К вопросу о работе большевиков на предприятии

Обширный исторический материал, который освещает конкретные примеры работы большевистских организаций, вряд ли можно делить на важный и не особо важный. Для нас, их юных учеников, важен всякий опыт революционной борьбы. Это так. Но узкие рамки «тактической» статьи предписывают возможно большую конкретность изложения, а это означает, что за основу нужно принимать более или менее локальный опыт борьбы, связанный с одним предприятием, районом или городом.

С другой стороны, изучение методов и тактики большевиков нельзя отрывать от общего хода революционной борьбы в царской России, по-сектантски замыкать его узкими, «удобными» для описания и анализа пределами одного события. Пример большевистской работы должен показывать, по возможности, все или многие стороны этой работы, поэтому избранные исторические события должны быть богатыми, показательными, насыщенными и захватывать более-менее длительный отрезок времени. Последнее методически важно для сегодняшнего дня, так как многие молодые товарищи представляют себе революционную работу несколько по-декабристски или по-анархистски, как некую цепь разовых актов, которая «сама собой» привела или может привести к революции. Черновая, муторная и повседневная работа революционеров для таких товарищей как бы не существует, им она не видна, однако, это и есть основная работа революционной организации пролетариата. Не видеть её в истории, пренебрегать ею в сегодняшней практике – есть самый настоящий мелкобуржуазный революционаризм. 

Хорошим примером, удовлетворяющим многим указанным условиям, являются события, развернувшиеся в 1912–1913 годах на подольском заводе американской компании «Зингер».

Русский «Зингер» и положение рабочих

Эта компания производила швейные машины, продавала их по всему миру и строила свои заводы там, где местные условия производства (более-менее свободный рынок, дешёвая рабочая сила, дешёвая земля, доступный кредит под небольшой %, протекция местной власти и т. п.)  обещали особенно высокую прибыль.

В 1902 году «Зингер» строит завод швейных машин в Подольске, неподалёку от Москвы. До 1906 года этот завод производил наиболее грубые и тяжёлые части для машин – литые станки. Но дело шло, и с 1904 года завод начал приносить американским хозяевам устойчивую прибыль, размер которой был выше средней по фирме. По состоянию на 1906 год чистая прибыль русского «Зингера» равнялась 838 290 рублям. В 1911 году из российского пролетариата Зингер и его компаньоны выкачали уже более 1 миллиона 930 тысяч чистогана. В том же году общая сумма прибавочной стоимости, полученная компанией в России, составила 63 миллиона рублей[1].

Дела, таким образом, у американских капиталистов шли в гору, завод в Подольске рос и расширялся. Было построено 6 новых цехов, завод от литья болванок-станин перешёл к законченному производству большинства деталей как домашних, так и ремесленных швейных машин. В начале 1912 года на собрании акционеров Подольского завода было решено построить ещё один цех для производства деревянных частей к машинам, а также приобрести у городской управы 2 га смежной территории, а у московской купеческой гильдии — лесное имение в Костромской губернии площадью в 4420 га за 2 миллиона 350 тысяч рублей. Примечательно, что этим сделкам русского «Зингера» покровительствовали лично: московский генерал-губернатор В. Джунковский (жандарм), начальник главного управления землеустройства и земледелия Кривошеин, царский министр торговли и промышленности Тимашев и министр двора Николая II Фредерикс. Так крупный американский капитал в лице «Зингера» завоёвывал себе прочные позиции в царской России и её госаппарате[2].

Общее положение на заводе в Подольске и рабочая политика американской администрации были таковы. Большинство рабочих завода составляли крестьяне окрестных уездов. Пролетариев, окончательно перебравшихся в город и порвавших «пуповину», связывающую их с деревенским наделом и мелким частным хозяйством, в рабочем составе было около 15-20%[3].

Пользуясь таковым положением, администрация старалась разделить коллектив на полурабочих-полукрестьян и постоянных городских рабочих. Среди тех, у кого было хозяйство в деревне, администрацией отбирались наиболее лояльные рабочие. Этой группе делались различные поблажки: им давали отпуска в деревню на полевые работы и на большие престольно-церковные праздники. Наибольшие льготы (длительные отпуска в страду, «отходные» 3 дня после пасхальной пьянки, небольшие ссуды на сельхозинструмент и семена и т. п.) получала самая влиятельная (т.е. самая преданная и покорная) часть этой группы рабочих по особой просьбе и в виде большой милости. При этом администрация завода намекала таким рабочим, что за все эти милости и щедроты они не должны впредь требовать себе надбавок к зарплате, но обязаны дружно жить с мастерами и на всех выборах в общие цеховые органы – в потребсоюз, больничную кассу, цеховой комитет – выбирать лиц, угодных администрации. Одним из обязательных условий получения милостей от руководства завода было доносительство — «сообщение администрации всех необходимых новостей о цеховой жизни»[4].

Тем рабочим завода, которые желали навсегда поселиться в городе, давалась ссуда на постройку домика. Чтобы её получить, рабочий через бухгалтера подавал прошение на имя директора. Но получить эту ссуду опять-таки мог не каждый. О рабочем, подавшем прошение, через мастеров и руководство цеха наводились самые тщательные справки. Смысл этой проверки состоял в том, чтобы администрация могла составить себе представление о том, будет ли этот рабочий в сложный момент забастовки на стороне администрации или нет. Как он ведёт себя в политическом отношении, не был ли на примете у полиции, не вёл ли разговоры о правах рабочих, не приносил ли на завод листовок?

