Куда ведет физиков субъективизм

Из журнала «Вопросы философии», № 6, 1953 г., стр. 171-189

Куда ведет физиков субъективизм

Э. Кольман

Несмотря на широкое распространение мировоззрения диалектиче­ского материализма, доказавшего правильность, научность своих положе­ний исторической практикой одной трети населения земного шара, ан­тинаучная, апологетическая идеология буржуазии, субъективный идеа­лизм, держит в плену многих крупных ученых капиталистических стран.

И сегодня еще есть немало ученых — физиков, астрономов, химиков и физиологов, — стоящих на махистских позициях и утверждающих, что наука должна исходить не из объективной реальности, а из субъективного опыта, из ощущений, которые они и называют единственной реальностью. Они пытаются отвести науке узкую область описания явлений. Такая нау­ка, заменяющая исследование процессов и взаимосвязей объективной дей­ствительности субъективными умозрениями, по их уверениям, должна за­менить философию.

Если наши представления, а не материальный мир, как утверждают современные махисты, составляют единственную реальность, то утрачи­вается возможность решить, истинны эти представления или ложны. Та­ким образом, любой обман, любой софизм оправдываются.

Куда же приводит субъективизм самих ученых капиталистических стран?

В науке о природе субъективистские установки неизбежно уводят уче­ных от правильного направления научных исследований, мешают нахож­дению верных решений уже выдвинутых проблем. В области научного тео­ретического исследования субъективизм толкает буржуазных ученых в тупик. Лишь в сфере специальных исследований они способны давать ценные результаты. В философских вопросах науки они неизбежно запу­тывают вопрос, уходят от науки и вольно или невольно становятся пособ­никами империалистической реакции. В. И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» указывал на то, что гносеология в современном обществе — такая же партийная наука, как и политическая экономия. Это указание подтверждается всей практикой научной жизни в капита­листических странах.

Выдающийся современный немецкий физик Эрвин Шредингер, эми­грировавший при нацистах, теперь профессор Дублинского университета, известен своими работами по геометрической теории цвета, диэлектрикам, статистической термодинамике, а главным образом по квантовой механи­ке. В 1926 году, исходя из открытой французским ученым Луи де Бройлем «материальной волны», связанной с каждой частицей вещества, Шредин­гер сформулировал известное, названное его именем уравнение

являющееся формально математическим выражением прерывно-непрерыв­ной структуры материи и служащее основой новой разновидности физики микромира — волновой механики. Шредингер пытался истолковать встре­чающуюся здесь величину ᴪ материалистически, причем в духе понятий классической физики. Однако выяснилось, что в духе классической физи­ки этого сделать невозможно. Тогда Шредингер отбросил не только огра­ниченные классические понятия, но и материалистическое объяснение. Исходя из того, что величина ᴪ (точнее |ᴪ|²) выражает вероятность об­наружения частицы в определенной точке пространства и понимая веро­ятность как меру нашего ожидания события, Шредингер перешел на чи­сто субъективистские позиции. Статистическое истолкование, которое мо­жет быть либо материалистическим либо идеалистическим, он принял за доказательство того, что физик имеет дело только со своими пережива­ниями, то есть он стал на точку зрения идеализма. Понятно, что, исходя из этих позиций, Шредингер не смог решить вопросы, связанные с проти­воречивым характером частицы и волны, не смог даже правильно по­дойти к ним. Но активность его в области общефилософских проблем усилилась.

В 1929 году он выступил с книжкой «Что такое закон природы?», в которой отрицает подчинение закону причинности процессов, происходя­щих в атомном мире. В 1944 году он издал книжку «Что такое жизнь с точки зрения физики?» (вышла в русском переводе в 1947 году), которая безоговорочно прославляет лженаучную генетику Менделя — Моргана со всеми ее реакционными выводами. В этой книжке он говорит, что пробле­ма психики лежит «весьма возможно, за пределами всякого человеческого понимания» (стр. 21 русского издания), что наследственность — непозна­ваемое «чудо», а «сознание представляет собой явление, по самому своему существу единичное, для которого множественность не известна», что «су­ществует только единичное, а то, что кажется множественностью, является лишь рядом различных аспектов этого единичного, которые нам создает иллюзия» (стр. 126), наконец, что следует вернуться к религиозной фило­софии брахманизма, к средневековой мистике или хотя бы к Шопенгауэ­ру, — одним словом, к взгляду, что моя, «личная, индивидуальная душа равна вездесущей, всепостигающей, вечной душе» (стр. 123).

На этом идеалистическая эволюция Шредингера, однако, не закончи­лась. В 1952 году Кембриджский университет издал четыре его лекции, прочитанные в Дублине под общим заголовком «Наука и гуманизм. Фи­зика в наше время» («Science and Humanism, Physics in Our Time». By Erwin Schrodinger, Senior Professor at the Dublin Institute for Ad­vanced Studies. Cambridge University Press, p. 67. 1952).

Раскрывая новую книжку ученого-физика, крестными отцами которой были университеты двух стран, книжку со столь многообещающим за­главием, мы вправе ожидать новых сведений о вкладе науки в распростра­нение гуманизма. Мы надеемся, что узнаем об условиях, при которых нау­ка сможет служить гуманизму, о тех величайших изменениях, которые вызвали достижения физики в технике, а значит, и во всей современной жизни. Мы думаем о том, как выдающиеся ученые, подобно Ф. Жолио-Кюри во Франции, Дж. Д. Берналу в Англии, У. Дюбуа в США и мно­гим другим представителям передовой науки капиталистических стран, борются за то, чтобы наука служила народу, делу мира и дружбы между народами. Но не тут-то было. Книжка Шредингера имеет совсем другие задачи.

Ученый-физик прежде всего объявляет ошибочным широко распро­страненный взгляд, что наука должна оказывать практическую пользу че­ловеку, что ее конечная цель — улучшить жизнь человека. «Если такова задача науки, то все науки должны приносить практическую пользу, но какую практическую пользу приносит история музыки или археология?» — вопрошает Шредингер. Занятие некоторыми естественными науками, уве­ряет он, например, астрофизикой, космологией, сейсмологией, бесполезно для практики.

Лишь считая читающую публику слабоумной, можно преподносить ей подобный вздор. Кто не знает, что практическая польза истории музы­ки, археологии, как и всей истории культуры, состоит в открытии и фор­мулировании законов развития разнообразных сторон человеческой дея­тельности, а применение этих законов при построении теории различных наук, например, теории музыки, живописи и т. п., помогает ускорению их дальнейшего развития! Кто не знает, что астрофизика имеет громадное значение для физики! Недра звезд — это гигантские лаборатории, в кото­рых материя находится в условиях высоких температур, давлений, плот­ностей, а в других областях вселенной вещество находится в крайне разреженном состоянии, то есть в том и другом случае в условиях и со­стояниях, пока недостижимых в наших земных лабораториях. Кто не знает, что космология, изучающая законы развития вселенной, оказы­вает значительную помощь астрономии, что сейсмология — учение о со­трясениях земной коры, — не говоря о ее непосредственно практической пользе, например, для установления строительных норм в подвергаю­щихся землетрясениям районах, составляет необходимое звено геологиче­ской теории строения и развития земной коры, а следовательно, служит практике!

Конечно, говоря о практической пользе науки, мы вовсе не хотим све­сти ее лишь к непосредственному обслуживанию текущих потребностей повседневной практики. Мы против вульгарного эмпиризма, который же­лает превратить науку в склад голых фактов, без обобщающих теорий. Мы боремся против прагматизма, который подменяет правильное поло­жение «познание истины полезно» реакционнейшим, субъективистским принципом «истинно лишь то, что полезно». Мы приветствуем развитие всякой научной теории, даже если она не находит применения в современ­ной практике (такова, например, значительная часть теории чисел), пото­му что мы понимаем «пользу» не узко утилитаристически. Подлинно на­учная теория, не находящая сегодня никакого практического приложения, может оказаться крайне важной для практики в будущем, как это неодно­кратно имело место в истории науки.

