К характеристике немецкой военной идеологии

Из журнала «Вопросы философии», 1947, № 2, стр. 110-137

К характеристике немецкой военной идеологии

И. А. Крывелев

«За последние тридцать лет Германия дважды навязала миру крово­пролитнейшую войну, и оба раза она оказалась битой. Случайно ли это? Конечно, нет. Не означает ли это, что не только Германия в целом, но и ос­военная идеология не выдержали испытания? Безусловно, означает».

                                                                                           И. Сталин. Ответ на письмо тов. Разина.

Вооруженные Силы социалистиче­ского государства, ведомые великим Сталиным, доказали с абсолютной убедительностью несостоятельность немецкой военной идеологии. Исто­рическая обреченность фашизма и его идеологии сказалась во всей сво­ей ясности на полях битв Великой Отечественной войны.

Крушение, которое претерпела не­мецкая военная идеология в огне сражений, нужно понять и осмыслить. Нужно разобраться в тех пороках немецкой военной идеологии, кото­рые обусловили её несостоятель­ность, которые привели её в конце концов к окончательному крушению. Мы попытаемся дать в этой статье некоторые соображения к характери­стике немецкой военной идеологии.

* * *

Было бы искажением историче­ской правды утверждать, что в исто­рии немецкой общественной мысли имели место только реакционные, идеалистические течения и школы. Как и всюду, в Германии шла борь­ба материализма и идеализма в фи­лософии, реакционных и прогрессив­ных направлений в философии, публицистике, политических учениях. Однако, изучая военную идеологию прусско-юнкерского, а затем и гер­манского империалистического го­сударства, мы должны рассматри­вать именно те направления в не­мецкой общественной мысли, кото­рые питали эту реакционную идеоло­гию, то есть те направления, кото­рые выражали интересы господство­вавших в Германии эксплуататорских классов.

В письме к полковнику Разину товарищ Сталин перечислил имена носителей немецкой военной идеоло­гии: Клаузевиц, Мольтке, Шлифен, Людендорф, Кейтель. Хронологиче­ски эти имена относятся к периоду, охватывающему почти полтора сто­летия: Клаузевиц начал свою воен­ную карьеру в конце XVIII столетия, Кейтель закончил капитуляцией историю прусско-германского мили­таризма в мае 1945 года. В течение этого периода история Пруссии, а затем и объединённого Германского государства, прошла ряд этапов. В соответствии с этим эволюциониро­вала и немецкая военная идеоло­гия, поскольку на разных этапах экономической и политической исто­рии Германии менялись те задачи, которые ставили перед собой её правящие классы в их военной политике. Несмотря на это суще­ствует, однако, и общая линия разви­тия немецкой военной идеологии в целом; многие характерные черты этой идеологии сохранились на всём протяжении её развития.

В конце XVIII и начале XIX ве­ка — в период возникновения немец­кой военной идеологии — Пруссия представляла собой отсталую, аграр­ную страну с крепостническим зем­леделием, с зачатками капиталисти­ческого производства. В городах главную роль играло ремесленно­-кустарное производство. Господству­ющим классом в стране являлись крепостники-помещики, главным из которых был сам прусский король. Именно в интересах юнкеров-помещиков велась Пруссией агрессивная, милитаристическая политика.

После того как Пруссия была на­голову разбита Наполеоном при Иене в 1806 году, она осталась на полити­ческой арене как самостоятельное государство только в результате за­ступничества русского царя Алексан­дра I. Освободившись благодаря Рос­сии от наполеоновского владычества, Пруссия на протяжении первой по­ловины XIX века оставалась всё же второстепенным государством, во многом зависевшим от его более сильных соседей — Австрии и Рос­сии.

Тем не менее, в первой половине XIX века в Пруссии имели место та­кие процессы, которые подготовили её выход на широкую арену между­народного разбоя во второй поло­вине столетия. В Германии разви­вался капитализм, и то обстоятель­ство, что это развитие шло по так называемому прусскому пути, дела­ло германский капитализм осо­бенно хищническим и милитаристиче­ским. Прусский путь развития капитализма «означает наибольшее сохранение кабалы и крепостничества (переделываемого на буржуазный лад), наименее быстрое развитие производительных сил и замедлен­ное развитие капитализма, означает неизмеримо большие бедствия и му­чения, эксплуатацию и угнетение ши­роких масс крестьянства…»[1]. На этом пути капиталистического раз­вития класс помещиков не лишается своей экономической и политиче­ской мощи: он остаётся важнейшим фактором, определяющим внешнюю и внутреннюю политику государ­ства. Переплетение интересов юн­керства с интересами растущей бур­жуазии сообщало особенно агрес­сивный характер прусско-герман­скому милитаризму.

К концу пятидесятых годов Прус­сия усилилась настолько, что могла приступить к осуществлению своих агрессивных планов. «На очереди, — пишет Ленин, — стоял вопрос объеди­нения Германии. Оно могло совер­шиться, при тогдашнем соотношении классов, двояко: либо путём рево­люции, руководимой пролетариатом и создающей всенемецкую республи­ку, либо путём династических войн Пруссии, укрепляющих гегемонию прусских помещиков в объединённой Германии»[2]. Прусский юнкерский абсолютизм поставил перед собой задачу — под видом объединения Германии подчинить себе все гер­манские государства. На пути к до­стижению этой цели стояла Австро-Венгрия, мечтавшая о том же, и Франция, боявшаяся усиления своей опасной соседки. Сокрушение этих препятствий явилось первой задачей «политики железа и крови», прово­дившейся по заданию юнкерства Бисмарком.

Громкие, но дешёвые победы над Австрией и Францией вскружили голову германскому милитаризму. Объединение Германии создало осо­бенно благоприятные политические условия для милитаристических авантюр. Социально-экономической основой милитаризма в конце прошлого века стал империализм как высшая стадия в развитии капи­тализма.

Молодой германский капитализм стал очень быстро на путь импе­риализма. Можно даже сказать, что в начале XX века Германия ста­ла наиболее ярко выраженной стра­ной монополистического капитализма. Монополистическая буржуазия заняла в стране господствующее по­ложение, и её интересами стала в основном определяться как внешняя, так и внутренняя политика государ­ства. Это, однако, не значит, что на задний план отошло юнкерство с его классовыми интересами. Наоборот, оно оставалось у кормила государственного правления, возглавляя не только армию, но и разветвлённый бюрократический аппарат герман­ского государства. Руководящая роль юнкерства в стране не шла на­перекор интересам империалистиче­ской буржуазии. У них были общие интересы, — этими интересами диктовалась политика милитаризма и внешнеполитической агрессии. Преж­ний юнкерский милитаризм превра­тился в юнкерско-империалистический.

Отличительной чертой германско­го империализма явилось сочетание хищнического монополистического капитализма с агрессивным духом традиционного юнкерского прусса­чества. Общие интересы империа­листической буржуазии и юнкер­ской военно-феодальной касты на­шли своё идеологическое выраже­ние в усиленном культивировании старопрусского духа солдатчины, в фетишизации Фридриха II и других знаменитых в прусской истории бан­дитов, в постоянном разжигании ми­литаристических страстей.

Поздний выход Германии на ми­ровую арену в качестве мощной и единой империи обусловил особо раз­бойничий характер германского импе­риализма, ибо к моменту этого выхо­да мир был в основном уже поделён между великими державами, и за­хватнические цели германского мо­нополистического капитала могли быть достигнуты только путём кро­вавой борьбы с захватчиками, рань­ше утвердившимися на мировой аре­не. Программа завоевания мирового господства, ставшая, начиная с 90-х годов, основным руководством к действию для германских импе­риалистов, предусматривала ожесто­чённую и кровопролитную борьбу с Англией, Францией и Россией. Для проведения этой «большой войны» была создана колоссальная военная машина. Велась и идеологическая подготовка к такой войне — разнуз­данная милитаристическая агитация, которую возглавлял непосредственно сам кайзер Вильгельм II. Строились стратегические планы; основным из них, положенным немцами в основу ведения ими первой мировой войны, был план Шлифена.

Летом 1914 года война, к которой долго и упорно готовились все импе­риалистические державы, наконец разразилась. Это была типичная им­периалистическая война, в которой обе стороны преследовали граби­тельские цели. «Её виновники — им­периалисты всех стран»[3]. Тем не ме­нее, непосредственной зачинщицей войны была Германия. Четыре с лишним года ожесточённой борьбы принесли кайзеровской Германии тяжёлое поражение. Результатом этого поражения явился и крах мо­нархии Гогенцоллернов. Германия стала республикой.

После этого поражения немецкой империалистической буржуазии при­шлось перестраиваться. В течение некоторого времени германским им­периалистическим волкам приходи­лось прикидываться смиренными пацифистскими овечками — вести «политику выполнения». На первый план приходилось выпускать не иде­ологов пангерманизма, не откровен­ных и заведомых милитаристов, а социал-демократов, либеральных представителей партии центра, не так сильно, как прежние правители, скомпрометированных своим явным милитаризмом.

Это было нужно германской бур­жуазии и по внутриполитическим причинам. Революция 1918 года бы­ла буржуазной, а не социалистиче­ской. Тем не менее рабочий класс в ходе классовой борьбы начинал всё более правильно понимать свои поли­тические интересы. Коммунистиче­ская партия становилась всё более существенным фактором в жизни страны. В 1919 и в 1923 годах Гер­мания стояла перед непосредственно революционной ситуацией — только предательство социал-демократии и неправильная в ряде случаев линия тогдашнего руководства коммуни­стической партии не дали герман­скому пролетариату овладеть властью. В этих условиях герман­ская империалистическая буржуазия не могла открыто выражать и про­пагандировать свои милитаристские и реваншистские взгляды. Веймар­ская республика использовалась пра­вящими классами Германии для де­мократического и пацифистского прикрытия постепенной подготовки к воскрешению прусско-германского разбойничьего милитаризма.

Всё это оказалось возможным по­тому, что победившие Германию им­периалистические державы не могли и не собирались уничтожить герман­ский империализм. Версальский мир­ный договор, наложивший известные тяготы на Германию, не затрагивал корней и основ германского милита­ризма и империализма. Осталась в неприкосновенности власть герман­ского финансового капитала над хо­зяйством и политической жизнью страны. Юнкерство сохранило свои поместья, являвшиеся экономической базой существования и влияния это­го реакционнейшего класса.

Англия и Америка предоставили Германии огромные займы, исполь­зованные последней для восстано­вления и развития её хозяйства, в особенности тяжёлой промышленно­сти и предприятий военного значе­ния. Германский монополистический капитал при поддержке англо-аме­риканского империализма нагуливал жир. Чрезвычайно быстрыми темпа­ми шёл в это время процесс концен­трации и централизации капитала. Тресты и картели охватили своими щупальцами почти все отрасли про­мышленности. Соответственно росла монополизация и банковского капи­тала. Монополии овладели всеми командными высотами в народном хозяйстве ещё полней, чем это было до первой мировой войны. Прави­тельство Веймарской республики оказывало всяческую помощь и под­держку монополиям в промышлен­ности и в банковском деле. Ещё в большей мере, чем это было в кайзе­ровской Германии, хозяевами стра­ны стали финансово-капиталистиче­ские тузы — Феглеры, Флики, Пенсгены, Стиннесы. Под прикрытием «политики выполнения» Германия превращалась в ещё более импери­алистическое и разбойничье государ­ство, чем она была до первой миро­вой войны.

С каждым годом всё агрессивнее делался тон политических деятелей германского империализма по отно­шению к Версальскому мирному до­говору. Смиренные разговоры о «вы­полнении» стали всё больше усту­пать место открытому стремлению к ревизии. Чем дальше, тем герман­ский империализм всё больше чувствовал себя в силах не только от­бросить версальские ограничения, но и вступить в новую борьбу за миро­вое господство. В соответствии с этим он всё больше отодвигал на задний план своё «левое» крыло — социал-демократов, различные либеральные группировки — и всё больше начинал действовать своим «правым флангом», выдвигая вперёд более откровенные реакционные течения и группы.

К началу 1933 года власть в Гер­мании была захвачена фашистами, этими наиболее последовательными прислужниками монополистического капитала. К этому времени в Германии была подготовлена почва как для господства фашизма внутри страны, так и для того, чтобы страна стала на путь внешнеполитических военных авантюр.

Для того чтобы пойти по этому пути, нужно было предварительно создать мощную военную машину. Ещё в период Веймарской республи­ки правители Германии делали всё для того, чтобы под прикрытием «по­литики выполнения» готовить страну и её вооружённые силы к новым войнам, — не только реваншистским, но и завоевательным, захватниче­ским. Ограничения Версальского мирного договора уже тогда нару­шались весьма беззастенчивым обра­зом. Правительства стран Антанты формально неоднократно выражали протест против нарушения немцами Версальского мирного договора, но фактически они смотрели на эти на­рушения сквозь пальцы. У немецких милитаристов было магическое слов­цо, которое очень сильно действовало на французских, а в особенности на английских империалистов. Стоило сказать, что германским властям нужны вооружённые силы для борьбы против внутреннего вра­га, против угрожающей большеви­зации Германии, как протесты не­медленно стихали. К этому присое­динялись ещё весьма прозрачные расчёты западноевропейских реак­ционеров на то, что раньше или поз­же можно будет восстановленную германскую военную машину бро­сить против Советского Союза. А это уж и вовсе примиряло англо­французских реакционеров с герман­ским милитаризмом. Они удовлетво­рялись тем, что немецкая военная машина восстанавливалась тайно, под более или менее благовидными предлогами.

