риск замёрзнуть или погибнуть от волков был особенно велик.

Мёртвых складывали, как дрова, около больничных моргов. Эти россыпи трупов возле больницы утром 5 апреля заснял фотограф Корешков.

Самих палачей судьба раненых не интересовала. У них была другая забота – заметать следы. Трещенков, Хитун и Преображенский ходили по дороге, с которой едва убрали трупы, и осматривали, нет ли где торчащих и валяющихся пуль[17]. Трещенков спросил стражников: «Всех ли раненых убрали?» Стражники ответили, что всех. «Ну, тогда собирайте палки, камни и другие твёрдые предметы и выбрасывайте на дорогу», — скомандовал ротмистр. И стражники собирали всякий строительный мусор и валили его на дорогу. Солдатам было приказано переложить брёвна в штабелях таким образом, чтобы с дороги не было видно следов от пуль.

По официальной версии в итоге бойни «были нанесены повреждения 372-м рабочим, из которых 170 получили смертельные ранения и умерли, либо на месте, либо в первые 24 часа». Ясно, что царизму и его агентам нужно было всячески замазывать правду и уменьшать количество убитых и раненых. Телеграммы Лебедева от 5 апреля и Баташева от 8 апреля определяют число убитых и раненых в 520 человек, что гораздо ближе к истине. Ведь никто официально не учитывал тех раненых, которые сами ушли с места бойни, или тех, кого рабочие унесли в бараки на руках. Также в списки убитых не попали те раненые, которые скончались через сутки, двое, трое и т.д. Много недолечившихся раненых умерло в пути от Бодайбо до Иркутска во время эвакуации рабочих с приисков. Кто их считал?

Депутаты-большевики, оставшиеся в живых, наконец-то собрались вместе – Милков, Годов, Слюсаренко и Лебедев. Они направились в посёлок Старая Муя.

Телеграмма

Поздно вечером в бараке № 6 на Старой Муе состоялось конспиративное заседание ЦБ. Присутствовали члены нового состава ЦБ и кое-кто из старого, но из тех, кто шёл за эсерами и меньшевиками, не было никого. Отсутствовали Зеленко и Лесной, которые скрывались в Бодайбо, арестованные Вязовой и Герасименко, погибший Демидов, а также Баташев и Подзаходников, направленные ранее со спецзаданиями. Зато на заседание пришло много старост и тех рабочих, которые поддерживали большевистское ЦБ.

Черепахин открыл заседание и попросил кратко высказаться о том, кто виноват в трагических событиях. Бюро было единодушно в том, что, кроме прямых виновников расстрела рабочих – «Лензото» и правительства, — ответственность несут меньшевики и эсеры, члены группы Попова, которые сорвали решение ЦБ и повели рабочих под пули карателей.

Затем Черепахин поставил вопрос о немедленной посылке телеграмм в рабочие центры и прогрессивные газеты. Нужно было срочно поставить в известность о расстреле общественность страны. «Если мы этого не сделаем сегодня, то завтра везде и всюду появятся клеветнические донесения в правительственных учреждениях и безответственные сообщения в газетах», — сказал Черепахин. – «Поэтому нам необходимо срочно направить в Бодайбо наших людей, чтобы послать в Питер и Иркутск телеграммы с правильным изложением событий».

Через два часа большевики Слюсаренко и Лебедев выехали с Феодосиевского прииска в Бодайбо на трёх якутских нартах. По дорогам ехать было нельзя, везде стояли посты полиции, поэтому ехали через сопки и тайгу, а в Бодайбо прибыли только в 6 утра 5 апреля.