Польза подлинно научной теории состоит, однако, еще и в том, что она обогащает нашу картину мира. Но последнее обстоятельство не следует, конечно, понимать так, будто познание мира является самоцелью. Для диалектического материализма остается незыблемым положение Маркса о том, что задача философии состоит не только в познании, но прежде всего в переделке мира. В конечном счете, познание законов при­роды должно служить человеку для овладения силами природы, познание законов общественного развития должно служить коренной реорганиза­ции общества на научных началах. Преследуя высокую цель освобожде­ния человека от эксплуатации, наука дает нам наибольшую сумму позна­ний, и занятие ею доставляет подлинно эстетическое наслаждение, так как она лишь при этом условии отражает действительность в наиболее пол­ном и неискаженном виде. В случае же, когда буржуазные ученые про­поведуют познание ради познания, их исследования искажаются, а эсте­тические переживания уподобляются извращенным переживаниям эстет­ствующих снобов.

Но Шредингеру до всего этого нет дела. Он стремится принизить прак­тику, представить науку независимой от практики, чисто интеллектуаль­ной деятельностью. Он хочет уверить, что «наука отнюдь не увеличила счастье человечества». Так, например, он говорит: «Хотя современный быстроходный транспорт почти уничтожил расстояния, но зато до чего вы­соки цены!». В ближайшем будущем, с развитием внутриатомных исследо­ваний, наука может привести к тому, что поверхности земли будет сооб­щена искусственная радиоактивность, а следовательно, все живое, в том числе и человек, может быть уничтожено. Таковы мрачные перспективы влияния науки на жизнь человека, нарисованные Шредингером.

Нельзя не согласиться со Шредингером, что в условиях капитализма трудящиеся, а они составляют громадное большинство человечества, дей­ствительно лишены возможности пользоваться благами жизни, достигну­тыми при помощи науки и техники. Более того: науку и технику империа­листы стараются использовать лишь в той мере, в какой они способству­ют получению максимальных прибылей. Как правило, введение новых технических усовершенствований в капиталистическом мире приносит трудящимся новые страдания от массовой безработицы. Наконец, дости­жения науки служат здесь для ведения грабительских войн, для массового истребления людей. Но совершенно очевидно, что во всем этом повинна не наука, не техника, а исключительно капиталистический общественный строй. Это неопровержимо доказывает существование Советского социа­листического государства — страны строящегося коммунизма, — а также стран народной демократии, где наука облегчает жизнь, создает счастье и радость миллионам простых людей.

Шредингер и подобные ему ученые лакеи буржуазии, чтобы скрыть пороки капиталистического лагеря, клевещут на науку, бессовестно из­вращают вопрос о ее истинном назначении.

Шредингер хочет уверить, что назначение науки состоит в мистиче­ском созерцании, в проникновении в сущность души, в поисках ее боже­ственного первоначала. Он сочувственно цитирует Плотина, пропаганди­ровавшего среди рабовладельцев разваливавшейся Римской империи вы­везенные им из Египта религиозные сказки о переселении душ. Шредин­гер разглагольствует: «Я не знаю, откуда я взялся, и куда я иду и кто я… Поиски ответа на этот вопрос составляют подлинный источник науки и всех духовных усилий человека. Может быть, что именно эти поиски и есть та цель, для которой мы здесь».

Реакционные буржуазные ученые типа Шредингера пытаются при­вить трудящимся массам чувство безысходности, бессилия. (Сейчас эта черта буржуазной философии проявляется еще более ярко. Посмотрите номера журналов «Вопросы философии» последних лет — тоска и уныние до такой степени, что многие, с позволения сказать, философы в РФ практически призывают покончить с собой! РП планирует дать статью о современной буржуазной философии в России, показав до какого откровенного маразма доходят глашатаи умирающего исторического класса. — прим. РП)  «Неизвест­но, куда мы идем», — внушает он им сейчас, когда нет на земле такого уголка, где бы трудящиеся не знали своего пути, пути, открытого Марксом и Энгельсом, по которому идут народы СССР и стран народной демокра­тии, руководимые коммунистическими партиями. Этот путь, проверенный в творческом труде и в жесточайших схватках, практикой одной трети населения нашей планеты, неприемлем для Шредингера и его капитали­стических хозяев.

Шредингер вынужден признать, что в действительности наука зани­мается отнюдь не мистическими бреднями, как ему хотелось бы. «Вместо того, чтобы укрепить идеалистический фон жизни, — жалуется Шредин­гер, — наука вызвала во второй половине XIX века необычайное мате­риальное развитие, что привело к распространению материалистических взглядов».

Анализируя эти «бедствия» нового времени, Шредингер ссылается на Хосе Ортега и Гасет, которого рекомендует как великого испанского фи­лософа, не фашиста, не социал-демократа, то есть якобы политически независимого мыслителя. Шредингер не упомянул лишь о том, что Орте­га — анархист и что, как все анархисты и троцкисты, он нашел общий язык с Франко и американскими империалистами. Шредингер восхищен книгой Ортега «Бунт масс». «Пусть вас не шокирует это название. Оно не имеет ничего общего с социальной и вообще какой-нибудь револю­цией»,— успокаивает Шредингер читателей из империалистического лаге­ря, которых слово «революция» приводит в трепет. Оказывается, что «бунт масс» следует понимать фигурально, как переворот, вызванный «количе­ством». «Век машин — это век небывалого роста масс народонаселения, а главное, их потребностей. Вам нужен кусок хлеба или фунт масла, нужно попасть на автобус или достать билет в театр, обеспечить себе спокойный отдых в воскресенье, найти квартиру или работу — всюду приходится счи­таться с тем, что есть множество других, желающих того же».

Короче говоря, тесно стало жить «аристократам духа» из-за этих масс, нагло смеющих предъявлять свои требования. Какой же выход предла­гает ученый Шредингер? Нужно сократить численность народонаселения и приостановить его рост — вот к какому изуверству приходит он в конце концов. Не капитализм, который вызывает все большее экономическое и социальное неравенство, нет, чрезмерный рост населения, «низших» клас­сов, всяких цветных народов повинен, видите ли, в ужасах голода, нище­ты, кризисов. Следовательно, необходим контроль над рождаемостью, сте­рилизация, прекращение поддержки больных, инвалидов и престарелых, нужен не мир, а война. Вот в чем спасение, по мнению Шредингера. (Сейчас идеологи капитализма поют те же самые песни, возрождая на новый лад идейную базу фашизма. — прим. РП)

Шредингер предвещает, что в будущем восторжествует идеалистиче­ское мировоззрение. Он даже указывает точные сроки: «Пройдет еще пол­века, пока оно будет принято всеми образованными людьми». Откуда та­кая точность? Оказывается, Шредингер открыл, что «требуется всего 50 лет для того, чтобы взгляды, усвоенные учеными, стали обще­признанными среди всех образованных людей». «Но, — добавляет он, — это не происходит само собой. Надо стараться посильно распространять идеализм». (И действительно постарались изо всех сил. В итоге и вправду распространили — идеализм сейчас господствует, а материалистов среди ученых, в том числе физиков, по пальцам пересчитать.  — прим. РП)

Однако хозяева Шредингера вынуждены признать, что не идеализм, а коммунистические идеи, идеология марксизма-ленинизма, мировоззрение диалектического материализма все больше и больше завоевывают мир. Шредингер не может не знать, что это единственно научное мировоззре­ние распространяется все шире не только среди рабочих масс капиталисти­ческих стран, но и среди передовой интеллигенции и наиболее выдающих­ся ученых, в том числе и его коллег по профессии — физиков. Он, конеч­но, прекрасно осведомлен о мировоззрении и политических взглядах таких крупных ученых, как Поль Ланжевен, Фредерик Жолио-Кюри, он знает не только выдающиеся работы Бернала по кристаллографии и струк­туре металлов, по биохимии гормонов, витаминов, белков и вирусов, зна­ком с П. М. С. Блэккетом не только как с замечательным исследователем атомных частиц и космических лучей, но знает также, что эти крупней­шие ученые — материалисты и мужественные борцы за дело мира и демо­кратии. Пророчество Шредингера ни на чем, кроме его собственного жела­ния и желания класса, которому он служит, не основано. Его старания по части распространения идеализма — сизифов труд. Но тем не менее Шре­дингер старается. («Сизифов» в исторической перспективе. Как оказалось, навредить идеологи умирающего общественного класса способны немало, особенно когда победивший пролетариат, гордый своими великими победами, теряет бдительность. — прим. РП)

Он пытается уверить, Что «в первой половине XX века развитие есте­ствознания в Западной Европе привело естествознание к точке зрения некой «человеческой ситуации». Под «человеческой ситуацией» Шредин­гер подразумевает выводы философов и естественников-идеалистов, тол­кующих квантовую теорию и теорию относительности современной физики субъективистски, так, будто законы физики не являются отражением объ­ективной действительности, существующей независимо от наблюдателя, а включают в себя якобы принципиально неустранимое субъективное вме­шательство этого наблюдателя в действительность. Разумеется, идеалисти­ческое понимание квантовой теории, например, у Бора, Гейзенберга и са­мого Шредингера, а также теории относительности Эйнштейном, Эддинг­тоном и другими, вовсе не вытекает из существа этих теорий. Лишь в силу своих идеалистических, махистских философских воззрений эти физики де­лают из теорий, отражающих объективные закономерности, идеалистиче­ские, неправильные выводы. Они извращают материалистическую суть этих теорий, снабжают их идеалистическими привесками (например, «вы­воды» о конечности вселенной из теории относительности) и вводят лож­ные, антинаучные формулировки, вроде так называемой «принципиальной ненаблюдаемости» в теории квант или формулировок о якобы произволь­ном, несущественном выборе систем отсчета в теории относительности, о будто бы необъективном характере пространственно-временных координат физических событий.