Если сведения были «благоприятны», то ссуда выдавалась. Но на руки денег рабочий всё одно не получал, а получал платёжное поручение, с которым шёл к двум местным торгово-промышленным капиталистам, монополизировавшим всё городское строительство. С ними рабочий заключал грабительский договор на строительство избушки где-нибудь на окраине. По договору предполагалось, что в течение последующих 12-15 лет этот рабочий обязывался уплачивать по ссуде и процентам из своей зарплаты. Практика показывала, что в счёт погашения ссуды с рабочего удерживалось 30-40% заработка ежемесячно, так что избушка выходила если не золотой, то уж точно серебряной. (Нечто вроде современной ипотеки, только предоставляемой торгово-промышленными капиталистами, а не банкирами.)

Завод был собственностью американской буржуазии и имел американское же высшее руководство в лице директора В. Диксона и заместителя В. Кэйрда. Казалось бы, на заводе с прагматичными американскими порядками нет и не может быть места дремучей поповщине. Действительно, двое американских подданных-руководителей завода ни в какого бога сами не верили, однако для удержания рабочих в послушании и темноте самым широким образом прибегали к помощи местной православной церкви. Заводские помещения были буквально напичканы иконами, свечами и лампадками, а директор постоянно прикидывался настолько «православным» и набожным, что, по мнению рабочих, место ему было не на заводе, а в синоде. При каждом цехе, кроме целой галереи так называемых «малых икон», развешенных едва ли не в сортирах, был оборудован капитальный угловой иконостас. К иконостасу был прикреплён особый цеховой церковный староста, назначаемый администрацией. Этот дармоед был, как правило, из наиболее «лояльной» части «отходных» рабочих (тех, кто по отпуску «отходит» в деревню на страду): в его обязанности входило регулярно собирать у рабочих деньги на лампадное масло и иные требы, возжигать свечи перед иконами, доносить администрации о настроениях среди рабочих, а также организовывать в цеху различные  престольные праздники с молебном в честь той или иной «святой иконы».

На церковно-иконные праздники администрацией завода был установлен обязательный побор – «пожертвование» рабочих в размере 1 рубля в месяц с человека. На эти деньги и содержался штат церковных старост и всё их «опиумное» хозяйство. Если рабочие, особенно в месяцы плохой рыночной конъюнктуры, начинали возмущаться тем, что и без того урезанная зарплата снижается ещё на рубль, и отказывались «подписываться» на «праздник», то против таких рабочих открывались настоящая травля и гонения со стороны мастеров и всего цехового руководства. Когда же некоторые рабочие, не согласные с обязательностью «престольного побора», жаловались на цеховой произвол попам в окрестных церквах, попы в ответ не только «призывали овец сих к смирению словом божиим», но и доносили о таких жалобщиках администрации завода. Цепь буржуазно-церковной эксплуатации замыкалась, и перед недовольным рабочим вставал выбор: или замолчать, платить «престольные» рубли и работать дальше, или быть выкинутым на улицу, «благо» безработные толпами осаждали заводскую контору.

В сами «престольные» праздники американцы – директор и его заместитель – в сопровождении попов и старост лично обходили все цеха, демонстративно и неумело крестились перед иконами, шептали, косясь на попа, какую-то абракадабру. В конце этого балагана директор давал лояльным заводской администрации рабочим несколько «бумажек» (ассигнаций по 3 или по 5 рублей) «на чай» и после этого в цеху по обычаю начиналась пьянка. Рабочие пили за здоровье директора, за процветание своего главного хозяина – американского Зингера, вели похабные разговоры, приставали к работницам. Часто бывало так, что когда кто-нибудь из рабочих-трезвенников или сознательных (а трезвенник и сознательный рабочий, как правило, совмещались в одном лице) призывал пьющих прекратить попойку и не позорить рабочее имя, его могли избить, а церковный староста, подливавший рабочим и бегавший в лавку за водкой, тут же брал такого трезвенника «на карандаш» и на следующий день докладывал начальнику цеха, что в цеху имеется неблагонадёжный, по всей видимости «сицилист».

Система шпионажа и доносительства опутывала подольский завод Зингера снизу доверху. Все разговоры на общезаводские, а особенно на политические темы подслушивались «лояльными» рабочими и через несколько минут докладывались мастеру или начальнику цеха. От них информация шла напрямую в директорский кабинет. Для оперативной связи с властями в кабинеты Диксона и Кэйрда по личному распоряжению Джунковского был проведён «прямой провод» из городского полицейского участка. По другому своему телефону Диксон мог в любое время связаться с московским охранным отделением[5].

Особо унизительно и мерзко администрацией был организован приём на работу. Сбор безработных происходил ежедневно с самого раннего утра у проходных ворот и у конторы. Голодные мужчины и женщины толпами ходили за мастерами, предлагая себя. Чтобы поступить на работу, претенденту нужно было предварительно отвезти на дом к мастеру воз картошки, несколько гусей или большого поросёнка, баранью тушу или воз капусты. Среди инженеров и мастеров, через которых рабочие попадали на завод, особо выделялся «благодетель» К. Накен – механик завода, он же – заведующий наймом. Каждый день от дома до завода и обратно его сопровождала толпа безработных, умоляющих едва не со слезами на глазах взять их на работу. На какую угодно работу, говорили несчастные люди, только бы на работу. «Карлуша», как звали его рабочие, всегда ходил молча, но при этом внимательно осматривая толпу безработных. Дойдя до ворот, он часто останавливался и бесстыдно говорил той или иной намеченной девушке или молодой женщине: «У меня сейчас нет времени с тобой переговорить, прошу тебя прийти сегодня вечером на квартиру… и тогда потолкуем»[6]. Несчастная от таких слов была готова провалиться сквозь землю, но деваться было некуда – и вечером она покорно шла к дому Накена. И таким образом – через квартиру Накена, через насилие и унижение – на завод попадало большинство девушек.