На общественную квартиру политических ссыльных не пошли, боясь предательства. Направились к нотариусу Свириденко, сочувствовавшему большевикам. Тот послал сына за Баташевым и ещё несколькими товарищами. Когда все собрались, начали составлять телеграмму. На это ушло около часа, так как нужно было ёмко изложить все главные события и уложиться в выданные деньги. Наконец, текст телеграммы был выработан. Вот он:

«Председателю совета министров, министру юстиции, министру торговли, членам Государственной думы Милюкову, Гегечкори. 4 апреля, мы, рабочие Лензото, шли на Надеждинский прииск с жалобами товарищу прокурора Преображенскому о незаконных действиях приисковой и правительственной администрации и с просьбой об освобождении арестованных, избранных по предложению властей. Не дойдя 120 сажен до квартиры прокурора, нас встретил окружной инженер Тульчинский, уговаривая, во избежание столкновений с войсками, остановиться и разойтись; передние, повинуясь, стремились остановиться, но трёхтысячная[18] толпа, растянувшаяся на две версты по узкой дороге, не зная причины остановки передних, продолжала напирать, увлекая Тульчинского со стражником, не слыша даже предупреждающих сигналов начальника воинской команды. Последовали залпы, продолжавшиеся несмотря на крики и махание фуражкой и платком Тульчинского прекратить стрельбу. В результате около пятисот убитых и раненых, Тульчинский уцелел чудом под трупами. Считаем виновниками происшедшего ротмистра Трещенкова, товарища прокурора Преображенского, следователя-судью Хитуна – употребивших оружие, не убедившись в наших мирных намерениях. Ввиду весеннего перерыва сообщения краем просим немедленного назначения судьи, непричастного событиям, с полномочиями следователя; сообщение Киренск – Витим – Бодайбо ещё возможно не долее недели, промедление с приступом к следствию до навигации крайне затруднит выяснение истины. Избранный рабочих Лензото, раненый Михаил Лебедев, номер расчётной книжки 268»[19].

Неприятный момент возник после того, как телеграмма была составлена. Встал вопрос, кому её нести на почтамт. Местные ссыльные дружно засобирались домой, Голубков колебался. Никто из них не желал ссориться с урядником Галкиным и не хотел быть выселенным из Бодайбо в тайгу. Поэтому на почту пошёл Лебедев, который уже шатался от потери крови, и Слюсаренко. Баташев приказал Лебедеву оставаться у нотариуса и хотел идти сам, но ему самому напомнили, что если его арестуют на почте, будет сорвано то важное задание, которое он должен выполнить по решению ЦБ.

К почте подошли около 8 утра. Полиции на улицах не было, ставни и двери домов закрыты. Слюсаренко постучал в окно почтового здания. Из-за окна спросили, кто стучит? Лебедев ответил, что очень нужно отправить телеграмму. «Рано ещё, приходите в 9 часов», — ответили из почты. Тогда Лебедев сказал, что они приехали с приисков. После этого их впустили в помещение. Начальник конторы Булатов сообщил рабочим, что вечером 4 апреля на почте был Галкин и строго предупредил, чтобы никаких телеграмм с приисков почта не принимала и не отправляла. Поэтому Булатов предложил свет в конторе не зажигать и сразу идти в жилую комнату, возле которой стоял телеграфный аппарат. Далее он проверил телеграмму, телеграфиста будить не стал, а сам сел к аппарату и вызывал на связь Витим. Денег вперёд не взял, а только спросил у Слюсаренко, есть ли у них деньги вообще. Из Витима пришло разрешение на передачу телеграммы и попутный вопрос: «Что у тебя за пожар?» Булатов отстучал в ответ: «Примешь – узнаешь. Только скорее давай по линии», после чего начал передавать текст телеграммы.

Так весть о страшном преступлении царизма и буржуазии пошла «в мир» по проводам срочной правительственной связи[20]. Телеграмма была прочитана в Витиме и доставлена абонентам в Питер и в Иркутск за несколько часов. Кроме этого, телеграмма попала в несколько центральных газет и в одну из иркутских, что говорило о том, что у ленских рабочих были друзья в почтовом ведомстве. Этот факт показывал, что настают новые революционные времена.