Приход гитлеровцев к власти озна­чал максимальное форсирование но­вой мировой войны германским моно­полистическим капиталом и ускоре­ние темпов подготовки к этой войне.

Война являлась центральным пунк­том всей политики и всего миро­воззрения фашистов, если эту дикую, людоедскую окрошку можно назвать мировоззрением. Стремление к войне было самой сущностью гитлеризма. Без милитаризма, самого оголте­лого и хищного, гитлеризм не был бы тем, чем он был на самом деле.

До прихода к власти гитлеровцы демагогически обещали всем слоям германского населения полное удо­влетворение всех их нужд и требо­ваний. Значительная часть населе­ния всерьёз верила, что после при­хода Гитлера к власти наступит царство изобилия для всех немцев. За счёт кого же можно было обеспе­чить это изобилие? Фашисты отнюдь не собирались сокращать доходы крупных капиталистов или юнкеров. Это, конечно, совершенно не входило в их планы, ибо сами они были не кем иным, как агентурой этих эксплуататорских классов. Нужно было направить в какую-то другую сторо­ну стремление масс к улучшению своего положения — в сторону, не только безопасную для эксплуататоров, но и сулящую им грандиозное увеличение прибылей.

И заправилы германского фашиз­ма выдвинули совершенно откро­венную программу ограбления и по­рабощения всего мира. По существу, это была программа организации новой финансово-капиталистической разновидности рабовладельческого строя.

Известны этапы гитлеровской агрессии в Европе. Известно, с ка­кой готовностью английские и про­чие мюнхенцы предоставляли фаши­стам «свободу рук» на востоке с тем, чтобы оградить себя от их на­падений. Вместе с тем они надеялись таким способом «задёшево» до­биться уничтожения социалистиче­ского государства. Надежды на то, что германскую агрессию удастся направить по антисоветскому руслу, побуждали буржуазию Запада де­лать всяческие уступки фашистам, позволяя им вооружаться и, по сути дела, поощряя их оголтелую мили­таристическую пропаганду. Эти на­дежды «мешали» соответствующим правительствам находить общий язык с Советским Союзом в вопросе об отпоре немецким агрессорам, о гарантиях коллективной безопасно­сти и всеобщего мира. Немцы же усердно козыряли своей антисовет­ской картой всегда, когда это было выгодно.

Мудрая сталинская внешняя политика советского правительства предотвратила нападение фашист­ской Германии на СССР летом 1939 года. Когда оказалось, что прави­тельства Англии и Франции не соби­раются вместе с Советским Союзом занять твёрдую линию в отношении гитлеровской агрессии, советское правительство сумело, заключив до­говор о ненападении с Германией, выиграть целых полтора года для подготовки к решительной и смер­тельной борьбе против гитлеризма.

Быстрый разгром Польши, Фран­ции и ряда других стран европей­ского континента не решил ещё всех задач, поставленных перед собой фашистами. До тех пор, пока на во­стоке мощным гранитным утёсом возвышалась социалистическая дер­жава, германский разбойничий импе­риализм должен был считать, что им ещё не решена задача завоевания военной гегемонии не только во всём мире, но даже и на континенте Ев­ропы. Летом 1941 года он бросил свои вооружённые силы на Совет­ский Союз. Фашисты считали, что «восточный поход» явится одним из эпизодов их победного движения на пути к мировому господству. На де­ле он оказался бесславным шествием германского разбойничьего импе­риализма к своей могиле.

Период господства гитлеризма в Германии явился апогеем реакции по всем линиям. Наиболее махровым цветом распустился в это время также самый характерный продукт пруссачества и германского разбой­ничьего империализма — неистовый, оголтелый милитаризм. Война фа­шистов против Советского Союза оказалась последней войной герман­ского разбойничьего империализма. Раздувшись при фашизме до неверо­ятных размеров, германский мили­таризм нашёл, наконец, свою гибель в борьбе с советской социалистиче­ской державой, на существование и свободу которой он решился пося­гнуть.

Международная реакция делает теперь настойчивые попытки влить новые силы в германский империа­лизм. В международной политике се­годняшнего дня ставка на восстанов­ление германского империализма имеет то же антисоветское значение, которое имело до войны попуститель­ство мюнхенцев подготовке гитле­ровской агрессии. В лице восстанов­ленного германского империализма англо-американские реакционеры стремятся иметь противовес полити­ческому и моральному влиянию Со­ветского Союза. Черчилли и Трумэны пользуются теперь тем же арсеналом антисоветской клеветы и демагогии, который поставлял Геббельсу и его подручным материал для их подлой агитации. И, конечно, дело не огра­ничивается агитацией. В практиче­ской политике англо-американская реакция ведёт курс, соответствую­щий этой агитации. В контролиру­емой англо-американцами зоне Гер­мании не выкорчёвываются экономи­ческие и политические корни герман­ского разбойничьего империализма, а, наоборот, культивируются и укрепляются. Только последователь­ная антифашистская политика совет­ского государства является действи­тельной гарантией от того, что гер­манский разбойничий империализм сможет когда-нибудь опять стать на ноги и создать угрозу для всеобщего мира. При поддержке демократиче­ских государств Южной и Юго-Восточной Европы, при поддержке всего прогрессивного человечества мы не допустим того, чтобы повер­женный империалистический зверь опять воспрянул и залил кровью весь земной шар. Не для того советские люди на протяжении четырёх лет самоотверженно дрались на фрон­тах, не для того отдали свою жизнь миллионы советских воинов!

Изучение военной идеологии гер­манского милитаризма и её теорети­ческих корней имеет не только тео­ретический и абстрактно-историче­ский интерес. После катастрофиче­ского поражения, понесённого госу­дарствами гитлеровского разбой­ничьего блока, милитаризм, как на­правление военной идеологии, не исчез с исторической арены, да и не мог исчезнуть, ибо существуют его социальные корни. Социальной поч­вой современного милитаризма яв­ляется империализм, как та стадия, на которой теперь находится капи­талистическая общественная форма­ция. Современный милитаризм есть порождение капитализма. В воен­ной идеологии современных англо­саксонских государств, в особен­ности США, основные черты фаши­стского милитаризма воскресают во всей своей неприглядной наготе.

Во всех концах земного шара аме­риканские империалисты создают базы, могущие быть использованны­ми как опорные пункты экономиче­ской и военной экспансии. Львиная доля расходной части бюджета тратится на военные нужды: в 1947 году эти ассигнования пре­высили довоенные в 17 раз. Числен­ность вооружённых сил превышает довоенную в 8—9 раз. Формируется новая военно-аристократическая ка­ста, оказывающая всё большее влия­ние на всю политику государства и продвигающая своих членов на наиболее важные посты в государ­ственном аппарате. С полным напря­жением сил работают учёные, изы­скивая по заданиям правительства новые смертоносные средства веде­ния войны. Производится и нако­пляется большое количество атомных бомб, строятся гигантские самолё­ты-бомбардировщики с радиусом действия, превышающим десять ты­сяч километров; форсируется строи­тельство сети военно-морских и авиа­ционных баз, которые должны обеспечивать для вооружённых сил США возможность в любой момент развернуть мощные силы в направле­нии любой точки земного шара. Идёт оголтелая пропаганда новой войны. В периодической и непериодической печати, через кино и радио, с цер­ковных алтарей, всеми средствами, которыми располагает современ­ная техника, ведётся пропаганда милитаризма. Задача этой пропаган­ды заключается как в том, чтобы раньше или позже спровоцировать новую мировую войну, так и в том, чтобы замаскировать истинные кор­ни военной опасности — стремление американского монополистического капитала к мировому господству. Не последнюю роль здесь играет и стремление запугать угрозой новой войны те свободолюбивые страны, которые не хотят продать свою су­веренность за чечевичную похлёбку долларовой «помощи».

Подчинённую роль в отношении американского милитаризма играет современный британский милита­ризм. Тем не менее нельзя недооце­нивать и его значение.

После окончания второй мировой войны британский империализм ока­зался перед лицом серьёзных за­труднений. Центробежные тенден­ции, всё с большей силой действую­щие в колониальной империи, с не­умолимой последовательностью ве­дут её к распаду. Её монопольное положение на мировом рынке безна­дёжно потеряно. Первое место и по морской торговле и по военно-мор­ской мощи пришлось уступить Сое­динённым Штатам. На территории Центральной и Юго-Восточной Евро­пы вместо прежнего конгломерата постоянно грызшихся между собой мелких государств налицо ряд де­мократических славянских госу­дарств, живущих в дружбе между собой и с Советским Союзом. Если Англия раньше немало выигрывала на том, чтобы ссорить и мирить их, то теперь это отпало. «Равновесие», на которое раньше ориентировалась Англия, тоже отошло в прошлое, ибо сильнейшим государством европей­ского континента является Совет­ский Союз, а это лишает Англию возможности играть на противоре­чиях между равносильными против­никами. В этой обстановке правя­щие круги британской империалисти­ческой буржуазии не находят ничего лучшего, как подчинить свою внеш­нюю, а во многом и внутреннюю политику диктату американского империализма и милитаризма. Идео­логически это сотрудничество обо­сновывается духовным родством двух ветвей англо-саксонской расы, общностью политического строя и политических «идеалов» и т. д. Прак­тически оно выражается прежде все­го в совместном развитии милита­ризма и в совместном культивирова­нии самого духа милитаризма.

Остриё современного англо-сак­сонского милитаризма, как это было и с гитлеровским милитаризмом, направлено против Советского Союза. Это вытекает из самой сущ­ности империалистических госу­дарств, как воплощения реакцион­ного начала современной нам эпохи. Ненависть к социализму заложена, можно сказать, в самой природе капитализма и, в особенности, его империалистической стадии. Это приходится практически испытывать советскому государству на всём протяжении его тридцатилетнего су­ществования.

Современные поджигатели воен­ного пожара закрывают глаза на поучительный исторический урок второй мировой войны. Так же, как некогда прусско-германские мили­таристы, они рассматривают захват­ническую войну как основной способ достижения своих политических це­лей. Так же, как и немецкие фа­шисты, они поставили своей целью завоевание мирового господства и увековечение капиталистического способа производства. Так же, как и фашисты, они ненавидят социали­стическое государство и всеми сила­ми стараются пресечь развитие об­щественных порядков по пути про­гресса. Так же, как это делали иде­ологи прусско-германского милита­ризма, современные поджигатели ведут разнузданную пропаганду агрессивной войны, изображая по­следнюю как неизбежный и есте­ственный способ решения международных конфликтов. Не может быть сомнений в том, что эта поли­тика так же авантюристична, как и военная политика прусско-герман­ских милитаристов.

* * *

Дух милитаризма проникал со­бой общественную мысль Германии ещё задолго до того, как он распу­стился таким махровым ядовитым цветом в фашизме. В философии и публицистике, в историографии и политической экономии, в беллетри­стике, правовой теории — всюду он нёс семена духовной отравы, вос­питывая в немцах хищных и алч­ных разбойников. Мы не собираем­ся давать здесь всестороннее иссле­дование истории распространения и развития в Германии милитаристи­ческих идей, ограничимся только рядом иллюстраций этого рода.

Уже у Гегеля мы видим ярко вы­раженную апологию войны, восхва­ление её «благодетельного» значе­ния в истории народов и госу­дарств. Во время войны, писал Ге­гель, «сохраняется нравственное здо­ровье народов, его безразличие к застыванию конечных определённо­стей; подобно тому, как движение ветров не даёт озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гни­ения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем паче вечного мира»[4]. Нетруд­но понять, что понимает Гегель под гниением народов, долженствую­щим явиться непременным следст­вием продолжительного мира.

В обычное время, считает Гегель, люди слишком много внимания уде­ляют «временным благам и вещам», разговоры же о «суетности» этих ценностей являются только «нази­дательным оборотом речи». Во вре­мя же войны человек действитель­но пренебрегает этими суетными сюжетами, поскольку на карту ста­вится самое для него ценное — жизнь. И в этом, переводит Гегель простую мысль на свой выспренний язык, «идеальность особенного добивается своего права и становится действительностью»[5]. Значит, всё дело в том; чтобы люди не думали о своём материальном по­ложении и, боже упаси, не предъяв­ляли к господствующим классам тре­бований его улучшения.