Так, в общих чертах, проводили свою рабочую политику американские хозяева подольского «Зингера». Путём выдачи ссуд на домики, на покупку лошади и инвентаря, путём небольших приплат к заработку, предоставлением отпусков на полевые работы, организацией пьянок «за счёт директора» администрация добилась расслоения рабочих завода, создала слой настоящей рабочей аристократии. Для этого у хозяев русского «Зингера» были экономические основания. Продажи швейных машин постоянно росли, агенты-коммивояжёры «Зингера» уже проникли на Камчатку и Сахалин, рынок сбыта, таким образом, расширялся, цены на комплектующие и запчасти к машинам увеличивались, оборудование завода было новым и для своего времени передовым. Конкурентов «Зингера» — германских Пфаффов и американских Бразеров на внутренний рынок России пускали неохотно: в то время часть ближайшего царского окружения, во главе с Николаем Николаевичем и Юсуповыми, составляла так называемую «англоманскую» партию, которая за акции и членство в наблюдательных советах английских и американских фирм лоббировала во дворце, в правительстве и Госсовете политику, нужную крупному капиталу САСШ и Британии. Это лобби в тот момент было сильнее немецкой «партии», да и сам Зингер пришёл на российский рынок раньше Бразеров и основательно закрепился там. Разумеется, такое положение  не означало, что в России не орудовал крупный германский капитал. Совсем наоборот. Концерны Круппа, Сименса-Гальске, Боша, Блома-Фосса имели возможность скупать русских министров, сановников и верхушку придворной знати и поэтому чувствовали себя в России хозяевами. Но в частном случае с рынком швейных машин дело выходило иначе, так как Пфаффам – «диким» капиталистам средней руки было не под силу тягаться и со своими могущественными земляками, и с крупнейшим американским производителем швейной техники. Непосредственно интересы «Зингера» продвигали министр торговли и промышленности Тимашев, министр путей сообщения Рухлов, председатель Центрального банка Барк. Все они были акционерами «Зингера», а Барк, кроме того, входил в наблюдательный совет фирмы.

В общем, за счёт сверхприбыли хозяева русского «Зингера» имели возможность подкупать и развращать подачками и «льготами» часть своих наёмных рабов. Кроме того, администрация завода в Подольске, как и управляющие сети ремонтных мастерских Зингера, разбросанных едва ли не по всей территории России, усиленно насаждала поповщину, затемняя сознание рабочих, одурманивала их вином, иногда в цеха даже приводили проституток, – и таким путём американский капитал ослаблял рабочий класс, приобретал себе «верных людей», занимавшихся доносами и провокационной работой.

Особенно тяжёлым было положение женщин-работниц. Они были забиты и запуганы. Женщины хорошо помнили, через какие муки и унижения им досталось место на заводе. Мастера, шантажируя увольнением, часто пользовались своими молодыми работницами, как бесплатными проститутками, они использовали их в качестве своей домашней прислуги. Женщины молчали – жаловаться было нельзя, да и некому.

Таким образом, в русском «Зингере» американские потогонные методы эксплуатации срослись воедино с гнилостью и мерзостью царского самодержавия, полицейщиной и церковным мракобесием.

Именно в таких условиях на подольском заводе работала большевистская партийная организация.

Большевики «Зингера»

О тактике работы подольской и многих других подобных ячеек Ленин писал: «Большевики не могли бы удержать (не говоря уже: укрепить, развить, усилить) прочного ядра революционной партии пролетариата в 1908–1914 гг., если бы они не отстояли в самой суровой борьбе обязательности соединения с нелегальными формами борьбы форм легальных, с обязательным участием в реакционнейшем парламенте и в ряде других, обставленных реакционными законами, учреждений (страховые кассы и проч.)»[7].

К 1912 году на заводе Зингера образовалось прочное ядро социал-демократов (большевиков) и был организован партийный комитет, куда входили рабочие Орехов, Марков, Моисеев, Андреев, служащий Татаринцев. От Московского комитета РСДРП(б) в комитет входил пропагандист Нордштрем («Петро»). Для постоянной связи завода с Московским комитетом в Подольск часто приезжал большевик Шумкин («Фу-Фу»)[8].

Свою работу на заводе партийный комитет организовал следующим образом. Те или иные решения, принятые комитетом, проводились в массы через три партийных большевистских кружка. Возглавляли кружки сами члены партийного комитета. Кружки проводили свои занятия и совещания на частных квартирах рабочих. Двое руководителей кружков отвечали за распространение листовок и доставку литературы, один персонально отвечал за организацию вооружённого отряда и его подготовку.

Кружки вели непосредственную работу в цехах. Всего в их составе было 18 человек. Наибольшее число кружковцев набралось из инструментально-машиностроительного цеха, наименьшее – из столярно-ящичного. Члены кружков – партийные и беспартийные большевики — во главе с комитетом и составляли ядро партийной организации завода.

Кадры старались распределить так, чтобы во всех крупных цехах завода (за исключением чугунолитейного) имелось бы хотя бы по одному большевику. В цехах эти большевики вели агитацию и пропаганду, в результате чего вокруг них постепенно группировались сочувствующие большевистской партии. К концу 1912 года таких сочувствующих набралось 65 человек.