Телеграмма была отправлена вовремя. Около 10 утра того же дня исправник Галкин поставил на почте полицейский пост, и рассылка других телеграмм ЦБ после этого стала затруднительной. 8 апреля Баташеву нужно было отправлять срочную телеграмму в Питер. Для этого ему пришлось ехать 200 км в Воронцовский затон, где стояли пароходы, и отправлять её оттуда. Но через несколько дней дело с отправкой телеграмм в центры утряслось. Булатов и его телеграфисты, несмотря на то, что полицейский постоянно дежурил внутри почты, продолжали принимать и передавать рабочие телеграммы. Для этого они установили запасной аппарат Морзе в спальне у Булатова, куда жандармы заходить не считали нужным. Полицейский департамент долго не мог понять, как идёт «утечка информации» с приисков. Аппаратуры, регистрирующей сеансы передачи телеграмм тогда ещё не было, а на узлах связи по всей линии Бодайбо – Витим – Иркутск телеграфисты наладили приём-передачу телеграмм таким образом, что документальных следов не оставалось. Спасибо им.

После расстрела

Надо сказать, что Трещенков со всей своей шайкой убийц и провокаторов поручения «верхов» не выполнил. Расстрел не запугал ленских рабочих. Расстрел не стал, по выражению Макарова, «показательным уроком всей российской черни». После 4 апреля забастовка на приисках не только продолжилась, но вошла в новую, более качественную фазу. Если до 4 апреля на приисках начинали работать группы штейкбрехеров, то 5 апреля, когда кругом стало известно о кровавом преступлении, абсолютное большинство горняков на работу не вышло. И главное: сохраняя свои экономические требования, с 5 апреля забастовщики выдвинули на первый план требование найти и наказать виновных в расстреле. А это уже политическое требование.

По всем приискам полным ходом пошло «перетряхивание» стачкомов. Рабочие изгоняли оттуда эсеро-меньшевиков и соглашателей и избирали туда сторонников стачки «до зелёной травы». ЦБ, созданное большевиками, осталось без кадровых изменений, а вот ЦЗК был переизбран едва ли не на 70%. Рабочие убедились в правоте большевиков, оценили их дальновидный анализ ситуации. Многие рабочие ругали друг друга до кулаков и мордобоя за то, что не послушались предупреждения не ходить на Надеждинский. Урок был воспринят: эсеры и меньшевики полностью лишились доверия рабочих.

Абсолютное большинство рабочих уже не помышляло работать в «Лензото» дальше. Люди твёрдо собрались покинуть прииски с первой же оказией.

Все приисковые работы остановились. Если до 4 апреля по решению ЦБ рабочие направлялись на участки водоотлива, на охрану складов, на перевозку грузов и т.п., то теперь было решено снять всех рабочих со всех работ и выполнять только те работы, которые необходимы для жизни самих рабочих. Замерло всё. Началась «мёртвая стачка». Штрейкбрехеры, которых правление «Лензото» завозило на прииски в марте, по одному и группами приходили в стачкомы, просили прощения за предательство и требовали «принять их в забастовщики и дать самые опасные задания». Сами стачкомы на несколько дней ушли в подполье, но благодаря сильно выросшей сознательности рабочих, вышли оттуда и далее работали более-менее нормально.

Продукты на приисках подходили к концу. Начались заболевания цингой. Но поражала стойкость рабочих. Детям заваривали хвойный отвар и поили. Женщины собирали остатки муки, крупы, горчичного порошка и пекли импровизированные лепёшки. В ход пошли еловые шишки с орехами. Нигде не было слышно нытья. Обычная «склочная бытовуха» исчезла. Люди изменились, стали лучше, светлее, чище. Грубость исчезла, появилось частое обращение друг к другу на «вы», чего прежде не было. Если где-то и возникали нарушения общественного порядка, то они быстро гасились старостами и депутатами прииска, или самими рабочими, хотя раньше в таких случаях и вмешательство полиции не помогало. На некоторых приисках женщины совместно решили пьяных в казармы не допускать.