Война, с этой точки зрения, тем хороша, что она может пресекать волнения внутри государства, обес­печивая правящим классам полное спокойствие. «Что идеальность, — пишет Гегель на своём, по выраже­нию Герцена, птичьем языке, — ко­торая обнаруживается в войне как в случайном, направленном вовне отношении, и идеальность, соглас­но которой внутренние государст­венные власти суть органические моменты целого, — что обе эти иде­альности представляют собой одно и то же, это выступает в историче­ском явлении, между прочим, также и в той форме, что удачные войны не давали развиться внутренним смутам и укрепляли государствен­ную власть»[6]. В этом мудрёном обороте выражена очень простая мысль: удачные войны дают воз­можность господствующим клас­сам отводить в безопасное для себя русло недовольство народных масс их положением. В общем для Геге­ля война есть один из самых бла­готворных и важных факторов об­щественной жизни и развития.

За Гегелем шёл в этом отноше­нии и Клаузевиц. Только война, считал Клаузевиц, может воспитать в народе «дух отваги». Война яв­ляется, по Клаузевицу, «нормаль­ным» средством политики и прежде всего прусской политики — только при помощи войны и постоянной го­товности к войне можно занимать прочную позицию на международ­ной арене. Эта концепция вошла, как известно, в плоть и кровь прусско-германских разбойников.

Проповедуя войну как средство навязать противнику свою волю, Клаузевиц рекомендует прусским милитаристам не стеснять себя ни­какими ограничениями в отношении форм ведения войны, никакими нор­мами международного права и общечеловеческой морали. Война, го­ворит он,          есть «акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю»[7]. И дальше: «Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает… Введение принципа ограничения и умеренности в фи­лософию самой войны представляет полнейший абсурд»[8]. Известно, что в дальнейшем германские милитари­сты вообще, а гитлеровцы в особен­ности реализовали эту установку Клаузевица и довели её до крайних пределов. Пренебрежение всеми ме­ждународно-правовыми и моральны­ми нормами, безудержное и неогра­ниченное насилие были, как извест­но, основным принципом поведения фашистских разбойников.

По мере того как прусский милита­ризм завоёвывал в войнах второй половины XIX века одну позицию за другой, апология войны в общест­венной мысли Германии принимала всё более наглые и циничные формы. В унисон пели хвалу войне профес­сиональные военные и профессора философии, экономисты и государ­ственные деятели, парламентарии и писатели.

Яростным пропагандистом прус­ско-германского милитаризма во вто­рой половине XIX века явился реак­ционный немецкий историк Трейчке. Достаточно ясное представление о распространявшихся им взглядах может дать такое его высказывание: «Война есть и практическая, и теоре­тическая необходимость, и требова­ние политической логики; требовать отмены войны — значит посягнуть на самые святые чувства человека и изуродовать человеческую приро­ду»[9]. Разумеется, не о человеческой природе заботился старый империа­лист Трейчке, а об интересах своего разбойничьего класса, сделавшего войну своим промыслом.

Наиболее последовательным и «красноречивым» панегиристом вой­ны был, конечно, певец человеко­убойного ремесла Фридрих Ницше. Этот бард империализма собрал в своей философии всё, что было наи­более реакционного и цинично-раз­бойничьего во всей истории общест­венной мысли Германии. В его время капитализм вообще и германский в частности вступил в стадию импе­риализма. Культ силы, апология бронированного кулака всё более откровенно наполняли всю идеоло­гию правящих классов Германии. И если идеологией мелкой буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции этого времени становится неокан­тианство, то идеология империали­стической буржуазии находит своё вполне «достойное» выражение в хищном, исступлённо милитаристи­ческом ницшеанстве.

Ницше утверждал, что войны про­сто необходимы для Европы и для всего человечества. «Война необхо­дима» — так называется один из параграфов в его сочинении «Человеческое, слишком человече­ское». Он пишет там: «Современное европейское человечество нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей вой­не…»[10]. В соответствии с жизненным укладом древних германцев Ницше считает, что единственное достойное занятие мужчины — это война и что подготовке к войне должно быть подчинено и обучение и воспитание мужчины: «Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина — для отдохновения воина: всё осталь­ное — безумие»[11]. Стало быть, вся жизнь общества построена в расчёте на постоянную войну: одна часть об­щества готовится к войне, а другая помогает первой в том же почтен­ном деле… Отсюда вытекает, что люди должны проникнуться пламенной любовью к войне и войнам, что вой­на должна стоять в центре всех их интересов. «Вы должны, — призывал Ницше немцев, — любить мир как средство к новым войнам и притом короткий мир больше, чем продол­жительный. Я зову вас не на работу, а в бой»[12]. Война — не средство для достижения каких-нибудь целей: она сама есть цель. «Вы говорите, что хорошее дело освящает даже войну; я говорю вам, — война освящает вся­кое дело»[13]. В этом свете милитаризм принимал какой-то возвышенно-аб­страктный вид, его империалистиче­ская сущность и земные грабитель­ские корни маскировались туманны­ми разговорами о возвышенности войны как самоцели. Но, конечно, это не могло по-настоящему скрыть истинную сущность тех войн, кото­рые готовил в конце прошлого века германский монополистический ка­питал.

Занимались теоретическими изы­сканиями с целью доказать необхо­димость войны и профессиональные воины, многочисленные генералы и полковники генерального штаба, действительной службы и отставные. Высказался по этому поводу и сам Мольтке. Он заявил, что война есть вообще совершенно неизбежное явление в истории человечества — притом не только неизбежное, но и необходимое. Вечный мир, утверж­дал он, есть сон, и притом совсем не прекрасный. Кстати сказать, извест­но, что Мольтке не только пропаган­дировал войны, но и всячески прово­цировал их, о чём впоследствии говорил без всякого стеснения, с истинно прусским солдатским цинизмом.

По стопам Мольтке в этом отно­шении шли разные Бернгарди, Рейхенау, Штейнметцы, Фрейтаг-Лорингофены и иже с ними. В многочислен­ных «учёных» сочинениях они пели всё ту же старую песню — о благо­детельности и необходимости вой­ны. Пригодился для их целей при этом и дарвинизм, конечно, соот­ветствующим образом изуродован­ный. Например, генерал-майор Рейхенау в книге «Влияние культуры на войну и военную технику»[14] зани­мается преимущественно доказа­тельством того, что война является разновидностью борьбы за сущест­вование и потому она так же вечна, как и последняя; он не находит достаточно сильных слов, чтобы с должной эффективностью обругать зловредных агитаторов-пацифистов, отрицающих столь очевидное для генерала положение.

Настоящее евангелие милитаризма развернул в своей «Философии вой­ны» Рудольф Штейнметц. «Война… не может быть упразднена без неза­менимых потерь для человечества»[15]. Ссылаясь на Вельгаузена и других цеховых немецких учёных, Штейн­метц уверяет, что именно война со­здаёт народы; он делает простран­ные исторические экскурсы для доказательства этой «научной» теории. Война есть, по его мнению, главная творческая сила в истории человечества, которая хотя и «стре­мится ко злу, но творит добро».

Из всех этих апелляций к «науке», нравственности, достоинству и т. д. вытекали самые определённые поли­тические выводы — призыв к тому, чтобы Германия раньше или позже ввязалась в большую войну, кото­рая обеспечит её господствующее или, по меньшей мере, преобладаю­щее положение на континенте Евро­пы. «Война есть, — вещал фон дер Гольц, — жребий человечества и неизбежная судьба народов. Вечный мир на этом свете не дарован смерт­ным»[16]. Это ему было нужно для доказательства того, что Германия должна всегда сохранять «сильную руку и острый меч». С ужасом представлял себе автор такое поло­жение, когда бы «Германия захо­тела почить на лаврах и предаться приятному сну», то есть перестала бы вести милитаристическую поли­тику. Но до этого, как он надеялся, «насколько человек может предви­деть, обдумать и заботиться, ни­когда не дойдёт»[17]. Он утешал себя сознанием того, что «Германия ещё не достигла зенита» и что «ее лозунг — вперёд». С известным осно­ванием фон дер Гольц считал, что «время покоя ещё не настало и что предсказание о последней решитель­ной битве за существование и вели­чие Германии не есть химера, распро­страняемая честолюбцами»[18]. Это, конечно, была борьба не за сущест­вование и величие Германии, а за преуспеяние и доходы её капитали­стов и банкиров; но верно, что такая борьба в тот период, когда писал фон дер Гольц, была ещё действи­тельно впереди. Он не предвидел только того, каким крахом для гер­манских милитаристов эта война увенчается.

В первые годы существования Веймарской республики пропаганда культа войны была в Германии не­сколько затруднена как по внут­реннеполитическим, так и по внеш­неполитическим причинам. Слишком живы ещё были в массах народа вос­поминания о недавно перенесённых лишениях и жертвах войны, чтобы могла пользоваться большим успехом пропаганда новой войны. С другой стороны, «политика выполнения» тре­бовала соответствующей маскировки. В этих условиях открытая апология войны не находила особенно широ­кого распространения в печати и в политическом быту. Тем не менее и тогда не умолкали в Германии голо­са, утверждавшие необходимость и благотворность войн вообще, необ­ходимость новой мировой войны в частности.

Прусский министр просвещения Болиц в речи, произнесённой им в Потсдаме 9 февраля 1921 года, за­явил: «Прусский дух ослаблен рево­люционной фразеологией, но старый дух Потсдама живуч, и вскоре он вновь воспрянет. Мы не стыдимся ни прусского милитаризма, ни благо­родной прусской бюрократии». Ста­рый зубр милитаризма Людендорф в книге «Ведение войны и политика» (1922 год) твердил те же старые, заученные сентенции о вечности войны и об утопичности, вредности, даже святотатственности стремле­ния к миру. Борьба, писал он, есть вечный закон как для отдель­ного существа, так и для целой на­ции. Это — естественное состояние, которое вытекает из условий, созданных в мире божеством. В мно­гочисленных книгах и статьях кай­зеровских генералов и офицеров, по­битых в первой мировой войне, наиболее рьяно проводится одна идея: нас побили в войне, и мы обя­заны раньше или позже взять ре­ванш в войне же; это не только естественно, но и необходимо, неиз­бежно, иначе мы не выполним своего долга перед немецким отечеством; всякий, кто ведёт агитацию за мир, сеет иллюзии и вредит фатерланду. Будь то Гияденбург, Людендорф, Фалькенгайн или такие менее за­метные фигуры, как Балк («Развитие тактики в мировую войну») или Риттер («Критика мировой вой­ны»),— лейтмотивом их писаний являлся призыв к реваншу и соответ­ственно с этим воспевание войны как средства реванша.

И уже в это время идеи реванша не ограничивались стремлением к восстановлению довоенного положе­ния, а шли гораздо дальше. В ряде книг и статей пропагандировалась прямо война за мировое господство. Наиболее ярко и открыто в этот «утробный» период истории герман­ского фашизма развивал такие взгля­ды небезызвестный философ разбоя и мракобесия Освальд Шпенглер, ставший одним из теоретических апостолов фашизма. В книге «Прус­сачество и социализм»[19] Шпенглер дал такое концентрированное выра­жение империалистического разбой­ничьего духа милитаризма и агрес­сии, какого, пожалуй, не было в философской литературе со времени Ницше.

Войну Шпенглер объявил высшей целью всей человеческой деятельно­сти. В ней он усмотрел основной смысл существования государства. Не война ведётся в интересах госу­дарства, а государство существует ради войны и для ведения войны. История государств есть не что иное, как история войн. «Война есть вечная форма высшего человече­ского бытия»[20]. За что, во имя каких интересов надо воевать? На это у Шпенглера даётся ответ столь же цинический, сколь и жульнический. Воевать, говорит он, надо во имя идей, которые владеют людьми, в порядке осуществления этих идей. Но что это за идеи? Это «идеи» им­периалистического грабежа: «Власть идей превращается в империа­лизм…», в страшную волю «к неогра­ниченному мировому господству в военном, хозяйственном и интеллек­туальном смысле»[21]. Вот, оказы­вается, какова эта бандитская «идей­ность»! «Чего мы хотим, должны хо­теть все… Все должны либо приспо­собиться к нашему политическому, социальному и хозяйственному идеа­лу, либо погибнуть». Казалось бы, нет ничего, что было бы ясней и про­ще этого идеала, этой извечной раз­бойничьей альтернативы: «кошелёк или жизнь». Однако Шпенглер нахо­дит нужным всё же замаскировать её бандитскую обнажённость. Жуль­нический характер этой маскировки заключается не только в том, что громиле и мокрых дел мастеру при­даётся «идейный» облик, но и в том, что эти, с позволения сказать, идеи именуются… социалистическими! К цитированным выше словам Шпенг­лер прибавляет: «Это сознание, ста­новящееся всё более ясным, я назвал современным социализмом… Но оно, — спешит он добавить, — при­суще только нам. Античного, китай­ского, русского социализма в этом смысле не существует»[22]. Действи­тельно, если объявить грабёж социа­лизмом, то как же быть, если не Германия будет грабить, а вдруг её захочет пограбить другая, может быть, даже более сильная страна? Если сказать, что немцы в этом случае должны сопротивляться, то выйдет, будто Шпенглер и его по­следователи призывают бороться против социализма. Но в антисоциа­листической роли Шпенглер высту­пать не хочет. Он ясно учитывает популярность идей социализма в массах и предпочитает выглядеть как борец за социализм. Но уж тогда надо объявить, что только у немцев есть социализм, а у других народов его нет и не может быть. Концепция давно известная: я украл — это хо­рошо, у меня украли — это плохо…

С приходом фашистов к власти воспевание войны приняло массовый характер, война стала поистине пред­метом почти религиозного культа. Уж после воцарения Гитлера Людендорф выпустил свою книгу «То­тальная война», в которой война была прямо объявлена предметом религиозного поклонения. Христиан­ская религия, по мнению Людендорфа, в особенности её католиче­ская разновидность, не обеспечивает достаточно последовательной мили­таристической обработки населения, тем более что эта религия преемст­венно связана с юдаизмом. И старый немецкий солдафон выступает в роли основателя новой религии, вернее, реставратора языческой религии древних германцев. Эта «религия германского богопознания», по Людендорфу, представляет собой про­сто культ войны, возведённой в ранг божества. Распространение это­го культа среди немцев должно обеспечить, по замыслу его основа­теля, высокий боевой дух населения в будущей войне.