Сами члены партии на своих участках и в цехах чаще всего действовали так. Возле станков и верстаков либо в уборной они заводили разговоры на ту или иную волнующую рабочих тему, а иногда незаметно подбрасывали листовку или давали почитать брошюру. Во время таких разговоров они выявляли передовых рабочих, сближались с ними, давали им отдельные поручения и постепенно втягивали их в партийную легальную и нелегальную работу, приобщая к кружкам, давая марксистские учебники и другую партийную литературу. Постепенно многие сочувствующие и передовые беспартийные рабочие становились настоящими революционерами.

Заводские большевики хорошо понимали и учили молодых товарищей тому, что единственным оружием пролетариата в борьбе с царизмом и буржуазией является организация и солидарность. Поскольку классовую борьбу никак нельзя было ограничивать рамками завода и поскольку в самой борьбе рабочих-зингеровцев против администрации класс выступал против класса, постольку комитет завода довольно быстро наладил связи с большевистской организацией на Клиновском заводе и с партийными комитетами на Серпуховском и Бронницком железоделательных заводах.

В 1912–1913 годах в Подольске было невозможно достать большевистскую «Правду». Партийный комитет завода посылал за газетами рабочих в Москву. Для распространения «Правды» был сагитирован один старик-газетчик, через будку которого рабочие получали газету. Так как в городе свободно продавалась меньшевистская газета «Луч», её номера можно было увидеть по нескольку штук во всех уборных завода. Большевики решили сделать такой ход: они привозили из Москвы очередные номера «Правды» и вывешивали в уборных рядом с номерами «Луча» — для сравнения и критики.

Результаты такой «сравнительной» политики сказались довольно скоро. Во-первых, всё больше рабочих становилось на сторону заводского большевистского комитета. «Луч крутит хвостом в наших вопросах, — говорили рабочие, — а «Правда» пишет, как есть». Когда же наметился раскол социал-демократической фракции в 4 Государственной думе по поводу предательской политики меньшевистской части фракции, партийный комитет завода организовал сбор средств в поддержку издания газеты «Правда». Деньги были собраны и переданы в Московский комитет М. Калинину. В последующих номерах «Правды» на последней странице рабочие-зингеровцы видели отчёт о своих денежных взносах и о взносах рабочих других заводов Московской губернии. Такая солидарность в поддержке своей газеты радовала людей и убеждала в том, что в случае забастовок и других стычек с хозяевами или государством зингеровцы не останутся одни.

Подольские меньшевики, видя успех «Правды», также пытались организовать кампанию по сбору денег в поддержку «Луча», но оконфузились: рабочие давали деньги только на свою газету.

Заводские большевики развивали нелегальные формы работы, но при этом стремились использовать и все легальные возможности. Так, в конце 1912 года на заводе встал вопрос о перевыборах правления рабочего общества потребителей («потребиловки»). Правление «потребиловки», состоявшее из высших служащих и мастеров, исправно собирало деньги с рабочих на поставку потребительских товаров и на торговые патенты (это касалось тех рабочих, которые сдавали в «потребиловку» свои кустарные изделия или продукты для реализации). При этом оно старалось купить продукты похуже и подешевле, а продать рабочим подороже. Такая политика правления приносила обществу одни убытки и давала рабочим некачественные и завалящие товары.

Большевики, видя такое дело, попросили сочувствующих студентов-юристов проштудировать законы и найти юридические доказательства преступлений старого правления. Такие основания были найдены. На общем собрании «потребиловки» большевики разоблачили членов правления, опираясь на показания рабочих, а затем, когда головка правления начала отпираться и обвинять самих рабочих в незнании законов, ей предъявили целый список статей из «Уложения о наказаниях Российской империи», которые были нарушены. Под напором улик председатель правления подал в отставку, за ним последовало ещё двое инженеров и двое мастеров. Вместо них большевикам удалось провести в правление трёх кружковцев и двух беспартийных рабочих. Таким образом, правление стало на 60% большевистским. Это была небольшая, но очень важная  победа.

Большевики завода вели постоянную борьбу за проведение своих товарищей в больничную кассу, в комитеты выборщиков в Государственную думу, в правление заводской школы, в комитет помощи старым рабочим, в комитет по надзору за городским жилым фондом и улицами, в осветительную комиссию, в комиссию школьного надзора, в совет по работе с фабричной инспекцией. Даже добровольные спортивные и технические секции не оставались без внимания большевиков: работать следовало везде, где есть пролетариат и другие трудящиеся.

Во всех этих комиссиях, комитетах и советах проводились периодические собрания или занятия. Заводская большевистская организация использовала их с агитационно-пропагандистской целью, воспитывая в широких массах классовое сознание. Шла ли речь о выборах в Госдуму, о больничной кассе или об обществе потребителей, везде и всюду большевики проводили пролетарскую классовую точку зрения. Для большевиков это было обязательной черновой работой, во время которой они готовили рабочих для революционной борьбы за общие требования пролетариата. Практически все текущие вопросы деятельности того или иного легального общества или комиссии кружковцы старались развернуть в марксистское политэкономическое и политическое русло.

В частности, партийная организация уделила много внимания разъяснению рабочим царского закона о больничных кассах, прошедшего через 4-ю черносотенную Думу. Этот закон прорабатывался во всех трёх заводских кружках, причём на занятия собиралось уже не 7-8, а по 20–25 человек. Дело было в том, что этим законом окончательное решение по принципу организации и пропорции формирования больничных касс отдавалось на усмотрение согласительной комиссии предприятия, в состав которой входили как представители администрации, так и сами рабочие. Согласно общей партийной установке комитетом большевиков завода «Зингер» были разработаны коренные изменения этого закона. Закон предусматривал, что средства кассы должны состоять из 2 % заработной платы, отчисляемых заводоуправлением, и 1 %, вычитаемого из заработка рабочих.