Классовое сознание рабочих в этот период выросло. Вот характерный пример. В середине апреля в приёмную к Трещенкову пришло около 30 человек рабочих, и каждый из них потребовал личного приёма. Тогда Трещенков заявил, чтобы они выбрали «какого-нибудь старшего», который соберёт все заявления и доложит суть дела. Но рабочие на это не пошли, а сказали палачу: «У нас ведь есть не «какие-нибудь» старшие, а настоящие, нами выбранные депутаты, которые сидят в тюрьме, ты их туда посадил. Если тебе нужны они, освободи их и говори с ними. Мы же других выборных депутатов выбирать не можем». «Когда это он услышал, то, позеленев, топнул ногой, выбежал из приёмной и принимать более никого не стал», — так рассказывал в ЦБ один из рабочих, бывших на приёме у ротмистра в тот день.

С этого же времени на прииски начали поступать телеграммы сочувствия и поддержки из самых разных мест. Писали рабочие и общественные организации из Питера, Москвы, Баку, из Донбасса, Варшавы и западных губерний страны. Пришли телеграммы рабочих комитетов из САСШ, Австралии, Франции, Германии, Бельгии и Италии. В частности, ленские рабочие получили приветствие от рабочих-нефтяников и шахтёров штата Колорадо, которые также бастовали в конце марта – начале апреля 1912 года и тоже пережили горячие дни и стычки с полицией. Там, правда, до расстрелов не дошло, но всё же прокуратурой штата было санкционировано применение против рабочих огнестрельного оружия[21].

Чудовищное преступление царизма привело в движение буквально все рабочие и демократические силы в России и передовых капиталистических странах. Хотя бы тот факт, что долгое время вся переписка шла по каналам правительственной связи, показывает, что сторонники ленской стачки были не только на почте и не только в Иркутске.

Телеграммы, которые доставлялись на прииски через Булатова, попадали в ЦБ и там размножались под руководством Черепахина. Копии телеграмм посыльные разносили по всем доступным приискам тотчас же после копирования. В бараках старосты собирали всех жителей и зачитывали эти телеграммы. Во время зачитывания текст переписывали «на слух» специально назначенные переписчики, и, таким образом, количество копий множилось ещё больше. Эти копии ходили по рукам и зачитывались рабочими буквально до дыр, как самые «горячие» прокламации.

Сволочь бесится

К середине апреля многие рабочие начали понимать, что расстрел был произведён по приказу свыше. Трещенков не только не был к этому времени отдан под суд, но и остался на своей должности начальника полиции. Чувствуя поддержку начальства, он разъезжал по приискам, хамил и ругался на рабочих самым отборным матом, постоянно угрожал, что если рабочие не выйдут на работу, то он придёт в бараки с солдатами и будет расстреливать всех подряд, не щадя женщин и детей. Но эта угроза не помогла: рабочие на работу не вышли.

Утром 5 апреля на стенах бараков были расклеены объявления Трещенкова. Там сообщалось, что «отныне все переговоры запрещены» и что «не будут допущены какие-либо насилия, разгромы магазинов, поджоги, порча разного рода механизмов». Этими словами подонок хотел оправдать свои преступления 4 апреля: ведь если разгромы, поджоги и ограбления действительно имели место до этого дня, значит, его карательные действия оправданны. Трещенков заврался до того, что даже исправник Галкин и инженер Александров были вынуждены противоречить ему на комиссии Манухина, заявляя, что «такой организованной забастовки они никогда не видели».

В своём объявлении палач пугал рабочих: «Сборища, хождение с прииска на прииск воспрещаются и будут мною рассеиваться беспощадно. Прошу не слушать главарей, подбивающих вас на противозаконные выступления. В случае если у рабочих будут какие-либо экстренные нужды, то таковые должны представляться мне двумя уполномоченными, но отнюдь не агитаторами».

Похороны

8 апреля в ограде сгоревшей церкви возле Громовского прииска проходили похороны жертв расстрела. К 6-ти братским могилам было подвезено 156 гробов. Семь убитых по просьбе семей были зарыты в отдельную могилу, а несколько человек были похоронены на мусульманском кладбище. 9 и 10 апреля похороны продолжились, и было похоронено ещё 58 погибших. А отдельные похороны, по 1 – 3 умерших от ран и осложнений, проходили почти каждый день – до самого конца эвакуации рабочих.