Немало поработав над идеалистическим искажением физики, Шредингер теперь заявляет, что «наши идеи о материи радикально измени­лись, незаметно мы покинули старые материалистические взгляды фи­зики. Вместо нелепого (!) вопроса: что такое материя? Мы ставим во­прос: как мы отражаем материю в нашем духе? Значит, материя — это образ в нашем духе, а следовательно, дух первичен по отношению к ма­терии, невзирая на странную эмпирическую зависимость моих умственных процессов от физических данных известной части материи, то есть мозга». В самом деле, получается нечто странное: материя — это образ в моем духе, но мой дух зависит от материи, то есть от образа в нем.

Трудно что-нибудь понять из этой маловразумительной путаницы. Но так и должно быть. Чем непонятнее, чем таинственнее, тем лучше. Ведь это мистика. А это слово недаром происходит от греческого μυσαζ (мюсас), что значит «закрывать глаза, не обращать внимания». Закрыть гла­за на то, что материя существует независимо от познающего ее сознания, не обращать внимания на подобные «пустяки» — вот что осталось Шредингеру, вот почему он забавляется такой чертовщиной, как «мой мозг существует в моем духе, а мой дух — в моем мозгу». Между прочим, ми­стика не бесполезна и для того, чтобы закрывать глаза на социальную действительность, неизбежные тенденции развития которой к коммунисти­ческому обществу заставляют иных идеологов империалистической бур­жуазии по-страусиному прятать голову если не в песок, то в путаницу наукоподобных бессмысленных понятий и абсурдных вымыслов. (Характерный пример — бредятина Кургиняна, удивительным образом пришедшаяся по душе немалому числу представителей буржуазной интеллигенции в России. — прим. РП)

Абсурдность противоречий, до которых договаривается Шредингер, не беспокоит его. Спокойно он описывает приборы, с помощью кото­рых осуществляются опыты, подтверждающие, что материя строится из отдельных мельчайших частиц, обладающих определенными скоростями, и не желает видеть всей бессмысленности своего «глубокомыслия», соглас­но которому все эти раскаленные серебряные нити и вращающиеся с большой скоростью цилиндрические камеры, из которых выкачан воздух, равно как и руки, создавшие их, — лишь образы в его, Эрвина Шредингера, духе. Он рассуждает следующим образом: «Нелепо, что как раз тогда, когда мы удостоверились в существовании отдельных частиц, выяснилось, что они не постоянны… Но раз частица потеряла свою тождественность, неизменность («сеймнесс»), то что же она? Одна только чистая форма? Нет никакой сущности, субстанции, содержания, есть только форма. Фор­ма («гештальт», «шейп»), а не сущность, — стала основным понятием». Поскольку «форма без содержания» — понятие, недоступное простому смертному, Шредингер популяризирует его небольшим рассказом о брон­зовой фигурке датского дога, стоявшей на его письменном столе в Граце. Когда он был вынужден поспешно покинуть Австрию, фигурка была за­быта им на столе. Друзья прислали ему эту фигурку. «Разве не из-за одной лишь формы я узнал в ней ту же самую фигурку? Следовательно, мы познаем одни лишь формы, а не материал, не субстанцию, не сущ­ность»,— повторяет он, полагая, повидимому, что кулаки штурмовиков, которые чуть было не опустились на его голову, были тоже одной только чистой формой. (Того же самого субъективно-идеалистического корня, что и шредингеровская «форма без содержания», «сущностная форма» проф. М.В.Попова из ФРА, которую «марксист» Попов активно рекламирует (см., например, его брошюру «Советы как форма власти», 2013 г.). Вот ведь куда, оказывается, восходит его абсолютизация формы («форменный» кретинизм) — к самым махровым реакционным идеям, известным с первой половины 20 века! — прим. РП)

Физики, пробавляющиеся подобными софизмами, утверждают, что ма­терия — это образ в нашем духе, а познаем мы только формы нашего духа. Ясно, говорит Шредингер, что «ни о какой истинности нашего по­знания не может быть и речи, никаких истинных моделей принципиально не может существовать; научное познание может быть лишь адэкватным — внутренне совместимым». А так как он стоит на точке зрения субъективизма, согласно которому законы науки зависят от наблюдателя, то приходит к выводу: «Поскольку невозможно непрерывное наблюдение, невозможно и непрерывное описание явлений, невозможна и, причинность». Таким образом, по желанию Шредингера мир распался на ничем не свя­занные части, непрерывность и причинность исчезли из него.

Но как же тогда быть с причинными законами физики и что делать с геометрией, с математикой, которые не обходятся без непрерывности? Шредингера такие вопросы не застают врасплох. Отождествляя матема­тическую непрерывность с непрерывностью материального мира, Шредингер подробно излагает одно из известных парадоксальных положений тео­рии бесконечных точечных множеств. Если из данного отрезка АВ выки­нуть его среднюю треть CD, затем из оставшихся крайних третей АС и DB вновь выкинуть их средние трети и если продолжать этот процесс неогра­ниченно, то в результате от данного отрезка останется остаток, который, хотя и не будет иметь никакой длины (выражаясь точно, это будет «мно­жество меры нуль»), но «количество» его точек не будет «меньше», чем «количество» точек целого отрезка (точнее, оба множества будут «равно­мощны»). В этом Шредингер усматривает «что-то мистическое в контину­уме» (непрерывности).

Разумеется, ничего мистического здесь нет. Математическая непрерыв­ность есть лишь одностороннее, упрощенное, застывшее, абстрактное отображение неисчерпаемо разносторонней, сложной, вечно изменяющей­ся конкретной материальной непрерывности, которая на деле всегда су­ществует в неотделимом единстве с прерывностью. Нет поэтому ничего удивительного в том, что если мы рассматриваем эту непрерывность с точ­ки зрения формально-логического, недиалектического мышления, то при­ходим к парадоксам.

Что касается физики, то дело тут, по Шредингеру, обстоит еще хуже. «Волновая механика — это временный заменитель, «вынужденная посад­ка», — говорит Шредингер. Быть может, потому, что волновая механика несовершенна в деталях, что она, как и всякая физическая теория, дает лишь приближенное познание действительности? Шредингер думает иначе. Он считает волновую механику, вслед за Эддингтоном, «уловкой», потому что ее исходное понятие — это непрерывность дифференциальных уравне­ний, а прерывность входит в нее лишь в виде собственных значений пара­метров этих уравнений. И если Шредингер критикует Бора и Гейзенберга за то, что, по их мнению, «квантовая физика разрушила барьер между субъектом и объектом», то он ухитряется критиковать это ложное, реак­ционное утверждение с еще более реакционной точки зрения. В самом деле, откуда взяться барьеру, если, согласно Шредингеру, и объекта-то никакого нет? О каком «вмешательстве экспериментатора в объективный процесс» толкуют Бор и Гейзенберг, если и «экспериментатор» и «объек­тивный процесс» — сплошной мой дух? «Наблюдающий дух — не физиче­ская система, и ему не с чем взаимодействовать». «Кроме того, — замечает Шредингер попутно, — для проблемы субъект—объект имеет больше зна­чения генетика, чем физика». Как же, раз мое «я» передается через гены неизменным от праотцев к потомкам! Таким образом, вся современная физика, и прежде всего ее центральный вопрос — о природе взаимодей­ствия между корпускулярной и волновой формой существования движу­щейся материи, между атомами и квантами, — по Шредингеру не что иное, как «заклинание формулами старой точки зрения, чтобы уйти от сложно­сти, путаности континуума». Таким образом, Шредингер превращает фи­зику в магию.