После обсуждения закона в комитете и в кружках рабочие Зингера постановили иначе:

• что с рабочих не должно быть отчислений, так как рабочие создают все средства завода и весь доход хозяев и администрации;
• что правление кассы должно быть выборным, а не назначаемым заводской администрацией;
• касса должна оплачивать полный заработок за болезнь и увечья рабочих;
• расширить страхование на инвалидность, старость и безработицу.

Когда представителям администрации, присутствовавшим на общем собрании, стало ясно, что дело поворачивается в совершенно невыгодном для хозяев направлении, на собрание прибежал директор, а с ним главный докладчик по вопросу о страховании, присяжный поверенный завода Гужона по фамилии Гуцвейко (впоследствии за участие в подавлении ряда забастовок этого адвоката сделали юрисконсультом Московского общества фабрикантов и заводчиков). Через некоторое время на собрании появился полицейский надзиратель Зубков с городовыми. После путаного и пестрящего заумными латинско-юридическими терминами выступления Гуцвейко должен был выступать большевик, член заводского комитета Леонов. Но как только Леонов сказал несколько слов, ему было грубо запрещено говорить. Тогда большевики изменили тактику: вместо речей они стали задавать администрации вопросы с мест. Гуцвейко и директор либо обходили эти вопросы молчанием, либо старались своими ответами увести разговор в сторону от требований рабочих.

На один из вопросов Леонова о расширении страховых случаев, подлежащих полной оплате, Гуцвейко заметил, что для ответа требуется сделать вторичный доклад, но что таковой доклад сделан быть не может, так как это противоречит какой-то там статье закона. Тогда Леонов снова попытался выступить с речью с места, но на него налетел надзиратель и едва не кулаком заткнул рот. Поднялся большой шум, после чего собрание было разогнано полицией. Через три дня Леонов был уволен по статье «за срыв производственного задания». Тогда партийная организация завода решила, во что бы то ни стало, отстоять товарища и приступила к подготовке стачки.

Первым забастовал машиностроительный цех. Главный конвейер был остановлен с требованием немедленного восстановления Леонова на работе. Администрация, видя, что производство парализовано, быстро сдала назад и восстановила его. Однако Леонов и ещё трое большевиков были удалены из основного и самого важного цеха «за неимением работы по старому месту». Благодаря этой уловке забастовочный накал в этом цеху по поводу закона пошёл на спад, и вскоре цех заработал «без сотрясений» в обычном режиме. Поднять весь завод на стачку при «успокоении» самого революционного цеха уже не удалось. В итоге в страховой закон – применительно к заводу Зингера – не было внесено никаких изменений, а в правление страховой кассы были избраны «смирные» рабочие – лакеи и доносчики.

Из неудачи был извлечён урок: нельзя создавать забастовочный перекос в сторону одного только цеха, когда этот цех забастовал, а другие или раскачиваются или вообще бастовать не готовы. Кроме того, забастовщики из машиностроительного не соединили правильно своих требований по изменениям в страховой закон с требованием восстановления на работе Леонова. Получилось так, что все требования забастовки свелись только лишь к помощи конкретному человеку, пусть и члену комитета, а требование более высокого порядка, касающееся всех рабочих завода, ушло на задний план. Впредь таких просчётов делать было нельзя.

3 января 1912 года на завод приехал московский большевик-агитатор Нордштрем (Петро) с листовками к годовщине 9 января. Партийный комитет тут же решил листовки размножить, распространить в цехах и устроить демонстрацию. Один из членов завкома, служащий Орехов, в это время работал в пожарной команде завода и по долгу службы был обязан обходить цехи в ночное время. Ему и поручили распространить листовки и брошюры, посвящённые расстрелу 9 января 1905 года.

В ночь с 7 на 8 января листовки и брошюрки были разложены по верстакам, шкафчикам для одежды и уборным, в такие места, о которых хорошо знали рабочие, но куда редко лезли мастера и инженеры. Утром, к 10 часам, большевики завода, мобилизовав молодёжь и подростков для оперативной передачи команд и для «поднятия большого шума», начали кричать и свистеть в цехах: «Кончай работу!», а также звонить в пожарные рельсы. По договору в 10.03 (три минуты были нужны для того, чтобы сами рабочие успели закончить свои начатые операции, закрыть краны, остановить станки и т.д.) другие товарищи (электрики и механики) остановили приводные электромоторы цехов. Главную щитовую закрыли на два амбарных замка и заложили вход мешками с песком. Весь завод замер почти одновременно, в несколько секунд.

После этого все рабочие сошлись во двор завода, где состоялся короткий митинг. После митинга рабочие, взяв друг друга под руки и построившись в шеренги, пошли в город с пением траурного марша «Вставай, поднимайся, рабочий народ». Через несколько сотен шагов демонстрацию окружили и разогнали вооружённые стражники и городовые. Только отдельным группам удалось дойти до центра города и устроить там митинг. Рабочие могли бы, конечно, выйти с завода через две проходных и идти к центру 2-3 отдельными колоннами, однако, в этом случае утрачивался сам эффект единой мощной демонстрации, к которой по пути присоединялись бы другие рабочие и трудящиеся Подольска.