На всех похоронах дежурили стражники. Они по приказу Трещенкова подпускали к гробам только родных, а к тем убитым, у кого родных не было, подпускались не более 2-х человек для прощания.

Большевистская газета «Звезда» в апрельском номере писала: «…Горы, тайга, сиротливо кругом. Лишь ветер свистит на просторе, шевеля никогда не кошеной травой. А вокруг, куда ни взглянешь, — кругом строгие братские могилы рабочего кладбища. Здесь нашли вечный покой только люди мозолистых рук. И легче на сердце, что нет здесь чужих, нет мраморной сытости и гранитного тщеславия.

Простые насыпи братской могилы крепче будут жить в памяти поколений рабочего класса, чем мрамор, гранит и бронза».

Террор продолжается

7 апреля губернатор Бантыш направил Трещенкову телеграмму: «Вне зависимости от оценки ваших действий, необходимо воспользоваться переломом настроения и арестовать всех лиц, подлежащих уголовной ответственности». Власти требовали полного подавления забастовки. Поэтому с 15 апреля по 5 мая жандармы «зачищают» все окрестные прииски. За это время арестованы рабочие депутаты Баташев, Лебедев, Романов и многие другие.

14 апреля, перед самым арестом, Лебедев по поручению ЦБ едет в Бодайбо и отправляет телеграмму-протест в МВД, министерство юстиции, Госдуму и в Иркутск, губернатору. В телеграмме ЦБ сообщает: «Администрация отобрала у фотографов негативы съёмок картин расстрела. Ротмистр Трещенков является в казармы, угрозами принуждает нас к работе …Предварительное следствие о действиях Лензото и о расстреле рабочих 4 апреля производится лицами, причастными к расстрелу. Ходатайствуем: 1) о поручении следствия другому лицу, не причастному к расстрелу; 2) о сохранения негативов и 3) об ограничении прав ротмистра. Раненый рабочий Лензото Михаил Лебедев»[22].

Как и в отношении всех прошлых телеграмм, иллюзий по поводу этой не было. И Макаров, и Ванька-каин (министр юстиции Щегловитов) были в курсе всех дел Трещенкова и полностью поддерживали его. Щегловитов даже высказывался Коковцову о том, что «желательно постращать рабочих»[23]. Смысл этой телеграммы был в том, чтобы она попала в правительственные учреждения. Это обстоятельство позволяло рабочим легально апеллировать к общественному мнению. После того, как телеграмма властям была отправлена, её текст был тут же передан в газету большевиков «Звезда» и в иркутскую газету «Голос Сибири» (в «Голосе Сибири» эту телеграмму не  напечатали, так как там заправляли меньшевики-ликвидаторы).

В итоге полностью замолчать произвол на приисках «Лензото» не удалось. 17 апреля и.о. директора департамента полиции С. Белецкий отправил Бантышу телеграмму: «Ввиду полученной из Бодайбо жалобы раненого рабочего Лебедева на отобрание администрацией от фотографов негативов съёмок картины расстрела рабочих министр приказал, чтобы снимки не уничтожались, а остались на хранении в полицейском управлении на случай надобности их для следствия». Как говорится, с паршивой овцы – хоть шерсти клок.

Во исполнение телеграммы МВД Бантыш отправил запрос Трещенкову. Что именно ответил палач, неизвестно, но есть телеграмма Бантыша Макарову, из которой видно, что власти в Иркутске и Бодайбо не сильно «заморочивались» сохранить документы для следствия. Скорее Бантыш и Трещенков озаботились тем, как побыстрее поймать и упрятать в тюрьму «жалобщика Лебедева». Бантыш пишет в МВД: «Лебедев скрылся и подлежит аресту в качестве видного руководителя толпы при столкновении с войсками». А уже 25 апреля Трещенков докладывал своему начальству в Иркутск: «Доношу: на приисках всё спокойно. Упоминаемый в моих прежних телеграммах рабочий Лебедев сегодня арестован»[24].