Воспевание войны должно было, как того хотели фашисты, так отра­вить сознание народных масс ядом милитаризма, чтобы сделать в бу­дущем народ послушным орудием в руках поджигателей новой мировой войны. Цели изобретённой им «Обо­ронной науки» («Wehrwissenshaft») Банзе усматривал прежде всего в этом: «Дело идёт о том, чтобы ока­зывать систематическое психологи­ческое воздействие на собственный народ, дабы держать его в военной готовности и побуждать его к пере­несению лишений»[23]. Требовалось обеспечить полную готовность все­го немецкого народа безропотно и до конца приносить себя в жертву во имя интересов капитала. И на­цисты развернули бешеную, неви­данную по своей интенсивности про­паганду милитаризма и войны.

Программа ограбления мира, вы­двинутая гитлеровцами, не могла быть реализована без новой мировой войны. Нужно было доказать мас­сам необходимость этой войны, что­бы можно было их потом мобили­зовать на бойню без риска того, что они не захотят воевать во имя интересов монополистического капи­тала. Фашисты делали это при по­мощи апелляций к элементарным, низменным побуждениям алчности и корысти. Война, заявляли они, необходима для того, чтобы Герма­ния могла стать богатой страной за счёт побеждённых ею. Эти же «идеи» развивал в своих писаниях присяж­ный нацистский экономист Нонненбрух: «Национальное богатство со­здаётся не хозяйством, а полити­кой». И чтобы не было сомнений в том, какого рода политику имеет в виду этот, с позволения сказать, эко­номист, он расшифровывает: «Ар­мия — это национальное богатство»[24]. Иначе сказать, политика военных захватов, осуществляемая воору­жёнными силами, создаёт нацио­нальное богатство. Зачем трудиться, изобретать, строить, накоплять, ког­да можно просто напасть на тех, кто этим занимается, и отнять у них то, что накоплено десятилетиями напряжённого труда! Законченная философия паразитического банди­тизма!

Немцам было открыто и ясно сказано, что Гитлер поведёт их на всесветный грабёж и что от этого грабежа выиграет не только Герма­ния в целом, но и каждый его участ­ник в отдельности. С разнузданной шовинистической демагогией фаши­сты сочетали апелляцию к карману рядового немца. «Люди, — писал фашистский публицист Эрцен, — охотнее жертвуют своей шкурой, если они убеждены и обстоятель­ства поддерживают это убеждение, что наряду с отечеством человек за­щищает свои личные интересы»[25]. Заранее в будущих немецких сол­датах разжигались вожделения, ко­торые должны были вдохновлять их на бессовестный грабёж, на гнус­ные насилия над мирным населе­нием, на ту практику, которая покры­ла впоследствии таким несмываемым позором немецкого солдата и немец­кую армию в годы второй мировой войны.

Чтобы усыпить последние остатки совести, которые могли ещё сохра­ниться в некоторых слоях немецкого народа, фашистские публицисты и писатели занимались теоретическими изысканиями, долженствовавшими оправдать грабительскую войну как естественное и законное средство государственной политики. Фашисты пустили в ход реакционную социоло­гию Гегеля и неогегельянцев, наибо­лее кровожадные откровения Ницше, воинственное кликушество Шпенгле­ра, антинаучные теории социального дарвинизма и так называемой гео­политики. Ко всей этой мешанине они прибавили бредовые выдумки собственного изготовления — «мифы» Розенберга, хищные воззвания Геб­бельса, истерические вопли Гитлера. Распространяемое в огромных дозах среди немецкого населения, это гнусное варево отравило широкие массы народа духом милитаризма и беззастенчивого, хищного стяжа­тельства.

«Право заключается в силе» — это изречение Гегеля, оправдывающее всякое насилие и всякий разбой, на все лады повторялось Геббельсом и его подручными. Неогегельянство поставило на службу фашизму всё, что можно были приспособить из ге­гелевских общефилософских и социо­логических идей. Неогегельянец Майнеке писал в книге «Die ldeen der Staatsreson», что «абсолютное право силы государства» целиком вытекает из гегелевского учения об абсолютном духе, ибо чем больше сила данного государства, тем боль­ше доля его участия в «абсолютном праве всемирного духа». «Сила, — говорил он, — это высшая и нравст­венная заповедь народа, и в этом заключается важнейшая потребность абсолютного духа». Сила — «в на­сильственной безграничной экспан­сии, каковым выражением недавно определяли, — конечно, слишком заострённо, — тяжёлое понятие импе­риализма»[26]. В этих кудрявых квази­учёных фразах заключён всё тот же вульгарно-бандитский смысл, в них «безграничная насильственная экс­пансия» изображена как прямое слу­жение гегелевскому абсолютному духу. Заодно Майнеке отдаёт долж­ное и своему учителю Гегелю как главному апостолу «политики силы». «Никем не была набросана столь сме­лая метафизика силы, как Гегелем, — кажется, вряд ли можно рассматри­вать национальную политику силы с более высокой и «нравственной» точки зрения, больше sub spezie aeternitatis (под знаком вечности), чем это сделал Гегель»[27]. И фаши­сты, конечно, сделали всё, что можно было, для того чтобы использовать гегелевское наследство в своих це­лях.

Были всесторонне использованы писания барда империализма Ницше. «Вы хотите свободы? — спрашивал фашистский борзописец Боймлер. — Для этого Ницше указывает один путь: это война; свободный чело­век — это воин»[28]. Ницше числился среди основных пророков и предтеч национал-социализма. Пели панеги­рики войне в своих писаниях Эдвальд Банзе, Карл Юстров, Ганс Штегеман и десятки других военных «теорети­ков» фашизма. Последний из пере­численных авторов, по националь­ности швейцарец и швейцарский подданный, подвизался, тем не ме­нее, и печатал свои книги в Герма­нии, где они встречали восторжен­ный приём. Его двухтомная, в тыся­чу страниц, книга «Война»[29], издан­ная в Германии в 1939—1940 годах, стала настольной для гитлеровской военщины.

В этой книге Штегеман сформули­ровал, в частности, отношение гитле­ровцев к Клаузевицу[30]. Как ни ярко был выражен в сочинениях Клаузе­вица дух милитаризма, Штегеман находит всё же нужным, взяв у Клаузевица многое, отбросить в то же время некоторые элементы его учения. Он иронически отзывается о бесплодных умствованиях и долгих блужданиях Клаузевица в области абстрактной теории. Он считает, что Клаузевиц пришёл к истине только тогда, когда «вернулся к простому положению: война есть акт насилия, имеющий целью заставить против­ника выполнить нашу волю». И Ште­геман делает ударение на тех местах писаний Клаузевица, где больше всего говорится о безудержности и безграничности насильственного элемента в войне. Особой заслугой Клаузевица он считает то, что тот «не сопроводил никакими оговорка­ми» определение войны как акта насилия и что он признавал принцип, по которому в войне «побеждает бес­пощаднейший — тот, который целе­устремлённо ставит себе на службу кровь и интеллект». Правда, и в этом вопросе Штегеман кое в чём недово­лен Клаузевицем. Клаузевиц, по мнению Штегемана, не совсем ясно понимал всю «демонию», всю неисто­вую ярость, с которой связана война. Клаузевиц, например, считал, что война образованных народов менее жестока и разрушительна, чем война необразованных. Это, как утвер­ждает Штегеман, — трагическое за­блуждение. Никаких смягчений, ни­каких пределов беспощадному духу уничтожения, одна сплошная «демония»! И характерно, что в своей вос­торженной рецензии на первый том книги Штегемана редактор немецко­го военного журнала «Милитер вохенблат»[31] генерал Ветцель уделил особое внимание именно этой пре­словутой демонии; он считал её вы­ражением самой сущности войны. Громилы поняли друг друга. Что означала «демония войны», мы виде­ли на практике в гнуснейших деяниях гитлеровцев на территории СССР и оккупированных стран в период вто­рой мировой войны. Штегеманы и им подобные заранее готовили теорети­ческое обоснование людоедской практики эсэсовских и прочих вы­родков.

Не было для фашистов более бранного слова, чем «гуманизм». На гуманизм изрыгаются целые потоки ругательств. Ему противопоставляет­ся установка на вечную войну. Толь­ко в вечной войне, утверждал Гит­лер, человечество станет великим, в вечном мире оно погибнет. Палач Рем, сам ставший в 1934 году жерт­вой обер-палача Гитлера, вопил в своей предельно подлой книге «История политического предателя»: «Пусть сгорит Европа и весь мир — какое нам до этого дело… Война пробуждает и поощряет лучшие си­лы нации. В наше время война — внешняя и внутренняя необходимость для народа… Для солдата война одновременно и воскресение, и на­дежда, и свершение»[32].

Так же, как гуманизм, отбрасыва­ли фашисты в сторону такие «уста­релые», с их точки зрения, понятия, как право, верность обязательст­вам и договорам. Они поставили на службу культу войны многократ­но ухудшенный макиавеллизм, отвер­гающий в качестве правил полити­ческого поведения какие бы то ни было другие понятия, кроме понятия выгоды. Фашистский генерал Маркс посвятил специальную статью в жур­нале «Милитер вохенблат» доказа­тельству того, что внешняя и военная политика не может рассматриваться с точки зрения «избитых идей права, верности, моральных обяза­тельств и т. д.». Он считает, что эти идеи могут иметь значение только во внутренней жизни государства. (Заметим, кстати, что и во внутрен­ней политике фашизма они были со­вершенно неприменимы.) Главное же во внешней и военной политике, как считал «морализирующий» гене­рал, — это «принцип государственной пользы»[33]. Само собой разумеется, что этот принцип толковался им с точки зрения пользы для господст­вовавших в государстве классов, то есть для германского монополистиче­ского капитала. При этом автор не без основания ссылался на пример англичан, которые, по его мнению, образовали своё мировое государство, пренебрегая всеми принципами международного права и морали. И мы ничем не хуже, утверждает гене­рал Маркс…

Война не только неизбежна, проповедывали фашистские идеологи, она необходима. Только при помощи войны германский народ может до­биться улучшения своей жизни. «Ни­кто не должен сомневаться, — требо­вал Банзе, — что между германской нуждой и грядущим счастьем ле­жит война»[34]. Заодно Банзе не упу­стил случая, чтобы спеть очеред­ной панегирик войне как «вечно­му восстановителю». С его точки зрения, для Германии оставалось одно — воевать и воевать! Несчастье её до сих пор заключалось не в том, что она часто пускалась в военные авантюры и терпела в них пораже­ния, а, наоборот, в том, что она слишком мало воевала. «Война яв­ляется правилом, а не исключе­нием», — заявляли авторы сборника «Мы ищем Германию»[35]. Поэтому большой ошибкой Германии было, по их мнению, то, что она не воевала с 1871 по 1914 год: немцы за это время разучились воевать. И нако­нец-то теперь, считали эти поджига­тели войны, открывается возмож­ность начать всерьёз большую войну, войну за мировое господство.

Целям теоретического обоснова­ния фашистского милитаризма слу­жила и пропагандировавшаяся в гитлеровской Германии так назы­ваемая «оборонная наука», одним из первых авторов которой был пресло­вутый «профессор» Банзе. Банзе усматривал основы своей «Wehrwissensehaft» в двух научных дис­циплинах: географии и психологии. Объединяя их вместе, он получал такое новообразование, как «психо­логическая военная география», или «география рас». По существу, шла речь о таких столпах фашистского мировоззрения, как геополитика и расовая теория.

Гитлеровцы сами не были автора­ми этих теоретических основ своей военной идеологии. Геополитику они взяли у шведа Челлена, расовую тео­рию заимствовали у французов Гобино и Ляпужа, у пруссифицированного англичанина Хаустона С. Чем­берлена.