13 апреля 1912 года Петро вновь приехал из Москвы и попал прямо на собрание кружка, который собирался на частной квартире у Тюрина. Присутствовал «классический» кружковый состав, обычные 7-8 человек – пятеро рабочих, один служащий и одна учительница. Петро кратко сообщил о расстреле рабочих на далёких Ленских приисках и предложил в ответ на эту зверскую расправу провести однодневную забастовку и демонстрацию по городу. Были тут же размножены привезённые листовки и разбросаны по уборным, верстакам и станкам в цехах и мастерским. Учитывая опыт январской демонстрации, партийный комитет завода провёл во всех главных цехах предварительные организационные митинги. На одном из них рабочие предложили провести трёхдневную забастовку, на другом – начать сбор денег для семей убитых ленских горняков. Общим решением цехов постановили провести демонстрацию 16 апреля.

В этот день в Подольске с самого раннего утра было непривычно тихо. Казалось, что весь город куда-то уехал. В 6 утра на заводе Зингера электрики остановили насосы и отключили напряжение на цеха. Никто из рабочих даже не прикоснулся к своим инструментам. Переодевшись в грязное (большевики предложили сделать именно так, чтобы не рвать хорошее платье в возможных драках с полицией и стражниками), все рабочие собрались во дворе. Митинг открыл кружковец И. Моисеев. Он ещё раз кратко рассказал о расправе с рабочими на Ленских приисках и предложил почтить память братьев по классу молчанием и сниманием шапок. Сначала несколько секунд во дворе стояла мёртвая тишина. Затем кто-то начал петь марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Многие рабочие и работницы заплакали. С митинга выгнали нескольких церковных старост, которые пытались, было, запеть церковные отходные псалмы. Старосте электрического цеха рабочие тут же молниеносно и жестоко набили морду за то, что он начал призывать к молебну «за упокой душ, усопших на Лене» и к сбору денег на свечечки и масло.

После окончания митинга четырёхтысячная демонстрация вышла в город. Один из большевиков поднял красный флаг, сделанный из большого красного платка, привязанного к длинной палке. Когда колона прошла 3-4 квартала, ей навстречу выехал уездный исправник Полонский и несколько вооруженных стражников. Полонский, в белых перчатках и с хлыстом в руках, закричал в сторону рабочих: «Стой! Стой, вам говорят!»

Демонстрация, не обращая внимания на вопли исправника, двигалась дальше. Пролётка и стражники предпочли быстро убраться. Голова демонстрации подошла к базарной площади, но к этому моменту дальнейший путь был преграждён шеренгой пешей полиции с исправником и его помощниками. Городовые тут же начали вытаскивать из кобур большие американские револьверы «смит-вессон», которыми подольскую полицию периодически снабжала фирма Зингера. Вдруг в передовых рядах демонстрантов раздался хохот: оказалось, что один из городовых вытащил из кобуры не «смит-вессон», а бутылку казённой водки. Всеобщий смех приободрил рабочих, и городовые были быстро смяты и разбежались, пряча своё оружие.

Но в этот момент во фланг демонстрации со стороны боковой улицы врезалась группа конных стражников. Стражникам удалось  разорвать общую колонну на две части, а потом с помощью подоспевших городовых разделить эти части на мелкие группы. Были пущены в ход нагайки и удары шашками плашмя. Защитных средств против нагаек (палок, кусков арматуры, стальных прутков и т.п.) рабочие с собой не взяли. Демонстрация в итоге была разогнана[9].

Через несколько дней завком разбирал итоги 16 апреля. Было сделано такое заключение:

1. При организации демонстраций впредь проводить тщательную разведку города на предмет выявления полицейских и воинских засад, скоплений полиции, земляных работ, канав, перекрытия улиц и т.п. препятствий на пути демонстрации.
2. В ночь перед началом демонстрации посылать оперативные группы рабочих для прикрытия колонн на всём маршруте до места общего сбора. Такие группы должны будут при необходимости перекрывать все поперечные улицы и переулки, задерживать баррикадным способом возможные атаки полиции и быстро сообщать руководителям демонстрации о том, откуда идёт или готовится боковой удар по колонне.
3. Выделять в составе общей колонны боевые группы, имеющие при себе простейшие средства защиты и нападения – ломики, палки, стальные прутки, цепи и т.п. – на случай атаки на колонну полиции или стражников.

В том же 1912 году на заводе прошло несколько однодневных забастовок и очень нервозных «итальянок» в разных цехах, проходивших под руководством большевиков. Во время «итальянок» мастера и церковные старосты бегали, как ужаленные, и уговаривали рабочих приступить к работе. Как позже выяснилось, администрация завода приказала мастерам проводить тактику индивидуального нажима и спаивания. Мастера пытались вести задушевные беседы с рабочими, уговаривая или угрожая, но вокруг отдельного рабочего тут же собиралась толпа его товарищей, и в таких условиях даже самые робкие рабочие проявляли твёрдость и не выпадали из «итальянки».

Однажды, в ходе одной из «итальянок», старосты закупили около 16 ведёр водки и довольно богатую закуску, накрыли столы в цеховых раздевалках и приглашали всех рабочих «поесть, выпить и остыть». Но к концу забастовочного дня столы оказались нетронутыми в части выпивки: рабочие сами решили, что если кто из них выпьет хоть рюмку с «блядского стола», тот есть предатель и гад. А что касается еды, то её рабочие забирали, съедали или несли домой – на том основании, что вся еда до последней крошки закуплена на те деньги, которые рабочие заработали и «подарили» хозяевам, т.е. на свои недополученные деньги.

1913 год открылся забастовкой в литейном цехе, где работало около 600 человек. Этот цех был одним из самых отсталых, слабо распропагандированных, там же, вполне логично, процветала жестокая эксплуатация рабочих. В цеху бытовал целый ряд отвратительных «обычаев». Вот один из них: в цех часто приходил директор Диксон и говорил: «Ну, ребята, кто больше сделает, тот получит 10 рублей». И передавал мастеру десятирублёвую бумажку. Чтобы получить эту бумажку, рабочие старались приходить пораньше на работу и уменьшали своё обеденное время. Постепенно в этом цеху вошло в систему начинать работу за несколько часов до утреннего гудка, не отдыхать в обед, а в ночь с пятницы на субботу и вовсе ночевать в литейном, в раздевалках или прямо на верстаках, с тем, чтобы в 3 часа ночи снова приняться за работу[10].