То обстоятельство, что Трещенков мешает вести следствие и уничтожает следственные материалы, — это никого в МВД и в «юстиции» не волновало. Волновало власти лишь то, как бы поскорее заставить рабочих закончить забастовку.

М. Золин, М. Иванов

Окончание

[1] Лензото
[2] Правда о Ленских событиях, стр. 79.
[3] ЦГАОР, ф. 1186, оп. 1, д. 44, л. 188-189.
[4] Делопроизводство сенатора Манухина по расследованию обстоятельств и причин забастовки на Ленских промыслах; ЦГАОР, ф. 1186, д. 113, л. 148.
[5] Там же, л. 150.
[6] Там же, л. 152.
[7] Делопроизводство сенатора Манухина по расследованию обстоятельств и причин забастовки на Ленских промыслах; ЦГАОР, ф. 1186, д. 113, л. 166.
[8] М.И. Лебедев. Воспоминания о Ленских событиях 1912 года., стр.222. М. Соцэкгиз, 1962.
[9] Там же, стр. 224.
[10] Демидов попал в колонну случайно. Он знал о запрете ЦБ, но будучи в казармах Васильевского прииска, узнал о том, что из-за эсеро-меньшевистской агитации рабочие всё же хотят идти на Надеждинский. Тогда он решил идти с ними, чтобы в пути попробовать разоблачить меньшевистскую авантюру. Но все усилия Демидова и Лесного были напрасны. Рабочих расстреляли, а Демидов фактически погиб за то, что не покинул рабочих в тяжёлую минуту.
[11] Ленские прииски. Сборник документов под ред. П. Поспелова, стр. 77. М., 1937.
[12] ЦГАОР, ф. 1186, д. 23, л. 368.
[13] ЦГАОР, ф. 1186, оп. 1, д. 44, л. 296.
[14] М.И. Лебедев. Воспоминания о Ленских событиях 1912 года., стр.234-235. М. Соцэкгиз, 1962.
[15] Позже советский суд приговорил Тульчинского за совершённые преступления к длительному заключению.
[16] ЦГАОР, фонд  департамента полиции, д. 24, ч. 1, т. 1.
[17] Преображенский и Хитун понесли заслуженное наказание только при Советской власти. Самодержавие лишь слегка пожурило своих верных слуг и спрятало их подальше от Ленских приисков.
[18] Эта цифра указана в телеграмме, однако, требует  уточнения. При изучении ведомостей работавших на каждом прииске выяснилось, что на Андреевском работало 304 человека, на Васильевском – 107, на Пророко-Ильинском – 211, на Александровском – 1005 («Правда о ленских событиях», М., 1913.). Если предположить, что к этой массе присоединилось ещё 150-200 человек с других приисков, то выходит, что в хождении на Надеждинский участвовало не более 1800 человек. Ведь рабочие большинства приисков оставались у себя и никуда не ходили. Рабочие 1 и 3–й дистанций 2-3 апреля вообще не знали, что рабочие 2-й дистанции хотят идти к Преображенскому, так как эти прииски были расположены в радиусе от 40 до 350 км от Надеждинского. Это одно, а другое – в том, что рабочие ряда приисков 2-й дистанции всё-таки были удержаны от похода большевиками. Тем не менее, цифра в 3000 человек с 1912 года постоянно «гуляет» по большинству материалов о Ленском расстреле.
[19] ЦГАОР, фонд  департамента полиции, д. 23, ч. 2, т. 2.
[20] Баташев по этому поводу выразился, как древнекитайские стратеги: «Используй ресурс врага против  самого врага».
[21]Dwight Lowell Dumond. Roosevelt to Roosevelt: The United States in the Twentieth Century. Henry Holt and Co, New York, 1937, p. 98-99.
[22] ЦГАОР, фонд департамента полиции, д. 23, ч. 2, т. 2.
[23] Красный архив, № 74-1936, стр. 41.
[24] ЦГАОР, ф. 1186, оп. 1, д. 3, л. 233.