Шведский географ Челлен был ещё во время первой мировой войны активным идеологическим лакеем германского империализма. Можно сказать, что ещё в это время он предвосхитил многие позднейшие откровения «национал-социализма» не только в отношении геополитиче­ской «теории», но и в более широком общеполитическом плане. В своей работе «Государство как жизненная форма», выпущенной на немецком языке в 1917 году, Челлен выражал серьёзные опасения по поводу того, что «в индустриализированном об­ществе трудящиеся классы состав­ляют большинство» и потому суще­ствующая избирательная система «грозит передать в их руки всю пол­ноту власти»[36]. Выход он находил в «монархическом ренессансе» или «цезаристской концентрации»[37]. В другой своей работе, вышедшей в 1918 году («Великие державы совре­менности»), Челлен как истый про­рок предвидел, что «империалисти­ческая Великая Германия со своим мужественным, энергичным кайзером во главе твёрдо идёт навстречу ве­ликому будущему»[38]. Через несколь­ко месяцев после этого гениального предсказания великая Германия во главе с её мужественным, энергич­ным кайзером «мужественно и энергично» капитулировала…

Челлен не скрывал политической подкладки основ создаваемой им геополитической «науки». Он при­знавал, что геополитика должна служить оправданием империализма. Но в империализме он не видел ни­чего плохого. Наоборот, империа­лизм есть, по его мнению, не что иное, как «чувство ответственности за свою миссию в человечестве». Такие «научные» установки вполне удовлетворяли гитлеровских идеоло­гов международного разбоя.

Ещё в 20-х годах бывший кайзеровский генерал Гаусгофер, ставший на скорую руку профессором уни­верситета, занялся пропагандой гео­политики как новой науки, причём в основу её были положены не толь­ко писания Челлена, но и сочинения немецкого географа Ратцеля. Вокруг Гаусгофера образовалось ядро ак­тивных пропагандистов геополитиче­ского империализма, наводнявших немецкую прессу своими лженауч­ными писаниями. Когда фашисты пришли к власти, геополитика стала официозной концепцией. В предисло­вии к выпущенной им книге «Обо­ронная геополитика» Гаусгофер за­являет, что «тот переворот, который геополитика предвидела и в подго­товке которого неустанно участвова­ла, неожиданно расширил сферу действия военной геополитики»[39]. Эта «сфера» слилась с общим шква­лом неистовой фашистской милита­ристической пропаганды.

Основой геополитики явилось по­ложение о том, что политика должна руководствоваться географией и что последняя должна определять пер­вую. Имелась, конечно, в виду не география вообще, а тенденциозно подобранные данные географии, свя­занные с территорией — «жизнен­ным пространством», — а также с естественными богатствами этой тер­ритории. При помощи геополитики «доказывалось», что Германия боль­ше других нуждается в новом «жиз­ненном пространстве», то есть в но­вых территориях и колониях, что она имеет право на мировое господство.

В своей книге «Границы в их гео­графическом и политическом значе­нии» Гаусгофер говорил достаточно откровенно о целях пропаганды гео­политики. «Надо, — писал он, — создать среди всех слоёв народа убеждение в недостаточности жиз­ненного пространства в тех разме­рах, в каких оно сейчас имеется, и в невыгодности его теперешних гра­ниц. Этого можно достигнуть только тем, что под влиянием воспитания весь народ от смутного чувства стес­нённости из-за недостаточности про­странства для дыхания, из-за недостатка воздуха, из-за давящей тес­ноты перейдёт к сознательному стремлению изменить свои грани­цы»[40]. Апостол геополитики требовал «так развернуть перед народом проб­лему границ, чтобы можно было увлечь массы»[41]. Таким образом, вся геополитическая «учёная» концепция раскрывается как простая бутафо­рия, рассчитанная на то, чтобы «увлечь массы» демагогическими ло­зунгами жизненного пространства и «воздуха для дыхания»…

Геополитика дала гитлеризму ма­териал для лживой пропаганды о «народе без пространства» и о необ­ходимости завоевания для этого на­рода новых территорий. Основным аргументом здесь являлось положе­ние о том, что Германия в сильней­шей степени перенаселена и что плотность её населения не даёт воз­можности германскому народу улуч­шить своё материальное положение.

Все бедствия и лишения герман­ского народа, в основе которых лежала капиталистическая эксплуатация, а также последствия герман­ских военных авантюр, фашисты при помощи геополитики сваливали на недостающее якобы «жизненное про­странство». Кризис и инфляцию на­чала 20-х годов, кризис, безработи­цу и сильнейшую нужду народных масс в 1929—1932 годах — всё это на­цисты объясняли недостатком жиз­ненного пространства, захваченного якобы «имущими нациями». То об­стоятельство, что массы нищают под бременем эксплуатации монополи­стического капитала, что послевоен­ная разруха явилась следствием кай­зеровского милитаризма, развязав­шего первую мировую войну, что бремя налогов непомерно из-за госу­дарственной «помощи» паразитам-юнкерам и из-за многомиллионных подачек Гогенцоллернам, — всё это фашисты прикрывали ссылками и жалобами на перенаселённость, тес­ноту, недостаток жизненного прост­ранства, всё это они использовали для натравливания «неимущего» немецкого народа на другие народы мира.

На самом деле под этими геополи­тическими аргументами милитариз­ма не было никаких оснований. Дей­ствительно, средняя плотность насе­ления в довоенной Германии составляла довольно солидную цифру — в 140 человек на квадратный кило­метр. Но в это же время плотность населения в Бельгии составляла 257 человек, а на острове Ява — 226. И эти государства не испытывали особых неудобств от того, что они так густо населены.

К 1913 году исполнилось около 30 лет после захвата Германией её колоний в Африке и Океании. Это были обширные территории пло­щадью в 2 миллиона 552 тысячи квадратных километров. Их населя­ло в 1913 году около 12 миллионов человек: это значит, что средняя плотность населения составляла в колониях около 5 человек на квад­ратный километр. Жизненного про­странства, как видим, больше чем достаточно, и колонизацию можно было развернуть в самых обширных масштабах. Сколько же было нем­цев среди двенадцатимиллионного населения колоний? Оказывается, за 30 лет владения колониями немцы населили это «жизненное простран­ство» массой иммигрантов в количе­стве… менее 24 тысяч человек! Сре­ди них было 5057 офицеров и унтер-офицеров колониальных войск и 707 полицейских, остальные были чиновники, члены семей офицеров и чи­новников и т. д. Совершенно очевид­но, что не действительная перенасе­лённость заставляла геополитиков вопить о необходимости новых тер­риторий, а империалистическая не­насытность. Не просто территория была им нужна, а культурная и благоустроенная территория, соз­данная трудом и потом других наро­дов. Они хотели разбогатеть за счёт уже готовых производительных сил, накопленных трудами многих поко­лений чужих народов. То же элемен­тарное стремление к тому, чтобы нажиться за счёт ограбления всего мира, которое лежало в основе фа­шистской концепции в целом, вдох­новляло и геополитику на её лженаучные подвиги.

С философской точки зрения, гео­политика являлась одним из бесчис­ленных перепевов географической теории исторического процесса. И здесь фашизм не был оригинален: он подхватил и приспособил к своим нуждам залежалое старьё, давно обретавшееся в архиве науки как материал пройденного ею этапа.

Исторический материализм опро­верг географическую теорию истори­ческого процесса. Он показал, что географические факторы влияют на ход истории не непосредственно, а преломляясь сквозь призму налич­ного способа производства. Одна и та же географическая среда на раз­ных ступенях развития производи­тельных сил и в различных системах производственных отношений играет далеко не одинаковую роль. Стало быть, важна не сама по себе геогра­фическая среда, а то, как она может быть использована людьми в данных условиях техники, экономики, поли­тики. Игра геополитическими козы­рями была со стороны фашистских идеологов философским и политиче­ским шулерством.

В не меньшей степени сказанное относится и к другому столпу фа­шистской Wehrwissenschaft — к ра­совой теории. Хотя она и была заим­ствована из чужестранных источни­ков, в истории самой немецкой об­щественной мысли она имела изда­лека растущие корни.

Ещё со времён Фихте и Гегеля прусско-немецкая реакционная идео­логия усиленно спекулировала на мнимом превосходстве немцев над остальными народами мира. Из по­ложения об избранности немецкого народа легко сделать вывод о том, что он предназначен командовать другими народами, но как раз эту-то избранность ни Фихте и никто дру­гой не могли и не могут доказать. Всё это такие же пустые, абстрактно голословные и произвольные утвер­ждения, как и соответствующие теоретические построения Гегеля, декларирующие мессианскую роль германизма в истории человечества.

Как известно, по Гегелю, челове­чество проходит в своей истории че­тыре стадии, каждая из которых связана с преобладающей ролью той или другой нации или группы наций. Пройдя стадию древневосточного мира, затем греческого и римского, человечество вступило в стадию гер­манского мира. И вот эту-то герман­скую стадию мировой истории и пере­живает в настоящее время челове­чество. Германский мир принёс яко­бы человечеству такие духовные блага, которых оно никогда раньше не знало. Правда, когда Гегель пытается конкретно показать, в чём же, собственно, состоят эти блага, он не может сказать ничего такого, что было бы не только убедительно, но даже просто понятно. В герман­ском мире, говорит он, «жил совер­шенно новый дух, благодаря ко­торому должен был возродиться мир, а именно свободный, самостоятель­ный, абсолютное своенравие субъек­тивности»[42]. Это глубокомысленно ­бессодержательное пустословие ве­ло к признанию положения, являв­шегося венцом гегелевской концеп­ции мировой истории. Согласно этой мистической концепции, история че­ловечества представляет собой про­цесс примирения абсолютной идеи с самой собой, процесс её самопозна­ния. Завершение этого процесса имеет место именно на германской стадии истории. С этой точки зре­ния, все остальные народы мира, не имеющие счастья быть облечёнными такой почётной, всемирно-историче­ской миссией, как немцы, должны удовлетворяться ролью ведомых или влекомых последними по стезе про­гресса. Иначе говоря, немцы должны командовать человечеством.

В иной исторической обстановке через сто с лишним лет развернули пропаганду своей расовой теории фашисты. Если теории Фихте и Геге­ля шли на потребу прусско-юнкер­ской реакции, то фашистская расо­вая теория служила интересам гер­манского монополистического капи­тала в эпоху империализма и пролетарских революций. Тем не ме­нее логический смысл фихтеанско-гегельянских бредней о мессианизме немецкого народа и фашистской ра­совой теории в основном совпадает. Политическая направленность их та же — оправдание захватнической, милитаристической политики. В тео­ретическом отношении они одинако­во несостоятельны, произвольны и не имеют ничего общего с наукой.

Если геополитика внушала нем­цам идею того, что они как «неиму­щая нация» должны напасть на иму­щие нации, то расовая теория была призвана доказать, с одной стороны, «право» немцев на то, чтобы не счи­таться с интересами других наций, а с другой стороны, полную возмож­ность победить все остальные наро­ды, поскольку эти последние не смо­гут оказать серьёзного сопротив­ления.

Выше уже было указано на то, что расовую теорию фашисты позаим­ствовали у реакционеров других времён и народов. Справедливость требует добавить к этому, что в чи­сле духовных отцов этой человеко­ненавистнической, лженаучной тео­рии был и один из видных деятелей II интернационала Людвиг Вольтман, давший фашизму один из основ­ных документов расовой теории — книгу «Политическая антрополо­гия»[43]. В той чудовищной мешанине, которую представляло собой фа­шистское «мировоззрение», расовая теория в её наиболее антинаучной разновидности нашла своё место. Так же как и другие элементы фа­шистской лженауки, она обслужива­ла интересы психологической подго­товки новой войны.

Разделение всех народов земли на представителей высших и низших рас даёт логическое «оправдание» стремлению к порабощению одних людей другими. Логика здесь прямо­линейная и до последней степени примитивная. Если одни люди отно­сятся к низшей расе, а другие — к высшей, то, конечно, высшая раса может претендовать на то, чтобы «управлять» и, значит, властвовать над низшей. Таким образом оправ­дывается империалистическое гос­подство над колониальными народа­ми; таким, например, образом идео­логи английского империализма об­основывали всегда необходимость господства англичан в Индии, Юж­ной Африке и т. д. Таким образом теперь американский империализм «доказывает» своё право на господ­ство в мире, — правда, его идеологи говорят не об извечно существующей американской расе, а о сложившейся нации янки, превосходящей якобы все остальные нации своими органи­заторскими и хозяйственно-техническими способностями. Этим спосо­бом «доказывали» Гюнтер, Ленц, Базлер и другие идеологи немецкого расизма право немцев на господство над всем миром.