Шредингер выступает в защиту реакционного учения о свободе воли и, как это ни странно, вместе с тем в защиту возможности предвидения. По первому пункту он не согласен с Йорданом, физиком-нацистом, кото­рый приписывает свободную волю элементарным частицам. Почему же? Да потому, что занимает в этом вопросе позицию, еще более реакцион­ную, чем Йордан. Шредингер утверждает, что «элементарные частицы под­чиняются статистическим закономерностям, а личность человека не под­чиняется никаким». Это положение он подкрепляет следующим рассужде­нием: «Если бы элементарные частицы обладали свободной волей, то свободная воля человека, состоящего также из элементарных частиц, в конце концов была бы обусловлена ими, а значит, вовсе не была бы сво­бодна, что неприемлемо по этическим побуждениям, как показал Кас­сирер».

Авторитет реакционного философа-неокантианца Кассирера Шредин­гер подкрепляет психоанализом Фрейда, психогенетикой. Он ссылается на монолог Валленштейна:

Ужель в своих я действиях не волен?

Назад вернуться не могу? Поступок

Ужель свершить я должен, потому

Что думал я о нем…

                                            В груди

Не сохранял ли волю я свободной

И правый путь не видел ли вблизи…

Какое трогательное единство взглядов с этим героем шиллеровской трилогии, полководцем тридцатилетней войны, признававшим колдунов и ведьм, заставлявшим Кеплера сочинять для него гороскопы! Как и он, Шредингер убежден, что действия человека определены исключительно его внутренними побуждениями, «темной бездной его души», а не объ­ективными условиями, средой, местом и временем. Вся разница в оттен­ке: Валленштейн, чей внутренний мир с такой изумительной реалистич­ностью обрисовал великий немецкий поэт, верил в астрологию, в мисти­ческое влияние констеляций планет и созвездий зодиака на человеческую душу, а Шредингер верит в мистическое «подсознательное» — носитель передаваемого из поколения в поколение духовного начала и двигатель человеческих действий.

Отсюда понятно, в каком смысле Шредингер не согласен с Бором, ко­торый считает, что физический индетерминизм является непреодолимой преградой для предвидения. Шредингер вовсе не собирается критиковать индетерминизм Бора, так как сам придерживается этого антинаучного взгляда. Но Бор утверждает, что всякая попытка познать процессы, про­исходящие в живом, мыслящем мозгу, должна будто бы привести к его уничтожению, а следовательно, обречена на провал.

Это утверждение Бора давно опровергнуто наукой — достижениями современной физиологии и психологии, в первую очередь работами И. П. Павлова и его школы. Работа головного мозга человека поддается исследованию так же, как и работа любой другой, не столь высокоорга­низованной материи. И хотя головной мозг представляет собой весьма сложную область исследования, в которой еще многое не познано, в этой области нет никакого места для непознаваемого, для мистики.

Шредингер в своих возражениях Бору имеет в виду совсем другое. Он считает, что исследование работы головного мозга не имеет никакого отношения к вопросу о поведении человека. Он утверждает, что это пове­дение определяется «подсознательным».

Не менее разительным примером губительности для научного иссле­дования субъективно-идеалистических позиций ученого являются выво­ды крупного буржуазного физика Вернера Гейзенберга. Так же как и Шредингер, он является одним из создателей квантовой механики в ее современном виде. В 1925 году с помощью матричного исчисления, аппа­рата еще более формализованного, чем волновое уравнение Шредингера, Гейзенберг вывел закон излучения для атомов. В 1927 году он сформули­ровал так называемое соотношение неопределенностей, имеющее очень важное значение для всей физики микромира, затем сделал ценные вкла­ды в теорию ферромагнетизма и в физику атомного ядра.

В отличие от Шредингера Гейзенбергу как «чистому арийцу» не при­шлось эмигрировать из нацистской Германии. Он с упоением сотрудничал с Гитлером. В настоящее время сотрудничает не за страх, а за совесть с эрзац-фюрером Аденауэром и усердно служит его боссам.

Что же касается гейзенберговской философии, то она представляет собой одну из бесчисленных разновидностей субъективного идеализма. «Соотношение неопределенностей» гласит о том, что при измерении свя­занных вместе двух величин микромира (например, положения частицы и ее скорости) увеличение точности определения одной величины неизбеж­но приводит к уменьшению точности другой. Гейзенберг истолковал соот­ношение неопределенностей как «начало принципиальной ненаблюдаемости». Согласно последнему положению, микрообъекты существуют лишь при наличии наблюдающего их субъекта и являются комплексами ощу­щений последнего. Физик, по мнению Гейзенберга, не должен строить ни­каких гипотез, а должен иметь дело лишь с наблюдаемыми величинами — числовыми показателями приборов, которые он группирует в математиче­ские теории; макромир отделен от микромира непреодолимой гранью: в микромире отсутствует причинность, господствует случай, детерминизм макромира результирует из случая; процессы микромира происходят вне пространства и времени. Таким образом, действительность — это комплекс связей, которые простираются между формирующим их сознанием и ми­ром, как его (сознания) содержанием, способным быть объективизиро­ванным. Перед нами чистейшей воды солипсизм, выраженный при помо­щи тарабарщины экзистенциалистской философии.

В последней книге Гейзенберга «Философские проблемы ядерной фи­зики», которая является лишь немного расширенным изданием ранее вы­пущенного сборника его научно-популярных докладов и выступлений, из­данного в 1944 году, с утомительным однообразием повторяются давно известные политические и философские реакционные идейки. Так, лекция «Наука как средство взаимного понимания народов», прочитанная им 13 июля 1946 года перед студентами Геттингенского университета (судя но дате, для летнего курса, специально устраиваемого для студентов-иностранцев), проповедует под видом интернационализма науки космополи­тизм науки. И какой науки!

«Существо науки, — говорит Гейзенберг, — составляет область чистой науки, которая не связана с практическим применением. В ней, если мож­но так выразиться, чистое мышление пытается познать скрытую гармонию мира». В этой «чистой науке», уверяет он, властвует не разум человека, а какие-то иррациональные силы, и «только она способна спасти человека, если вообще что-либо может спасти человека и человечество от той бездны, которая разверзлась перед нами».

«Итак, — вещает Гейзенберг, — если наука должна способствовать взаимопониманию народов, то этого она может достичь не своим практиче­ским значением, не благодеянием, оказываемым ею, например, больным, и не страхом, которым она вынуждает признать политическую власть, но лишь проникновением в эту центральную область, которая упорядочивает мир в целом, а может быть, и тем, что она прекрасна».

Объявляя основной целью науки не перестройку мира, а чистое мыш­ление, познание скрытой иррациональной гармонии, дающее эстетическое наслаждение, Гейзенберг лишь на новый лад тянет архистарую погудку о науке ради науки. Ему, видите ли, не важно практическое значение науки! Нет ничего более омерзительного, чем эти попытки освятить от­рыв теории от практики при помощи лицемерных заявлений: наука, мол, столь возвышенна, что нечего ей пачкаться о какие-то земные заботы. Ленин давно заклеймил эти попытки как самую отвратительную ложь старого, буржуазного общества. И нет ничего более лицемерного, чем эти заявления в устах физика, чьи теоретические исследования внутриатомных и ядерных процессов имеют весьма определенное отношение к вполне практическим, техническим проблемам. Таковой является хотя бы ис­пользование внутриатомной энергии для создания оружия массового истребления, которое, по неудавшемуся замыслу как прежнего, так и нынешних хозяев Гейзенберга, должно было под угрозой страха вынудить человечество признать их политическую власть.

Таким образом, сходство между мыслями Гейзенберга и Шредингера полное, и объяснение этого нужно искать в том, что оба они выражают гниение и распад капиталистического общества, которому служат.