Неизбежным следствием такого бессознательного отношения литейщиков к себе и к своему труду стало усиление давления на цех со стороны администрации. Нормы выработки постепенно увеличивались, а расценки снижались, не встречая отпора со стороны рабочих. Если в механическом и электрическом цехах завода мастера редко осмеливались сказать рабочим бранное слово (бывали биты «в тёмную» и до полусмерти в городе), то в литейном мастера беспрестанно матерились, подгоняли рабочих, словно лошадей, постоянно угрожали выбросить с завода. В итоге и по совокупности всех этих обстоятельств к концу 1912 года зарплата литейщиков была срезана в среднем с 28 до 22 рублей в месяц, а длительность рабочего дня установилась в 13-15 часов.

Но всякой верёвке бывает край. Нищета, каторжные условия труда в горячем цеху, постоянные унижения и угрозы привели к стихийной забастовке, вспыхнувшей в литейном с утра 18 февраля. Забастовка не была согласована с партийным комитетом, поэтому никакой предварительной подготовки к ней не проводилось.

К 10 часам утра в цех прискакал Диксон. Он сильно волновался (ещё бы, специфика литейного производства такова, что застывший металл приводит к полному разрушению печей, форм, желобов, литейных машин и т.п. В руках литейщиков, по сути, был удобнейший рычаг для борьбы, но они им ранее не пользовались), долго уговаривал и упрашивал рабочих приступить к работам, но в ответ на эти уговоры литейщики выдали ему петицию, в которой выставлялись следующие требования:

• «Начало работ – в обычное общезаводское время. Окончание – вовремя, т.е. в 6 ½ часов вечера;

• Допущение опозданий два раза в неделю;

• Сдельный труд не подлежит насилию. Цеховая администрация не вправе принуждать рабочих делать больше без предварительного согласия всех рабочих;

• По окончании работ рабочему предоставляется уход из мастерских беспрепятственно со стороны администрации;

• Возвратить расценок, который был до 1910 года июля месяца на мелкие прессы с желанием прибавки на крупные прессы…

Вышеназванные по сей петиции просьбы просим г-на директора вести переговоры только лично с уполномоченными»[11].

Поскольку плавильные печи остывали, а рабочие сговорились лучше всем цехом быть уволенными, чем вернуться к прежним условиям труда и старой оплате, постольку эта краткая забастовка была выиграна, все пункты петиции, кроме п. 2 (опоздания), были администрацией удовлетворены.

После забастовки наиболее передовые литейщики вошли в заводской комитет с просьбой помочь наладить в цеху политическое просвещение и организацию для ведения борьбы с хозяевами. Постепенно, в 1913–1914 гг., положение в литейном начало выправляться: расценки не снижались, улучшили вентиляцию, убрали двух наиболее ненавистных мастеров. А главное, у большинства литейщиков явно наметился сдвиг от мелкобуржуазной, обывательской позиции к позиции классово-пролетарской. И Диксон со своими червонцами больше в цех не заходил.

1 Мая

О Первомае 1913 года Ленин писал: «Грандиозная майская забастовка всероссийского пролетариата и связанные с ней уличные демонстрации, революционные прокламации и революционные речи перед толпами рабочих ясно показали, что Россия вступила в полосу революционного подъёма. Подъём этот вовсе не явился, как снег на голову. Нет, он подготовлялся всеми условиями русской жизни уже давно, и массовые стачки с ленскими расстрелами на 1 мая лишь окончательно определили его наступление»[12].

На заводе Зингера подготовка к 1 Мая началась кружками очень рано. В конце марта из Москвы на завод были привезены прокламации и листовки. Члены кружков распределили их по всем цехам. Все дни кружковцы чаще обычного заходили в уборные и внимательно смотрели за общей обстановкой на местах. Незаметно подбрасывались или вывешивались прокламации и новые первомайские листовки. Кто-нибудь из рабочих поднимал их и читал вслух своим товарищам. Таким путём цеховой партийный организатор выявлял передовых, наиболее сознательных рабочих для первомайских массовок и привлечения к другой партийной работе.

За 5-6 дней до 1 Мая заводской партком провёл несколько массовок – закрытых митингов. Самая большая массовка состоялась на берегу реки Десны, в лесу за деревней Беляево.  Участвовало в ней около 100 человек, вёл массовку пропагандист Московского комитета большевиков. По всему периметру в радиусе 150-200 метров от места сбора были выставлены рабочие патрули для охраны и предупреждения о возможном нападении полиции или о появлении шпиков.

Массовка велась так. Ораторы вставали на небольшой ящик в центре собрания и старались говорить негромко, но так, чтобы речь разборчиво слышали задние ряды. Нордштрем зачитывал тот или иной тезис или предложение, затем это предложение обсуждалось. Если у кого-то было другое решение, человеку давали слово и затем приступали к обдумыванию и обсуждению нового предложения. Пропагандист-ведущий кратко записывал все предложения по тому или иному вопросу, а затем, для окончательного решения, зачитывал их. Решения старались принять не простым, а абсолютным большинством. Шум, неизбежный при живом обсуждении, сами рабочие старались решительно пресекать. Острые споры, возникавшие в группах, тут же выносились на общее обсуждение.