Подменяя классовую борьбу расо­вой, фашисты переносили тем самым наиболее острые и животрепещущие вопросы общественной жизни в пло­скость, которая давала им возмож­ность разжигать милитаристические страсти и одновременно гасить клас­совую борьбу. Но, как было сказано выше, они старались пользоваться понятиями и терминами, позволяв­шими им запутывать вопрос, наво­дить тень на их действительные на­мерения. Если свой оголтелый мили­таризм они называли социализмом, то империалистическую, захватниче­скую войну эти небывало бессовест­ные жулики именовали социалисти­ческой революцией. Ещё во время первой мировой войны неогегельянец Пленге выпустил книгу под назва­нием «1789 и 1914» — самое название свидетельствует о параллели, кото­рую автор проводит между фран­цузской буржуазной революцией конца XVIII века и мировой империа­листической войной. «Со времени ре­волюции 1789 года не было в мире такой революции, как немецкая ре­волюция 1914 года, революция объ­единения и восстановления всех го­сударственных сил в XX веке против революции разрушительного осво­бождения в XVIII веке»[44]. После первой мировой войны, когда опас­ность действительной социалистиче­ской революции стала для мирового и, в частности, германского капитала весьма реальной, это мошенническое наименование империалистической войны революцией приобрело для буржуазии ещё тот смысл, что от­крывало какие-то возможности борь­бы против действительной револю­ционной опасности. «Вы хотите ре­волюции? — говорили фашистские идеологи народным массам. — Вот вам, пожалуйста, настоящая социа­листическая революция, только не марксистская, а национальная не­мецкая. Первая революция не уда­лась, в 1918 году она потерпела поражение, — надо готовиться ко вто­рой». «Несомненно, — писал Шпенг­лер, — что эта неудавшаяся и неза­вершённая революция получит за­вершение. Идёт подготовка к новому акту мировой войны. Жизнь течёт теперь быстро»[45].

Настолько нелепо это отождест­вление империалистической войны с социалистической революцией, что фашистские мошенники находили нужным маскировать эту нелепость каскадом сугубо тёмных фраз, дол­женствовавших придать жульниче­ству видимость глубокого теоретиче­ского построения. Вот, например, как говорил Шпенглер о своей пре­словутой социальной революции: «Настоящая революция, это — один вскрик, одна железная хватка, один гнев, одна цель. Именно такой была немецкая социалистическая револю­ция 1914 года. Она протекала в ле­гитимных и милитаристических фор­мах. Истина её, едва ли понятная для среднего ума, постепенно преодо­леет отрицательные стороны револю­ции 1918 года и превратит её в фак­тор для своего дальнейшего разви­тия»[46]. Всякий, кто не увидит в этой галиматье рационального смысла, за­ранее объявлялся средним умом. Де­шёвенький это был приём для улов­ления тщеславного мелкого буржуа, которому мог польстить намёк на его «незаурядный», «выше среднего» ум! Но, видимо, шпенглеры знали своих читателей…

Против кого же конкретно должна была быть направлена проповедывавшаяся ими «революция»?

Основная мишень милитаристиче­ской пропаганды фашистов находи­лась на востоке. Наиболее свирепой травле подвергался в фашистской милитаристической агитации именно русский народ.

С англичанами, французами, аме­риканцами фашисты надеялись всё же как-нибудь сторговаться, притом за счёт СССР, за счёт советского народа. Шпенглер писал: «Как ни глубоки душевные, а следовательно, ре­лигиозные, политические и экономи­ческие противоречия между англи­чанами, немцами, американцами, французами в отношении к руссачеству, они (эти нации) сейчас смыка­ются в единый замкнутый мир». Россия, утверждал Шпенглер, — необъятная колониальная область. Надо «только» эту колонию захватить… Это Шпенглер не считал осо­бенно трудным делом. Упражняясь в изысканиях по части мистических особенностей «русской души», он пришёл к категорическим выводам о том, что «руссентум характери­зуется отсутствием воли, склон­ностью к подчинению, страстью к бродяжничеству…»[47]. При «отсут­ствии воли и склонности к подчине­нию» русский народ, как «логично» рассуждали шпенглеры, не сможет, да и не захочет оказать сильного со­противления поработителям, а отняв у него землю, можно будет заодно удовлетворить и его «страсть к бро­дяжничеству». Шпенглер преподно­сил свою подлую ерунду руководите­лям рейнско-вестфальской промыш­ленности в докладе, который был сделан им в 1922 году: опубликовал он её в конце 1932 года. Через деся­тилетие с лишним русский народ по­казал всем шпенглеровским выучени­кам, как у него «отсутствует воля» и как он «склонен к подчинению». Где теперь склонные к господству шпенглеры?

Такими средствами придавали фа­шисты своему империализму и мили­таризму видимость теоретической обоснованности. Бандитская полити­ка имела свою философию, — разу­меется, это могла быть только анти­научная, идеалистическая эрзацфилософия.

Какая-то философия должна была лежать не только в основе граби­тельских замыслов прусско-герман­ского империализма, но и в основе тех планов, по которым должны были осуществляться эти замыслы. Иначе говоря, какое-то философское обос­нование должны были иметь не толь­ко цели немецкой военной политики, но и основные стратегические прин­ципы немецкой военной школы. Фи­лософия, лежавшая в основе немец­кой военной теории, была столь же антинаучной и идеалистической, как и философская основа всей немецкой военной идеологии в целом. Наибо­лее характерными чертами философ­ской основы немецкой военной идео­логии являлись субъективизм и во­люнтаризм. Они могут быть просле­жены на всём протяжении истории прусско-германского милитаризма.

* * *

Философские истоки субъективиз­ма и волюнтаризма немецкой воен­ной идеологии идут ещё от Канта и Фихте, от Гегеля и Шопенгауэра.

Основой кантовской философии был агностицизм — учение о прин­ципиальной непознаваемости мира нашим сознанием. Не останавли­ваясь на других вопросах филосо­фии Канта, укажем на один элемент его эстетического учения, который, с нашей точки зрения, оказал влия­ние на формирование немецкой воен­ной идеологии. Искусство Кант рас­сматривал столь же субъективист­ски, как и все остальные явления природы и общества. Он утверждал, что невозможна какая бы то ни бы­ло наука об искусстве, теория искус­ства, что правильным подходом к произведению искусства может быть только подход с точки зрения эсте­тического вкуса. В самом же искус­стве, считал Кант, существенно не содержание его, а лишь форма, рас­сматриваемая безотносительно к со­держанию. Творцом искусства, субъектом художественного творче­ства Кант считал гения, для кото­рого не существует определённых правил и законов, который, наобо­рот, сам создаёт их силой своей ве­ликой индивидуальности. В этом он видел одно из специфических отли­чий искусства от науки, поскольку в последней, с его точки зрения, дви­жущей силой является не гений, а талант.

Кант творил свои философские произведения во второй половине XVIII века, то есть в тот период, ког­да французская буржуазная рево­люция ещё только назревала, а для самой Германии в силу её историче­ской отсталости лозунги буржуазной революции не были ещё особо акту­альны. Положение изменилось, ког­да разразились события француз­ской революции, и для прусского юн­керства, господствовавшего в своей стране, идеология и философия французской революции оказались непосредственной угрозой.

И философия Канта была уже ре­акцией на французский материализм и свободомыслие XVIII века. Однако это была недостаточно последова­тельная реакция — и самый субъек­тивный идеализм Канта не был по­следовательным, так как Кант при­знавал существование вне нашего сознания вещей в себе, «аффинирую­щих» нашу чувственность. После Канта в немецкой общественной мысли появились и получили преоб­ладание философские школы, в ко­торых реакция на французскую ре­волюцию и её идеологию была выра­жена с особой силой и последова­тельностью. Наиболее яркими их представителями явились Фихте и Гегель.

Фихте выступил на философскую арену как критик Канта «справа», с позиций более последовательного субъективного идеализма. Он начи­сто отверг кантовское учение о ве­щи в себе и в качестве отправного пункта своего философствования из­брал абстрактное, идеалистическое понятие «абсолютного Я». Это «Я», по Фихте, представляет собой некую «свободную активность», «чистую самодеятельность», которая творит «не-Я», т. е. природу и весь объек­тивный мир. Действительность яв­ляется, таким образом, по Фихте, творением человеческого сознания, результатом его деятельности. Во всех своих произведениях Фихте на­стойчиво подчёркивал значение не­престанной бурной деятельности, ко­торая якобы создаёт мир. Произ­вольная и, по существу, нелепая конструкция сознания, творящего действительность, давала в дальней­шем видимость обоснования для вся­кого авантюризма и волюнтаризма в немецкой политической и военной истории.

К началу 20-х годов XIX века гегелевская философия вытеснила фихтеанство из обихода правящих классов Пруссии и Германии. Она превратилась в государственную фи­лософию прусского юнкерства и на протяжении двух десятилетий без­раздельно господствовала в универ­ситетах и в печати. Философия Гегеля была наиболее ярким проявле­нием той аристократической реакции на французскую революцию, которая характеризовала собой всю идейно-­политическую жизнь Германии на протяжении первых десятилетий XIX века.

В отличие от субъективного идеа­лизма Фихте идеализм Гегеля был, как известно, объективным. Всю при­роду и историю Гегель считал толь­ко инобытием абсолютной идеи. Каж­дый исторический факт он рассмат­ривал только с точки зрения того, в какой мере этот факт выражает, по его мнению, тот или иной этап в раз­витии абсолютной идеи. Объектив­ная действительность, по Гегелю, представляет ценность только под углом зрения её соответствия пред­начертаниям абсолютной идеи. Фак­ты этой действительности должны быть признаваемы только в том слу­чае, если они соответствуют законо­мерностям развития идеи, — в про­тивном случае тем хуже для фактов. А так как сущность абсолютной идеи и этапы её развития устанавливают­ся философствующим умом, то этот ум и становится тем самым в поло­жение непогрешимого судьи и творца действительности. «Объективность» Гегеля на поверку оказывается не менее субъективной, чем субъектив­ный идеализм Фихте. Она открывает не менее широкое поле для произ­вольного «творчества» фактов и для насилия над действительной исто­рией.

Так же как у Фихте, мы видим у Гегеля ярко выраженное презрение к объективному миру, к природе, к фактам действительности, к матери­альному миру. Стремление унизить материальный мир доходило у Ге­геля до того, что он отказывал при­роде в развитии, несмотря на то, что принцип развития играл важнейшую роль в его логике. Самая гегелевская логика была основана на совершенно произвольном и мистическом утверж­дении того, что развитие объектив­ного мира есть только повторение процесса развития абсолютной логи­ческой идеи. Таким образом, и здесь было налицо полное подчинение ма­териального, действительного, объек­тивного субъективному, «идеально­му», произвольно конструируемому из фактов сознания, под которые столь же произвольно подгонялись факты действительности.

Одно время в Германии приобрела популярность философия Шопен­гауэра. Идеализм Шопенгауэра на­ходил основу всего сущего не в идее и не в субъективном сознании, а в во­ле. С не меньшей произвольностью, чем Гегель и Фихте, Шопенгауэр ис­ходил из того, что мир творится во­лей, реализация которой даёт всё богатство как материального мира, так и явлений сознания. Последнее Шопенгауэр также полностью под­чинял воле, категорически отрицая объективную ценность сознания, са­мым агрессивным образом ополчаясь против «интеллектуализма». Волюн­таризм и антиинтеллектуализм до­полнялись у Шопенгауэра ненави­стью и презрением к народным мас­сам и демократии, культом аристо­кратии и индивидуализмом. Через столетие после появления его основ­ных трудов Шопенгауэр стал одним из властителей дум фашистской Гер­мании.

Вторая половина XIX века прошла в истории немецкой буржуазной фи­лософии под знаком преимуществен­ного влияния неокантианства. Не останавливаясь на характеристике многочисленных школ и направле­ний неокантианства, укажем на не­которые общие черты, характерные для всех этих направлений, — притом именно на те черты, которые имели существенное влияние на немецкую военную идеологию.

Неокантианство превратило фило­софию Канта в последовательный субъективный идеализм: оно отказа­лось от кантовского допущения объ­ективного существования вещи в себе. Таким образом, субъективизм Канта получил окончательное завер­шение, и в этом своём завершённом виде он с ещё большим успехом мог служить одной из теоретических ос­нов немецкой военной идеологии.

Особенно ярко выразился субъек­тивизм неокантианцев в их социоло­гических взглядах. Главари так на­зываемой фрейбургской школы Риккерт и Виндельбанд сформулировали учение о том, что в области общест­венных явлений не существует зако­номерностей. Если для явлений при­роды характерна повторяемость, по­зволяющая установить в них некото­рые общие закономерности, то в об­щественных явлениях, с точки зрения Риккерта и Виндельбанда, этой по­вторяемости нет и каждое явление индивидуально, неповторимо. Поэто­му общественные науки должны ра­ботать методом, рассчитанным не на вскрытие закономерностей историче­ского процесса, а на выявление осо­бенного в каждом историческом со­бытии. Если науки о природе могут работать методом генерализирую­щим, то общественные науки, с этой точки зрения, должны довольство­ваться методом индивидуализирую­щим, устанавливающим конкретную картину происходящих событий, но не претендующим на вскрытие их действительной, внутренней сущно­сти, их закономерного развития. А для того чтобы не запутаться в хаосе чисто индивидуальных и, по сущест­ву, уникальных явлений, исследова­тель должен применять свой собст­венный, субъективный критерий — «критерий ценности», исходящий из норм, устанавливаемых им самим. По существу своему эта теория уп­раздняет общественную науку, ибо превращает её в игралище страстей исследователя, в арену субъектив­ных его симпатий и антипатий.