Так же как в области социально-политической, Гейзенберг и в гно­сеологии не может сказать ничего нового. Из лекции, прочитанной им в 1948 году в Высшей политехнической школе в Цюрихе, «Основные пробле­мы современной атомной физики» (в той же книжке), мы узнаем архи­старые идеалистические «истины», что «энергия — единственная субстан­ция», что «материя состоит из форм энергии», что в атомной физике «нет никакого рационального смысла исходить из существования, координат и массы определенных частиц» и, наконец, что все богатство мира заклю­чено в «формах», разумеется, математических, так что в недалеком буду­щем, когда билинейные формы, которые теперь применяются для исследо­вания микромира, будут изучены, не только «можно будет написать такое общее уравнение, из которого можно будет вывести свойства всех эле­ментарных частиц, а тем самым поведение материи вообще», но в даль­нейшем «расширить атомную теорию для охвата понятий души и жизни».

Для того, чтобы не осталось никаких сомнений по поводу того, в ка­кое болото тащит эта философия физику, приведем еще короткую вы­держку из речи Гейзенберга «Пятьдесят лет квантовой теории» (в жур­нале «Die Naturwissenschaften»), произнесенной на Мюнхенском собрании естествоиспытателей и врачей в октябре 1950 года. Подытоживая полуве­ковое развитие квантовой теории, Гейзенберг констатирует, что физики уже целыми десятилетиями бьются над большой трудностью: из волново­го уравнения путем квантования они, правда, получают частицы, но эти частицы — математические точки, вследствие чего значение вычисленной энергии частицы получается бесконечно большим. Какой же выход пред­лагает Гейзенберг? Оказывается, что для физики частиц «придется еще более резко отказаться от принципов причинности, чем для квантовой механики атомов». В областях пространственного протяжения 10^-13 см и интервалах времени 10^—28 сек, говорит он, «могут быть процессы, в ко­торых временная последовательность того, что происходит, окажется об­ратной по сравнению с обычными процессами. Точно не установлено, что отклонения «не могут иметь место также и в больших областях, поскольку речь идет о процессах, при которых отдельным частицам будет передано очень много энергии. Дело в том, что такие процессы редки, эксперимен­тально о них известно еще очень мало».

Вопросы о природе микрочастиц — электронов, протонов, нейтронов и др., — о их структуре, о характере их связи с полем и т. д. пока еще не решены физикой, они горячо дискутируются в среде физиков. Новейшие методы радиоспектроскопии начали только-только давать нам первые воз­можности для построения новых теорий, и, повидимому, лишь создание но­вых, еще более мощных установок, чем ныне существующие (например, чем циклотроны), позволит проникнуть во внутренний мир частиц. Веро­ятно, квантовая механика будет преобразована так, что она станет нели­нейной, что частицы материи, рассматривавшиеся до сих пор как изоли­рованные, будут с самого начала рассматриваться как находящиеся в не­разрывной связи с полем, что изменится, наконец, и представление про­странства — времени, которое до сих пор односторонне принималось за абсолютно непрерывное. Как бы там ни было, эти вопросы должны решить сами физики, создав на основании экспериментов теории, объясняющие старые и предсказывающие новые результаты, опять-таки проверяемые экспериментом.

Вмешательство философов на этой стадии исследования, попытка на­вязать физикам те или другие мнения может только повредить науке. Но Гейзенберг как раз торопится сделать это. Независимо от того, какой вид примет в ближайшем будущем квантовая механика, окажется ли, напри­мер, пространство неархимедовым или же будет признана необходимость квантования времени и т. д. и т. п., он спешит навязать физикам мысль, что необходимость отказаться от причинности в мире частиц еще более настоятельна, чем в мире атомов. Известно же, что непризнание причин­ности равносильно непризнанию материализма.

Под причинной связью мы понимаем следующее: любое явление В (например, нагревание поверхности стола) является действием какого-то явления А (например, солнечных лучей). При этом, во-первых, А предше­ствует В во времени, во-вторых, В изменяется тогда, и только тогда, и соответственно тому, когда и насколько изменяется А. Если отрицать при­чинную связь, то никакое объяснение явлений, никакое предсказание хода физических процессов, а следовательно, никакая наука невозможна.

Но Гейзенберг как раз и утверждает, что если в атомном мире при­чинность просто отсутствует, то в недрах ядерных частиц действие пред­шествует причине, там все происходит, как при пущенной обратно кино­пленке: галушки выскакивают изо рта в миску. Каков в таком случае смысл научного закона и вообще научного исследования, — это остается загадкой, которую, повидимому, способны постичь лишь мистики.

Воинствующий идеализм философствующих физиков Шредингера и Гейзенберга не единичное явление. В наши дни среди ученых и вообще интеллигенции капиталистических стран со все возрастающей интенсив­ностью развивается процесс великого размежевания. Вся масса в полити­ческом отношении «нейтральных» интеллигентов, в частности естествен­ников, старающихся держаться в стороне от всех жгучих социальных во­просов современности, неизбежно резко дифференцируется. На одном полюсе собираются те, которые поняли, что наука должна служить делу прогресса, делу мира и гуманизма; некоторые из них и в своей научной области переходят от стихийного материализма к материализму диалек­тическому. На другом, противоположном полюсе собираются естество­испытатели, чье мировоззрение докатилось до откровенной реакции, как это мы видим у Шредингера и Гейзенберга.

Необходимо, однако, подчеркнуть, что нельзя всех естествоиспыта­телей и вообще интеллигентов капиталистического мира, стоящих в спе­циальных областях науки на идеалистических позициях, причесывать под одну гребенку, огульно зачислять в реакционеры в политике. Сложнейший переплет классовой борьбы при империализме, огромное материальное и идеологическое давление, под которым живет интеллигенция капитали­стических стран, создают такое положение, которое не позволяет нам прямолинейно, грубо, упрощенно толковать отношения между философ­скими и политическими позициями этой интеллигенции. Многие идеалисты сегодня, в том числе и священники самых различных вероисповеданий, являются, как известно, горячими, активнейшими, мужественными бор­цами за дело мира. Еще больше таких, которые занимают промежуточное положение, колеблются.

Чтобы наглядно продемонстрировать сложность эволюции философ­ских и политических взглядов части буржуазных ученых, характерной для буржуазной науки на современном этапе заката империализма, укажем на пример Альберта Эйнштейна. Создание им в 1905 году теории световых квантов и объяснение с ее помощью фото-электрического, фото-химического и комптоновского эффектов выдвинуло его в ряд величайших физи­ков. То, что им сделано в 1905 году по физико-математической части в спе­циальной и в 1913 году в общей теории относительности, как теории физи­ческого пространства и времени, несомненно гениально. Даже сравнитель­но с этим второстепенные работы его по термодинамике (1905—1911 годов) и ферромагнетизму (1915 год) исключительно блестящи.

Но содействовали ли философские взгляды Эйнштейна его научным исследованиям или, наоборот, тормозили их? Какова его политическая позиция? Какова эволюция его политических и философских взглядов? Как известно, Эйнштейн сам объявил себя в былые годы философским последователем Маха. Правда, Эйнштейн всегда отмежевывался от философов-релятивистов, пытающихся сослаться на теорию относительности как на «аргумент» в пользу относительности всего познания. Он высмеи­вал мистиков, заявляющих, будто четырехмерный мир теории относитель­ности подтверждает «чудеса» спиритизма. Однако у самого Эйнштейна в его эклектических философских воззрениях, где иногда встречались от­дельные явно материалистические положения, главенствующее место за­нимал махизм, оказавший вредное влияние и на теорию относительности, поскольку она создавалась Эйнштейном и его последователями. Посте­пенно философские взгляды Эйнштейна стали оголенно субъективист­скими.

Подытоживая свои взгляды на философию науки, Эйнштейн писал в статье «Физика и действительность», опубликованной в его новейшей книге «Из моих последних лет» (A. Einstein. Out of my letter years. N. Y. 1950): «Физика состоит в логической системе мысли, которая нахо­дится в состоянии эволюции и основы которой не могут быть получены дистиллированием, индуктивным методом из переживаний опыта, а могут быть получены только свободным изобретением. Оправдание (истинность содержания) системы состоит в доказательстве полезности результирую­щих теорем на почве чувственных опытов, в то время как отношения по­следних к первым могут быть поняты лишь интуитивно. Эволюция про­исходит в направлении возрастающей простоты логической основы».

Разве можно при всем уважении к Эйнштейну как к гениальному физику назвать это иначе, чем полнейшим регрессом философской мысли? И разве можно увязать только что изложенные здесь философские взгля­ды Эйнштейна с той борьбой, которую он в течение двадцати пяти лет беспрестанно ведет против индетерминизма в физике, справедливо указы­вая Бору, Гейзенбергу, Шредингеру на то, что непризнание реальности, существующей независимо от того, наблюдают ли ее или нет, неизбежно приводит к солипсизму?

Необходимо при этом отметить, что стихийно-материалистические мо­менты, неизбежно встречающиеся у каждого физика, не только экспери­ментатора, но и теоретика, коль скоро его теории являются верным отра­жением действительности, независимо от того, какого мировоззрения он придерживается, были у Эйнштейна всегда сильнее, чем, например, у Шредингера, Гейзенберга, Бора или Дирака. Нужно также подчеркнуть, что сам Эйнштейн не вел никакого похода против материализма. Махистские философы, вроде Филиппа Франка, Рейхенбаха и прочих, уце­пились за махистские формулировки Эйнштейна, за идеалистическое истолкование теории относительности, которая на деле является бле­стящим подтверждением диалектического материализма, чтобы подкре­пить свою борьбу против материализма якобы научными доводами. Имен­но такую оценку отношения между физической теорией относительности Эйнштейна и паразитирующими на ней модными философскими направ­лениями дал В. И. Ленин в своей статье «О значении воинствующего ма­териализма».

Эклектическая, с преобладанием махизма гносеология Эйнштейна немало повредила его научному творчеству. Махистская гносеология толкнула его на внедрение в теорию относительности субъективистских формулировок вроде смешения существования физического объекта с его измеряемостью. Опираясь на эту антинаучную гносеологию, Эйнштейн приходил к неверным, вздорным выводам, вроде вывода о равноправ­ности всех систем отсчета, а следовательно, и системы Птолемея с си­стемой Коперника. Субъективизм ориентировал его на геометризацию фи­зики, на понимание физической реальности как чистой протяженности, отчего и терпели крушение попытки (его и его школы на протяжении добрых 30 лет) создать геометрический синтез гравитационного и электромаг­нитного поля. Субъективизм ориентировал его и его учеников и последова­телей на поиски конечной вселенной лишь потому, что такая вселенная соответствовала бы математически наиболее простому (сравни с «эконо­мией мышления» махистов!) решению гравитационного уравнения общей теории относительности. Вполне понятно, что все это, вместе взятое, со­здало крайне благоприятную почву для паразитирования на теории отно­сительности идеалистической философии, для философского релятивизма, агностицизма и субъективизма, якобы «обоснованных» новейшими дости­жениями физики.

Что касается политических взглядов Эйнштейна, то надо сказать, что в двадцатых годах, во время голода в Поволжье, он возглавлял Гер­манский комитет помощи голодающим, в тридцатых годах вместе с А. Барбюссом, Р. Ролланом и М. Горьким он участвовал в организации международной кампании борьбы против войны. В настоящее время Эйнштейн выступает неизменно против фашизма, против расовой дискри­минации, против милитаризации науки, за запрещение атомного и других видов оружия массового истребления, за использование внутриатомной энергии, а также всех других открытий и изобретений науки и техники только для гуманных, мирных целей.

Вместе с тем Эйнштейн выступил в 1947 году как сторонник реакционной доктрины «сверхгосударства», «мирового правительства» и «всемирного парламента», которую давно придумали идеологи импе­риализма для обмана доверчивых людей, чтобы прикрыть ею свое стрем­ление к порабощению всего мира. Вопреки его лучшим намерениям содей­ствовать делу мира американские организаторы «холодной войны» смогли в свое время воспользоваться именем этого крупнейшего ученого.

Последние пять лет внешней и внутренней политики империалисти­ческих заправил США, повидимому, на многое открыли глаза ученым за рубежом, освободили их от многих опасных иллюзий.

Наблюдая с ужасом и возмущением, как реакция расправляется с лучшими представителями американского народа, как повторяется трагедия, разыгравшаяся двадцать лет тому назад на его родине, Эйнштейн не может молчать. Как сообщает английский прогрессивный журнал «Modern Quarterly» (v. 8. № 4. London. 1953, pp. 247—248), в связи с преследованием все новых и новых прогрессивных американских ученых Комитетом Маккарэна, изгнанием их из уни­верситетов и лишением возможности получить где-либо работу, Эйн­штейн поднял голос протеста. Он обратился с призывом к американ­ской интеллигенции, распространению которого власти пытаются всеми средствами воспрепятствовать, — не давать показаний перед Комитетом: «Каждый должен быть готов идти в тюрьму, идти на то, что его эконо­мически уничтожат, должен пожертвовать личным благополучием в инте­ресах культуры страны. Реакционные политики добились того, что испод­воль внушили публике подозрения относительно любых интеллектуальных начинаний, размахивая перед ее глазами опасностью извне».

Эйнштейн указывает далее, что если не препятствовать реакцион­ным политикам, то они окончательно подавят свободу преподавания и ли­шат места, уморят голодом каждого, кто не будет покорен. Он призывает американскую интеллигенцию к сопротивлению, утверждая, что «если достаточное количество решится на этот серьезный шаг и будет отказы­ваться давать показания, то оно добьется успеха». «Если же нет, — за­ключает он, — то интеллигенты этой страны не заслуживают ничего луч­шего, чем рабство, которое для них готовится».

Идеализм современной буржуазной науки является неотделимой со­ставной частью той общей деградации, которую переживает буржуазная культура в целом. Тресты, банки заинтересованы в развитии науки лишь постольку, поскольку она служит их хищным империалистическим интересам, лишь в этой мере они финансируют науку и оказывают ей мо­рально-политическую поддержку. Империализм, подчиняя себе науку, обращает ее преимущественно на обслуживание текущих потребностей капиталистической экономики, в особенности гонки вооружений. Поэтому, например, величайшее достижение современной науки, открытие внутри­атомной энергии, используется не для облегчения жизни, а для разруше­ния, для уничтожения миллионов мирных людей. Поэтому современная буржуазная наука испытывает столь серьезные трудности при постановке глубоких теоретических проблем. Последнее обстоятельство обусловлено не только узким практицизмом ее экспериментальных исследований, но и порочными, идеалистическими установками, лежащими в основе ее теорий.

Будучи вынуждена фабриковать лженаучные подпорки для идеа­листической философии, служащей одурманиванию сознания народа, буржуазная наука затягивает петлю и на своей собственной шее. Идеа­лизм, который первоначально служил лишь потребностям пропаганды и представлял только внешний придаток к научным теориям, далее прони­кает в самое их нутро, прорастает их насквозь, как паразитический гриб, искажает эти теории, лишает их возможности ставить, а тем более решать подлинно научные проблемы, жизненно важные для развития науки и со­действующие общему прогрессу человечества. (Именно такую ситуацию в науке мы и имеем сегодня в России. — прим. РП)

Сколько напрасных усилий потратили Эйнштейн и его школа, пы­таясь решить бессмысленную, а поэтому и неразрешимую «проблему» — свести все бесконечное многообразие материи и ее движения, всю неисчер­паемую сложность, непрекращающуюся изменяемость и единство беско­нечной во времени и в пространстве вселенной к одной лишь протяжен­ности, свести физику к многомерной геометрии, вывести все законы и кон­станты физики из раз навсегда данного, неизменного, конечного списка априорных аксиом!

Какой величайший вред причинили Шредингеру, Бору, Гейзенбергу, Дираку и многим другим теоретикам квантовой механики их идеализм, их субъективистские установки, то обстоятельство, что они, отказавшись от физической реальности, подменили ее математическими формулами, символами, логическими конструкциями! Исходя из субъективистских установок, они заявили о невозможности познать явления, о необходи­мости ограничиться лишь их описанием и лишили себя, таким образом, доступа даже к постановке важнейших физических проблем. Если дви­жение материальных частиц происходит не в пространстве и времени, если оно причинно не обусловлено, если волны материи и присущая им волновая функция только дают «сведения о состоянии», выражают лишь вероятность, понимаемую как степень достоверности нашего ожи­дания, если, одним словом, как утверждают они, «состояние (микромира) не есть что-то вполне объективное и совершенно не зависящее от каких бы то ни было сведений о нем», то, понятно, нет смысла задумываться над проблемой взаимосвязи между обеими известными нам разновид­ностями существования материи — прерывным корпускулярным веще­ством и сплошным волновым полем — проблемой, значение которой вряд ли может быть преувеличено.