В дальнейшем ходе истории не­мецкой философии этот совершенно антинаучный субъективизм находит своё продолжение в построениях Файхингера и Шпенглера, Розенбер­га и Трельча. Шпенглер, например, категорически отрицал наличие при­чинных связей в общественных явле­ниях, а для Розенберга вся история человечества представляет собой только совокупность мифов.

В общем для немецкой идеалисти­ческой философии характерна осо­бенность, свойственная философско­му идеализму в целом; она может быть охарактеризована как субъек­тивизм. В более конкретном плане это означает:

1) стремление сводить все явления объективного мира к деятельности субъекта;

2) отрицание объективных законо­мерностей и стремление навязать объективному миру «закономерно­сти», произвольно конструируемые; в том случае, если идеалист признаёт объективные закономерности, то фактически он имеет в виду не дей­ствительно существующие, а выду­манные им самим и навязываемые миру (вспомним гегелевскую субъек­тивную логику, выступающую в качестве основы объективной ло­гики);

3) превращение познающего и дей­ствующего субъекта в демиурга дей­ствительности, стремление поставить его над действительностью, отрыв субъективного фактора от объектив­ной действительности.

Эти особенности немецкого фило­софского идеализма явились той тео­ретической почвой, которая питала субъективизм и волюнтаризм немец­кой военной идеологии.

Клаузевиц положил начало тому отрицанию военной теории, которое было характерно почти для всех не­мецких военных писателей. Он ут­верждал, что военная теория прак­тически бесполезна. Сложные явле­ния на войне недостаточно законо­мерны, а закономерные недостаточ­но сложны для того, чтобы их можно было обобщать какой-либо теорией. Война, по Клаузевицу, есть область недостоверного: три четверти того, на чём строится действие на войне, лежит в тумане неизвестности… Вой­на есть неизведанное море, полное подводных камней. Полководец не может знать, где подстерегают его эти камни, он должен предчувство­вать их, должен схватывать обста­новку интуитивным глазомером, а решения он должен принимать, ру­ководясь опять-таки присущим ему божественным даром интуитивного прозрения.

Из этого Клаузевиц делал ясно выраженный вывод: «Представляет­ся абсолютно невозможным снабдить военное искусство подмостками в виде положительной научной систе­мы, которая давала бы во всех слу­чаях внешнюю опору военному дея­телю… Талант и гений действуют вне закона, теория становится в противо­речие с действительностью»[48]. И в другом месте: «Гений же не нуждает­ся в теории, и не для гениев теории сочиняются»[49]. А так как каждый полководец должен подозревать в себе наличие божественного огня ге­ниальности, то он должен руковод­ствоваться тем, что для практики «интуиции совершенно достаточно». Правда, Клаузевиц не отрицает на­чисто значение теории в деле подго­товки военачальников. Он видит это значение в том, что теория воспи­тывает ум будущего полководца, а также в том, что она помогает на совещаниях «убеждать других». По­мимо того надо считаться с тем, что человеческому духу вообще присуще стремление к ясности и установлению причинной связи. Причиной возник­новения военной науки оказывается, таким образом, просто слабость человеческого духа, который никак не может обойтись без того, чтобы не выдумывать теорий, притом ненужных для жизни…

Отрицание военной теории Клау­зевицем имело определённые фило­софские и исторические корни. Вспомним, что он учился философии у кантианца Кизеветтера. Отрицание значения общих теорий, утверждение того, что действительность непозна­ваема для обобщающего ума, было типичным проявлением кантианского агностицизма.

С другой стороны, нельзя не ви­деть того, что отрицание военной теории Клаузевицем было своего ро­да реакцией на тот характер, кото­рый приобрела военная наука в XVIII веке. Под влиянием того раз­вития, которое получили в это время математика и механика, все науки тогда, и в том числе, как известно, философия, стремились применять математические методы. Военная теория не была исключением в этом общем правиле. Генри Ллойд, Фрид­рих II, Бюлов и в особенности авст­рийские военные теоретики считали, что правильные математические рассчёты могут обеспечить полководцу такую безошибочность маневрирова­ния, при которой он будет в состоя­нии победить противника без боя.

Конечно, метафизическая военная «наука» XVIII века не была наукой в настоящем смысле слова. Она не давала возможности постигнуть дей­ствительные закономерности войны и военного искусства, она пыталась втиснуть военное дело в прокрустово ложе мёртвой схемы и сконструиро­вать пригодную на все случаи боевой действительности рецептуру. Однако то, что выдвигал Клаузевиц взамен геометрических теорий военного ис­кусства, было не менее несостоя­тельно.

Гегелевская критика метафизики XVIII века дала Клаузевицу мате­риал для борьбы против геометриче­ских военных теорий, но что мог Клаузевиц противопоставить им? Если бы он следовал за Гегелем не только в критическом отношении, но и в отношении позитивном, то, ве­роятно, создал бы некую всеобъем­лющую абстрактную схему с абсо­лютной идеей в роли внутренней ос­новы военной истории, — основы, ко­торая обнаруживает себя в деятель­ности великих полководцев. Клаузе­виц не пошёл по этому пути и выбрал не менее порочный, идеалистический путь кантианского агностицизма.

В дальнейшем отрицание военной теории, начало которому было поло­жено Клаузевицем, стало одним из основных принципов немецкой воен­ной идеологии. Это отрицание каса­лось в основном стратегии и почти не относилось к тактике, в которой немцы с лёгкостью усваивали опре­делённые, канонизированные при­ёмы, принимавшие характер шабло­нов.

Ярко выразилось это отрицатель­ное отношение к стратегической нау­ке в работах Мольтке. Он писал, на­пример: «Уроки стратегии не выхо­дят далеко за пределы основных принципов здравого смысла, и вряд ли их можно назвать наукой; цен­ность их почти целиком заключается в конкретном применении».

Нельзя отрицать того, что самое ведение войны является искусством, притом весьма сложным; было бы совершенно нелепо сводить его к ре­месленническому выполнению опре­делённых законов и правил, пред­писанных наукой. Но в то же время нельзя не видеть того, что теория военного искусства представляет со­бой науку, тоже весьма сложную и разветвлённую. И отрицать возмож­ность построения научной стратегии могут только люди, для которых эта возможность оказалась недостижи­мой.

Мольтке признавался в том, что для него стратегия представляет со­бой отнюдь не руководство к плано­мерному и обоснованному действию, а только систему подпорок или со­вокупность уловок, при помощи ко­торых полководец должен каждый раз находить выход из положения.

Эта установка, исходившая из от­рицания военной теории, была пол­ностью воспринята немецкой воен­ной идеологией позднейшего време­ни. В статье «Научный метод в со­чинении Клаузевица «О войне», помещённой в одном из руководя­щих немецких военных журналов в 1933 году[50], её автор, Линнебах, пре­возносит Клаузевица именно за от­рицание им военной теории и её прин­ципов: он усматривает в этом отри­цании особый «динамизм» и диалек­тику. Он считает принципы ненужны­ми потому, что «весь материальный и духовный мир поддерживается в равновесии противоречиями» и что, следовательно, любой принцип имеет такое же право на признание, как и его антипод. Так приводит идеали­стическая диалектика к эклектике и софистике.

Ещё ярче и последовательнее раз­вернул принципиально отрицательное отношение к науке в другом военном журнале некто Хольм в статье под заглавием «Рецепт победы»[51]. Под видом борьбы против рецептуры и догматизма в военном деле Хольм провозгласил лозунг «Долой военную науку!» «Область тактики и стратегии совершенно не поддаётся стремле­ниям извлечь какую-нибудь теорию войны. Единственным источником поучения для всех тех, кому не суж­дено было практически на войне быть вождём, остаётся военная исто­рия»[52]. Из всей военной литературы Хольм считает полезными только военно-исторические учебники, ибо они делают возможным «сконцен­трированное развитие воображения». Поскольку военная теория не может ничего дать в ведении войны, то на­учить человека полководческому ис­кусству нельзя. «Полководец не го­товится, полководец рождается. Лишь очень немногие поднимаются на уровень искусства, вся масса остаётся в пределах ремесла»[53]. Здесь налицо определённое про­тиворечие: если военное дело в основном является ремеслом, то, ко­нечно, этому ремеслу можно научить­ся — всякое ремесло имеет свои ус­тановившиеся приёмы; если это так, то, значит, военная теория существу­ет именно как совокупность ремес­ленных рецептов и стандартизиро­ванных приёмов. Так Хольм прихо­дит к утверждению того, против чего он воюет. Существенны здесь, одна­ко, не противоречия в рассуждениях фашистского теоретика, а исходный пункт этих рассуждений: он заклю­чается в том, что теория военного ис­кусства невозможна.

Такую же точку зрения отстаивал автор выпущенной накануне второй мировой войны книги «Война сегодня и завтра» полковник гитлеровского генерального штаба Ферч. Он пи­сал: «Ни одна война не похожа на другую, и обстановка всегда сла­гается по-разному. Правильно оце­нить положение и овладеть им — искусство полководца. Науки о стра­тегии не существует».

Отрицание военной теории бази­руется на том, что явления войны признаются уникальными и непо­вторимыми, её ситуации — совершен­но случайными, общее и закономер­ное в них — несущественным. Если Риккерт и Виндельбанд «уничтожа­ли» науку об обществе в целом, то немецкая военная идеология конкре­тизировала эту концепцию в непра­вильном, идеалистическом отказе от военной науки. И то и другое было основано на неправильном, идеали­стическом понимании действительно­сти и её законов.

Определённые закономерности су­ществуют не только в явлениях при­роды, но и в общественных явле­ниях, в том числе и в явлениях вой­ны. При всём их многообразии, при всём богатстве специфических осо­бенностей каждого конкретно-исто­рического события, в них проявля­ются закономерности, которые могут быть обобщены теоретически. Позна­ние этих закономерностей даёт воз­можность построить общественную науку в широком смысле этого слова и военную теорию в частности. Непо­нимание этого немецкими военными идеологами вытекало из порочного методологического подхода к явле­ниям войны и к явлениям обществен­ной жизни в целом.

Отрицание теории имело для не­мецкой военной идеологии очень большое значение. Это отрицание открывало широкое поле для аван­тюристических произвольных планов и построений, продиктованных «ин­туицией», «чистой волей», «духом», не основанных на трезвом, научном анализе действительности, наличной обстановки и соотношения сил. Отри­цание военной теории явилось теоре­тической основой авантюризма не­мецкой военной идеологии.

Если невозможна военная теория как широкое стратегическое учение, то в практическом ведении войны остаётся ориентироваться на отдель­ные, от случая к случаю, тактические успехи. Это подчинение стратегии тактике, связанное с отрицанием значения широкой общей теории военного дела, было характерной чертой немецкой военной идеологии.

С отрицанием теории в немецкой военной идеологии была связана — также идеалистическая волюнта­ристская переоценка того значения, которое имеет воля человека в воен­ных действиях.

Если существенные явления войны лишены закономерности, которую можно было бы познать и в соответ­ствии с которой можно было бы по­строить военную теорию, то, значит, судьбы войны целиком определяются случайными факторами. Ни управ­лять ими, ни предвидеть их практи­чески невозможно. С этой стороны как будто человеческая воля и че­ловеческий дух бессильны в чём-либо существенном влиять на ход событий. С другой стороны, однако, поскольку явления войны лишены внутренней необходимости и един­ства закономерности, в них как раз открывается широчайшее поле для деятельности человеческой волн. Нет ничего невозможного на войне, считали немцы со времён Клаузеви­ца: всё может сделать желание че­ловека победить…

В основе авантюризма немецкой военной идеологии лежал, таким образом, ярко выраженный идеали­стический волюнтаризм, установка на сверхчеловеческую волю полко­водца, которая способна якобы всё преодолеть. Особенно пышным цве­том развернулся волюнтаризм в идеологии и пропаганде фашизма — последняя была в значительной сво­ей части построена на рекламе небы­валых якобы волевых качеств Гитле­ра. Уже в последний период второй мировой войны, когда под ударами Советской Армии фашистская воен­ная машина разваливалась форсиро­ванными темпами, Геббельс и его подручные твердили, как заклинание, басни о том, что сверхчеловеческая воля Гитлера преодолеет все трудно­сти и выведет Германию на путь победы. Не нужно сейчас тратить много слов на доказательство того, что гитлеровское остервенелое упор­ство было только выражением отчая­ния в безвыходном положении и что оно не могло привести не только к победе, но и к спасению. Волюнта­ризм никогда не мог служить фило­софской основой успешной практи­ческой деятельности, в частности военной деятельности.