Конечно, не все физики капиталистических стран примыкают к идеа­листическому лагерю. Замечательным примером, показывающим, какие внутренние трудности приходится зачастую преодолевать современным зарубежным ученым на пути к материалистической философии, и вместе с тем примером, убеждающим нас в том, что эти трудности все же пре­одолимы, является развитие мировоззрения Луи де Бройля. Этот видней­ший физик, непременный секретарь Французской академии наук, известен прежде всего своим открытием волновых свойств материи, легшим в основу волновой механики. Особо нужно отметить, что де Бройль пришел к своему открытию в 1924 году, когда он работал под руководством ма­териалиста Ланжевена. История оптики навела его на смелую аналогию, позволившую ему объяснить принцип наименьшего действия, кото­рому повинуется движение любой частицы, тем, что с частицей должен быть связан волновой процесс, определяющий как раз то, что она пови­нуется этому принципу.

Эти волны, которые были экспериментально обнаружены в 1927 го­ду, отличаются, однако, в корне от всех других волн, встречающихся в физике. Первоначально де Бройль пытался — даже двумя различными способами — дать этим волнам материалистическое истолкование. О том, что произошло после, рассказывает сам де Бройль в обозрении своих научных работ, напечатанных в сборнике «Луи де Бройль, физик и мыс­литель» («Louis de Broglie. Physicien et penseur». Paris. 1953), издан­ном в связи с его шестидесятилетием, исполнившимся в 1952 году. Луи де Бройль пишет:

«Я заметил, что против теории «волны-водителя» (ondes-pilots), являющейся смягченной формой моей первоначальной концепции, имеют­ся возражения, казавшиеся мне непреодолимыми. Согласно этой теории, частицу ведет распространяющаяся непрерывная волна ᴪ, значение кото­рой, как в этом все больше и больше убеждались, исключительно ве­роятностное и выражает лишь состояние наших знаний. Таким образом, эта теория не могла на деле снабдить нас конкретным воспроизведением движения реальной частицы, в согласии с классической физикой. Что же касается моей первичной концепции «двойного решения» (double solution), то она, как мне казалось, избегала этого возражения, но зато она вызы­вала такие математические трудности, которые я чувствовал себя неспо­собным преодолеть. Обескураженный, я полностью оставил свои попытки дать детерминистическое истолкование волновой механики и целиком присоединился к взглядам Бора и Гейзенберга» (стр. 468—469).

Но хотя де Бройль до 1951 года придерживался этого чисто вероят­ностного истолкования волновой механики, его никогда не покидали сомнения насчет верности избранного им пути, а главное, он «никогда не присоединялся к философским выводам, достаточно неблагоразумным, которые иногда отсюда хотели извлечь» (стр. 469). Но вот появились новые работы Бома и Вижье, затем Эйнштейн и его сотрудники показа­ли, что общая теория относительности дает возможность связать воедино частицы и поле, если рассматривать частицы как особые области про­странства-времени, области, в которых уравнения, удовлетворяемые ве­личинами поля, не являются даже в приближении линейными. И тогда де Бройль начал возвращаться «к причинному и конкретному истолко­ванию волновой механики», — иными словами, к истолкованию материа­листическому, с которым ему, собственно, никогда и не хотелось расста­ваться, как это он сам признает. «С другой стороны, — пишет он, — возра­жения, которые Эйнштейн с 1927 года не переставал выдвигать против чисто вероятностного истолкования волновой механики, всегда мне каза­лись достаточно серьезными, и ответы, которые давал на них Бор с боль­шой ловкостью, не могли полностью увлечь за собой мое убеждение» (стр. 470).

Де Бройль вернулся к своей прежней, материалистической точке зрения, обогатив при этом свою теорию новейшими достижениями. Со­гласно этой теории, уравнения волновой механики всегда имеют два взаимно связанные решения: одно, допускающее особенность, воспроиз­водит реальную частицу, включенную в волновое явление, между тем как другое, с непрерывно меняющейся амплитудой, дает лишь статисти­ческий аспект перемещения облака частиц. Таким образом, прерывность и непрерывность материи, частицы и волны выступают здесь в их диа­лектическом единстве. В таком же единстве выступают здесь необходи­мость и случайность: в микромире и в макромире господствует причин­ность, но не старый, метафизический детерминизм, исключавший случай­ность, а новый, ее включающий.

На примере Луи де Бройля мы видим, что сила материальных фак­тов, пусть в преломлении самых абстрактных теорий, настолько велика, что даже физики, воспитывавшиеся в духе идеализма и десятилетиями пытавшиеся обосновать его в своей области науки, в конце концов вынуж­дены обратиться к материализму, признать объективное существование материи, признать, что физические процессы протекают в пространстве — времени, от нас независимо существующем, и подчиняются принципу при­чинности.

Свои идеалистические, субъективистские позиции вынуждены поки­дать и другие ученые. Возьмем хотя бы книгу Артура Марха, профессора университета в Инсбруке (Австрия) «Квантовая механика частиц и волно­вых полей» (Arthur March. «Quantum mechanics of particles and wave fields». N. Y. 1951, p. 290). В ней мы находим следующие рассужде­ния: «Мы не знаем и, если квантовая механика верна, мы никогда знать не будем, что происходит в атоме в течение процесса, который приводит к созданию или уничтожению фотона. Вследствие этого мы не можем применить принцип причинности к этому процессу, и он (процесс) высту­пает перед нами как разрыв хода событий». И далее: «Физик не заинте­ресован вопросом, управляет ли причинность миром «в себе, то есть как он существует независимо от наших наблюдений». Оно и понятно. Раз физик полагает, что он исследует не независимо от него протекающие материальные процессы, а числовые показания приборов, или, точнее, свои восприятия этих показаний, раз он утверждает, что, кроме них, ниче­го другого не существует, то ясно, что там, где прибор не дает показаний, физик должен признать разрыв в существовании, а следовательно, из-за отсутствия преемственности, связности событий отказаться от причин­ности, признать агностическое начало «принципиальной ненаблюдае­мости».

Однако с этими реакционными установками буржуазных физиков-идеалистов входит в противоречие лавина новых фактов, открываемых экс­периментаторами, фактов, которые заставляют теоретиков предпринимать отчаянные попытки обобщить их, не сдавая при этом своих антинаучных гносеологических позиций. Книга Марха убедительно показывает, что в этой области, как и повсюду, невозможно и добродетель соблюсти и ка­питал приобрести. Марх вынужден признать, что если прежде общим мнением считалось, что встречающиеся в волновой механике волны име­ют характер чистых конструкций, то теперь, оказывается, «в релятивист­ской волновой механике это неверно. Только если связать частицу с ре­альным полем, то есть полем, обладающим энергией и моментом, стано­вится возможным составить уравнения, удовлетворяющие требованиям теории относительности». Это бесспорно материалистическое и притом диалектическое положение, которое, если оно будет физиками развито в полной мере, безусловно продвинет физическую теорию значительно вперед.

Далее он признает, что «одностороннее волновое описание», чистая геометризация недостаточны, и знакомит читателя с формально-матема­тическим приемом, «объединяющим волновую и корпускулярную природу в логически непротиворечивую схему». Но эти вынужденные уступки субъективистского формализма материализму все еще слишком половин­чаты, непоследовательны, приводят к непреодолимым противоречиям. Марх ищет хотя бы частичный выход из них. Идя другим путем, чем Гей­зенберг, он предлагает выдвинутую еще раньше некоторыми советскими физиками концепцию «фундаментальной длины» Ɩ₀. Если две частицы сблизить на это расстояние, то их положения станут «принципиально неразличимы».

Итак, совершенно очевидно, что в капиталистических странах про­исходит усиленное размежевание среди естествоиспытателей, в том числе и физиков, как в области гносеологии, так и в области политической. Наи­более передовые физики сознательно стоят на позициях диалектического материализма. Логика вещей, свидетельство самих физических фактов отрывают от идеализма все новых и новых ученых. Тех же физиков, кото­рые упорно держатся субъективно-идеалистических взглядов, их ложные убеждения, как правило, приводят к самым реакционным выводам во-всех вопросах мировоззрения, к искажению их научных исследований и служат тормозом в их дальнейшем движении в области науки.

Исследуя вопрос о том, как и куда, то есть в каком направлении, ра­стет философия махизма, Ленин в своем бессмертном сочинении «Мате­риализм и эмпириокритицизм» доказал, что она неизбежно ведет к призна­нию идей бога, свободы воли, бессмертия души, — иными словами, к по­повщине чистейшей воды. Но если ученики Маха и Авенариуса вернулись в 1908 году к 1710 году, к трактату Беркли, то теперь Шредингер, Гейзен­берг и подобные им возвращаются к середине III века, чтобы черпать из кладезя чернокнижия. Как мы видели, они объявляют целью науки не объ­ективную истину, а субъективное убеждение. Они не только отрицают за наукой возможность и необходимость служить улучшению материального положения и повышению культурного уровня человечества, но требуют сокращения роста последнего. Изощряясь в софизмах, они исповедуют власть бессознательного, свободу воли, магию. В 1929 году Шредингер начал с проповеди индетерминизма микрочастиц, сейчас он договорился до откровенного мистицизма. Об одном из поклонников Маха, философе П. Карусе, Ленин писал, что «перед нами — лидер компании американ­ских литературных проходимцев, которые занимаются тем, что спаивают народ религиозным опиумом» («Материализм и эмпириокритицизм», Соч. Т. 14, стр. 213). Теперь в эту компанию почитают за счастье попасть иные западноевропейские профессора.

Известно, что часто реакционные, идеалистические взгляды в области философии совпадают с принадлежностью данного физика к реакционно­му политическому лагерю, но немало есть и таких случаев, когда идеали­сты являются искренними сторонниками лагеря мира и демократии. Все чаще мы видим, как прежде политически неактивный ученый приходит сначала на почве своей специальной науки к признанию марксистской фи­лософии, затем становится борцом за мир и социализм, или, наоборот, как ученый, проникнувшись сначала великими освободительными идеями мар­ксизма, затем усваивает философию марксизма и начинает применять ее в своей научной области.

Мы привели ряд имен видных, знаменитых и великих физиков, сде­лавших замечательные, даже гениальные открытия, но руководствующих­ся реакционными идеями в области философии. Правомерен вопрос: как это возможно? Как человек совмещает в себе передового физика и реак­ционного философа?

Этот вопрос имеет две стороны. Во-первых, как это физик и во­обще естественник, которого сама профессия — исследование объектив­ных закономерностей природы — заставляет, казалось бы, быть мате­риалистом, становится, тем не менее, субъективистом, идеалистом? Во-вторых, как идеалист, человек, отрицающий единственно научный ме­тод познания, отрицающий материалистическую диалектику, может все же делать подлинно научные открытия, создавать передовые теории в науке?

Исчерпывающее разъяснение обеих сторон этого вопроса содержится в «Философских тетрадях» и в «Материализме и эмпириокритицизме» В. И. Ленина. В. И. Ленин показал, что идеализм вырастает из чрезмер­ного преувеличения отдельных сторон, черт действительности и отрыва от нее. Этот отрыв закрепляется затем идеалистической философией в интересах господствующих эксплуататорских классов. Научное познание, говорит В. И. Ленин, восходит от конкретного к абстрактному и снова воз­вращается к конкретному. Анализ действительного «механизма» процесса физического исследования, построенный на основе этих ленинских поло­жений, дает ответ на поставленный вопрос.

Прежде всего необходимо отметить некоторую разницу между физиком-экопериментатором и физиком-теоретиком. Первый имеет дело с приборами, часто с чрезвычайно сложной аппаратурой. Когда он ставит свои опыты, он должен сосредоточиться на несметном множестве деталей. Ему и в голову не приходит сомневаться в том, что все эти моторы, кон­денсаторы, вакуумные трубки и т. п., равно как и наблюдаемые им раз­ряды, показания счетчиков и т. д., которые он заносит в таблицы или которые в виде кривых записывают саморегистрирующие приборы, что все это существует в объективной действительности. Таким образом, физик-экспериментатор, пока он действует в лаборатории, не может не быть стихийным материалистом. Но когда он берется делать какие-либо обобщающие, а тем более гносеологические выводы из добытых им экспериментальных результатов, тут сказывается полученное им со школьной скамьи идеологическое воспитание, которое в условиях капи­тализма почти всегда является эклектическим и идеалистическим. Сказы­вается не в меньшей степени давление всей общественной идеологии буржуазии как идеологии господствующего класса, с которым буржуазные ученые связаны бесчисленными нитями.

Нужно, однако, отметить, что ныне, в отличие от времени, когда Ленин писал «Материализм и эмпириокритицизм», капитализм, а вместе с ним и его идеология не господствуют безраздельно. Физик, естественник и во­обще интеллигент капиталистических стран теперь не подвергается одностороннему влиянию буржуазной идеологии, несмотря на то, что господствующий класс пользуется всеми средствами для ее внедрения. Сегодня, он не может уйти от борьбы между двумя лагерями, на которые распался мир, борьбы, неизбежно сказывающейся и в идеологической области. Во всех случаях, однако, ясно, что, говоря словами одного американского философа, физик-экспериментатор, рассуждая в плане гносеологическом, может не признавать объективной реальности, но когда он в практической лабораторной работе или дома попытается отрицать ее, то он разобьет себе лоб. Ясно также, что идеалистические высказывания физика-экспе­риментатора являются чужеродным придатком к его работе. Часто они — простая дань общественным условностям. На ход специальных исследо­ваний самого физика они заметного влияния не оказывают.

Иначе обстоит дело с физиком-теоретиком. Экспериментальные дан­ные он получает в готовом виде от физика-экспериментатора, его дело — обобщить их в новых понятиях. Единственный материальный объект, кото­рым он непосредственно орудует, это авторучка, — с ее помощью он вы­водит на бумаге формулы. Его труд, мало чем отличается от труда мате­матика. Современная теоретическая физика предельно математизирована. Но математика является, как известно, самой абстрактной наукой, ее по­нятия отражают действительность крайне односторонне, лишь со стороны количественных отношений и пространственных форм, при этом они связаны с действительностью не прямо, а длинной цепью промежуточных звеньев. Поэтому математик (а равно и физик-теоретик) так легко отрывает свои абстракции от действительности, забывая, что они полу­чены из нее и что только в применении к действительности они могут быть оправданы. Он начинает воображать, что эти абстракции либо являются «свободным творением» его ума либо что на деле существуют только фор­мулы, которые написаны перед ним на бумаге.

Эти свои взгляды он «подкрепляет» теми идеалистическими идейка­ми, которые ему, так же как и физику-экспериментатору, в изобилии по­ставляют идеологи буржуазии, философы, чьей обязанностью, в силу су­ществующего разделения труда, является именно их производство. Но иные буржуазные физики-теоретики не удовлетворяются ролью потреби­телей этого идеалистического хлама, а сами начинают изготовлять раз­личную «оригинальную» идеалистическую продукцию. Происходит это, с одной стороны, потому, что они, привыкнув к строго последовательному логическому мышлению, не могут не заметить противоречий, присущих любой идеалистической «системе», и надеются кустарным способом испра­вить ее; с другой стороны, потому, что прямая причастность к разработке буржуазной идеологии для них социально выгодна.

Зачастую физик-теоретик занимается этими идеалистическими упраж­нениями не столько в применении к физике, сколько в применении к дру­гой области знания, например, биологии, как мы это видели у Шредингера. Во всех случаях ясно одно, что идеалистические установки физика-теоретика не могут не оказать влияния на его физические исследования.

Значит ли это, что плохая, антинаучная философия должна непре­менно помешать физику-теоретику (или математику) сделать подлинно научное открытие? Объективные законы, законы, которые познает наука, логика вещей, сильнее, чем субъективные представления исследователя. Поэтому, вопреки своим идеалистическим представлениям, исследователь может временно строить верные, соответствующие материальной действи­тельности теории, хотя он философски и неправильно истолковывает их. Но рано или поздно его порочные, идеалистические взгляды скажутся и в его физической теоретической работе, приведут к искажению физических понятий, формулировок законов, а главное, направят все физическое исследование по ложному пути. Последнее обстоятельство вредно отра­зится в конце концов и на работе физика-экспериментатора, поскольку он ставит свои опыты, исходя из концепций, выработанных физиками-теоретиками.

Таким образом, анализ сложного «механизма» процесса физического исследования еще раз показывает, какой вред приносит субъективизм и вообще идеализм физиков самой физике, объясняя вместе с тем, почему физики, многие годы исповедовавшие идеализм, начинают отходить от не­го, переходить на единственно верные материалистические позиции, в особенности в современных условиях, когда развитие событий обществен­ной жизни исключительно благоприятствует этому.