Мы не собираемся отрицать зна­чение сильной воли для военачаль­ников любой степени. В военном де­ле значение воли не меньше, а, пожа­луй, больше, чем в любой другой об­ласти человеческой деятельности. Но советская военная идеоло­гия исходит из необходимости соединения железной воли с глубо­ким и трезвым, всесторонним анали­зом политической и стратегической обстановки, с научной обоснованно­стью принимаемых решений. А это в полной мере достижимо только для полководческого искусства совет­ских военачальников, руководящих­ся в своей деятельности теорией и методом диалектического и истори­ческого материализма. Наилучшим доказательством этого являются на­ши всемирно-исторические победы во второй мировой войне.

С волюнтаризмом была связана в фашистской военной идеологии полумистическая теория «вождизма» («фюрертум»). В соответствии с ха­рактерными для фашизма презре­нием к народным массам и непомер­ным возвеличением роли личности в истории пропагандировалась та точ­ка зрения, по которой выигрыш или проигрыш войны зависит исключи­тельно от качеств полководца. С этим вполне гармонировали взгляды Клаузевица о том, что для таланта и гения нет законов и фактически нет препятствий, которых их сверх­человеческие данные не могли бы преодолеть. По Карлу Юстрову, при­чиной разгрома Пруссии при Иене было только то, что во главе прус­саков не стоял Фридрих, иначе бы «этому выскочке Наполеону, который не был даже французом», никог­да не удалось бы выполнить своего победного марша через Европу. А теперь-де (1933 год), по Юстрову, у немцев есть полководец, который одной силой своей интуиции и сверх­человеческой воли даст Германии победу во всех её самых дерзких военных авантюрах. Это, конечно, Гитлер. Полусумасшедший ефрейтор был объявлен воплощением военного гения, причём за явным отсутствием у него военных и иных знаний при известной всем сумбурности и нело­гичности его выступлений сила его была «обнаружена» в мистическом даре прозрения, во «всепроникаю­щей интуиции».

Базируясь в философском отноше­нии на традиционном немецком иде­ализме, немецкая военная идеология была в то же время далеко не чужда и вульгарного материализма, притом в самой грубой, скотски низменной его разновидности. Ведя идеологи­ческую подготовку ко второй миро­вой войне, фашисты уделяли особое внимание развязыванию наиболее примитивных и низменных инстинк­тов в немецком народе, обещая каж­дому немцу, в особенности участни­ку войны, удовлетворение всех его желаний и нужд за счёт солдат и на­селения противника. Солдатам вну­шалось, что они «имеют право» бес­пощадно грабить мирное население «завоёванной» страны, непрерывно слать домой посылки с награбленны­ми вещами, обжираться и опиваться за счёт голодающих женщин и детей, создавать себе состояние из награб­ленных ценностей, для того чтобы после войны превратиться в безза­ботного преуспевающего рантье. Гитлеровская пропаганда твердила немецким солдатам и офицерам, что после войны каждый из них, кто за­хочет, получит имение или хутор на завоёванной земле, где сможет вести паразитический образ жизни за счёт порабощённого народа. Фашисты ис­ходили при этом из того, что наибольшую заинтересованность создают «интересы брюха», что, соблазнён­ный посулами материальных благ, солдат будет особенно упорно и яро­стно воевать, выполняя тем самым планы гитлеровской клики. И этот расчёт оказался построенным на песке.

Заинтересованность «брюха» для людей, воспитанных в обстановке гитлеровской Германии, являлась, конечно, главным стимулом их уча­стия в войне. И здесь трудно отде­лить мотивы густопсового фашист­ского национализма от личной гра­бительской заинтересованности каж­дого в отдельности участника бан­дитской шайки. Почему же провали­лись расчёты на этот «моральный» фактор?

Низкопробные, грабительские ин­тересы могут толкать человека на особую, бандитскую «удаль», ухар­ство, наглость, но не на героизм. Ког­да оказывается, что те жизненные блага, ради которых бандит пошёл на войну, недостижимы, он теряет всю свою удаль и всякое желание воевать. В дальнейшем он уже воюет только по принуждению начальни­ков, под угрозой расстрела за непо­виновение. Тем более не может та­кой вояка пожертвовать жизнью во имя победы — это противоречит всей его сущности: если он пошёл на вой­ну ради собственного своего бандит­ского благополучия, то, потеряв жизнь, он делает бессмысленной свою основную ставку на это благо­получие. Истинный героизм может иметь место только там, где воины знают, что они воюют за благород­ную, возвышенную цель. Этого ге­роизма не могло быть у немецко-фашистских бандитов. Его не может быть и в армиях, перед которыми ставится задача завоевания для дол­лара власти над миром.

* * *

В военной идеологии немецкого фашизма была одна черта, которая её особенно роднит с военной идео­логией современного милитаризма. Она заключалась в ставке на то, что­бы добиться победы путём примене­ния новых технических средств или массирования старых видов техни­ки в масштабах, доселе неизвест­ных. Как правило, однако, оказыва­лось, что надежды немецких страте­гов на новые виды военной техники не оправдывались. Техника оказыва­лась не в состоянии спасти авантю­ристическую стратегию, основанную на порочной, реакционной политике.

До момента нападения на Совет­ский Союз немцы представляли себе войну, как триумфальное шествие их танковых сил по неприятельской тер­ритории. Танки при поддержке авиа­ции казались им тем родом войск, который в состоянии решить судьбу современной войны. Известно, чем это кончилось. Полностью оправда­лось положение советской военной теории о необходимости гармониче­ского сочетания всех родов войск и их всестороннего использования в чётко организованном взаимодей­ствии. Полностью провалились на­дежды Гудерианов и Эймансбергеров на абсолютное и решающее значение танковой техники.

Авантюристическая стратегия мол­ниеносной войны, руководимая реак­ционной утопической политикой им­периализма и милитаризма, обуслов­ливала порочную доктрину соотно­шения родов войск в современной войне — доктрину, связанную с пере­оценкой значения военной техники. Несмотря на очевидность её прова­ла, немало и в настоящее время охотников воскресить её в новой форме. Среди военных теоретиков современного американского импе­риализма весьма популярна теория, по которой будущая война, а тако­вую они надеются раньше или поз­же разжечь, должна быть решена преимущественно или даже исклю­чительно действием атомной бомбы. Все остальные факторы, все другие рода оружия оказываются в их пред­ставлении полностью оттеснёнными на задний план «всемогущей» атом­ной бомбой. Политическая ослеплённость этих людей определяет их стратегическую близорукость. Аван­тюризм атомный ничем не лучше авантюризма танкового, тем более, что их политические истоки одинако­вы: реакционный империализм, меч­тающий о мировом господстве и о повороте вспять мировой истории.

Фактически военная идеология американского империализма осно­вана на стремлении при помощи атомной бомбы повернуть вспять ко­лесо истории, уничтожить наиболее важную силу прогресса, — Советский Союз, — обеспечить на все времена господство реакционной империали­стической буржуазии. Товарищ Сталин сказал:     «…только люди, впавшие в детство, могут думать, что законы артиллерии сильнее зако­нов истории»[54]. Этот чеканный афо­ризм означает, что никакие техниче­ские ухищрения не в состоянии пред­отвратить или изменить закономер­ный процесс исторического развития. Ни артиллерия, хотя она и является «богом войны», ни танки, ни бомбар­дировщики, ни бактериологическое оружие или атомная бомба не изме­нят ход исторического процесса. И это не фатализм, не ставка на то, что историческое развитие самопро­извольно решит все проблемы к на­шему вящщему благополучию. Ничто так не чуждо большевизму, как пас­сивное выжидание событий и ставка на самотёк. Законы исторического процесса не действуют сами по себе, они проявляются в деятельности лю­дей, в их кипучей, активной борьбе за свои интересы. И советская воен­ная идеология, полностью признаю­щая диалектико-материалистическое учение о неодолимости нового, исхо­дит из того, что советское социали­стическое государство неодолимо при условии постоянного повышения нашей боевой готовности и боеспо­собности, при условии самоотвер­женной борьбы всех граждан Совет­ского Союза под знамёнами Ленина — Сталина и большевистской партии за экономическое и культур­ное процветание нашей страны, за её неуклонное движение вперёд, к ком­мунизму.

Советская военная идеология, основанная на научном мировоззре­нии марксизма-ленинизма, вытекаю­щая из последовательно прогрессив­ной политики социалистического го­сударства, продемонстрировала пе­ред всем миром своё превосходство над военной идеологией империали­стического разбоя. Это превосход­ство является выражением решающе­го превосходства всей советской марксистско-ленинской идеологии над реакционной идеологией импе­риализма.

[1] В. И. Ленин. Соч. Т. 13, стр. 220 4-е изд.
[2] В.И. Ленин. Соч. Т. XVI, стр. 547.
[3] «История ВКП(б). Краткий курс», стр. 105.
[4] Гегель. Соч. Т. VII, стр. 344.
[5] Там же.
[6] Там же.
[7] Клаузевиц «О войне», стр. 13. Воениздат. 1934.
[8] Там же, стр. 14.
[9] Treitchke «Hisforische und politische Aufsatze». Leipzig. В. II, S. 782.
[10] Ф. Ницше. Полное собр. соч. Т. III, стр. 277. 1911.
[11] Ф. Ниише «Так говорил Заратустра», стр. 123. 1900.
[12] Там же, стр. 84.
[13] Ф. Ницше «Так говорил Заратустра», стр. 85. 1900.
[14] Von Reichenau, gen.-major «Ein- fluss der Kultur auf Krieg und Kriegs- riistungen». Berlin. 1897.
[15] Р. Штейнметц «Философия вой­ны». стр. 190. Петроград. 1915.
[16] Фон дер Гольц «Вооружённый на­род», стр. 435 С. Петербург. Русское из­дание 1886 года.
[17] Там же, стр. 439—440.
[18] Фон дер Гольц «Вооружённый на­род», стр. 440. С.-Петербург. Русское из­дание 1886 года.
[19] Освальд Шпенглер «Прусса­чество и социализм». Петербург. Русское издание 1922 года.
[20] Там же, стр. 46.
[21] Освальд Шпенглер «Прусса­чество и социализм» стр. 22. Петербург. Русское издание 1922 года.
[22] Там же, стр. 23.
[23] Еdwаld Вапsо «Geograpliie und Wehrwille». Breslau. S. 250. 1934.
[24] Fritz Nonnenbrucli «Die dynamische Wirtschaft». Munchen, S. 260. 1936. Цит. по книге Гольдштейн и Левиной «Гер­манский империализм», стр. 389.
[25] Von Оегtzеn «Grundziige der VVehrpolitik». Hamburg, S. 130. 1933. Цит. по кни­ге Гольдштейн и Левиной, стр. 380.
[26] Meinecke «Die Ideen deг Staatsreson», S., 456.
[27] Ibidem.
[28] Beumler «Nietsche der Philosoph und Politiker», S. 92. 1931.
[29] Stegemann «Der Krieg». Berlin. Leipzig В. I—II. 1939—1940.
[30] Ibidem, S. 4 und folgende.
[31] «Militair Wochenblatt». №№ 44—51. 1940.
[32] Э. Генри «Гитлер над Европой», стр. 53. М. Соцэкгиз. 1935.
[33] «Militair Wochenblatt». 18. III. 1935.
[34] Edwald Banse «Wehrwissenschaft», S. 11. Leipzig. 1933.
[35] «Wir suchen Deutschland», S. 100
[36] Кjеllеn «Der Staat als Lebensform», S. 191. Leipzig. 1917.
[37] Ibidem, S. 196.
[38] Кjellen «Die Grosmahte der Gegenwart», S. 83. Leipzig — Berlin. 1918.
[39] К. Haushofer «Wehrgeopolitik», И Auflage. Berlin. 1934.
[40] К. Haushofer «Grenzen in Hirer geo- graphischen und poiitischen Bedeutung», S. 106—107.
[41] Ibidem, S. 37.
[42] Гегель. Соч. Т. VIII, стр. 324.
[43] Л. Вольтман «Политическая антро­пология». Русское издание 1905 года.
[44] Plenge «1789 und 1914». S. 15.
[45] Освальд Шпенглер «Пруссаче­ство и социализм», стр. 17. Петербург. Русское издание 1922 года.
[46] Там же, стр. 12—13.
[47] О. Sреnglег «Politischg Sehriften», S. 125. Munchen. 1933.
[48] Клаузевиц «О войне», стр. 81. Воениздат. 1934.
[49] Там же, стр. 86.
[50] «Wissen und Wehr», № 9. 1933.
[51] «Deutsche Wehr» № 21. 1935.
[52] Ibidem.
[53] Ibidem.
[54] И. Сталин «О комсомоле», стр. 79. 1937.