В итоге «беляевской» массовкой было решено: 1 Мая всем прийти к заводским воротам за час до утреннего гудка, чтобы провести необходимую подготовку тех товарищей, которые ежедневно приезжали на работу из своих деревень. В дальнейшем действовать по плану, разработанному завкомом.

Примерно в это же время церковные старосты, часть мастеров и приспешники администрации из рабочих вели свою контрподготовку к пролетарскому празднику.

Наступило долгожданное 1 Мая. С самого утра возле проходных всех цехов забегала цеховая администрация со своими прихвостнями. Оказалось, что ещё 29 апреля все начальники цехов получили строгое предписание директора: 1 мая никого постороннего в цехи не пускать и никого из своих из цеха не выпускать. Поэтому как только прогудел утренний гудок, администрация, заняв все ходы и выходы, начала следить, кто первым бросит работу. В цехах появилось и высшее руководство завода, что бывало очень редко.

Когда стрелки электрических часов во всех цехах подходили к 10-ти, к моменту полной остановки завода, напряжение рабочих достигло предела. В уборных нельзя было сказать ни слова «по делу», так как туда почти ежеминутно забегал кто-нибудь из цеховой или даже заводской администрации.

Ровно в 10.00 первым бросил работу машиностроительный цех. По плану завкома рабочие «машинки», как самые передовые на всём заводе, тут же разошлись по всем другим цехам для помощи в остановке работы.

В 10.15 все цехи стояли, и рабочие собрались на заводском дворе. Там тотчас же появились помощник директора В. Кэйрд и начальник деревообрабатывающих мастерских Милюков.

Кэйрд, хорошо говоривший по-русски, закричал:

-Почему кончили работу? Почему собрались здесь?

-Празднуем свой праздник — 1 Мая, — спокойно отвечали рабочие.

-Вы можете после работы праздновать!

На что большевик Стученков ответил:

-Мы и так, господа, отстали от европейских рабочих, поэтому праздновать должны и будем весь день.

Посередине двора был заранее установлен деревянный ящик — якобы для мусора. Этот ящик тут же превратился в трибуну. Леонов и Стученков друг за другом произнесли две боевые революционные речи. После этого рабочие открыли заводские ворота, и демонстрация с маленьким красным флагом и пением «Рабочей марсельезы» вышла в город. Это была стройная четырёхтысячная демонстрация, разделённая на коробки по цехам. Подольск впервые видел такую концентрированную силу русского пролетариата, готовую к борьбе за свои классовые интересы.

По дороге до Бронницкой улицы к демонстрации присоединилось ещё около 300 человек – студенты, учащиеся реального училища, безработные, выходные рабочие железоделательного завода, подмастерья из местных ремесленных мастерских[13]. Горожане на улицах останавливались, многие приветственно махали руками.

Как только демонстранты свернули на Бронницкую, они увидели шеренгу городовых. Метров за 100 до головы колонны исправник Полонский, возглавлявший городовых, начал кричать: «Разойдись! Разойдись, говорят! Стрелять буду!». Из пересекающихся улиц снова, как и тогда, во время демонстрации 16 апреля, на колонну со свистом и гиканьем, размахивая нагайками, налетели конные стражники. Они врезались в середину демонстрации, середина рассыпалась. Другая группа стражников налетела на хвост колонны. Коробки демонстрантов сжались и начали протискиваться в ближайшие переулки. После нескольких атак стражников на демонстрацию она была снова рассеяна на мелкие группы и как единое целое перестала существовать. Эти атаки стали возможны потому, что небольшие группы прикрытия из рабочих, выставленные после полуночи в переулки, были частью разогнаны, частью арестованы полицией. Других сил для обороны у демонстрантов не оказалось.

Через несколько минут после разгона колонны заводские большевики собрались в заранее намеченном завкомом месте на массовку (маёвку) – в лесу между Серпуховским и Варшавским шоссе[14]. Маёвка продолжалась до позднего вечера. Поскольку на ней присутствовал более широкий круг рабочих-большевиков, чем на собраниях комитета, удалось решить много важных текущих вопросов. Никто из рабочих спиртного не пил, маёвка лишь раз прервалась на перекус с чаем.

Через несколько дней после этого администрация под разными предлогами выкинула с завода несколько человек, первыми бросивших работу 1 Мая, — снова большевика Леонова, Ильина, Ляпунова, кружковцев Мужилкина и Кулакова, сочувствующего Митрофанова. Восстановить на работе этих рабочих уже не удалось: Леонов и Ильин уехали работать в Москву, в распоряжение МК, судьба остальных уволенных большевиков «Зингера» нам неизвестна.

Да, опыт борьбы с царизмом и буржуазией давался русскому пролетариату дорого. Почему полиции вторично удалось разгромить рабочую демонстрацию, используя старый приём удара в середину колонны? Ведь комитет тщательно анализировал неудачу 16 апреля и сделал правильные выводы.

Дело в том, во-первых, что на заводе уже не было опытных рабочих – участников боёв 1905 года, которые могли бы построить первомайскую тактику так, чтобы снизить вероятность разгрома манифестации. За прошедшие с той поры 7 лет многие рабочие-подольцы, участники забастовок, демонстраций и уличных стычек с войсками и полицией, были арестованы, уехали в другие места, погибли в боях или умерли в тюрьмах. Некоторые по заданию партии переехали в другие города для того, чтобы продолжать там свою революционную работу.

Во-вторых, рабочая разведка донесла, что 29 и 30 апреля стражникам и полиции в Подольске были выданы карабины и двойной боезапас к ним. Это означало, что стражники наверняка получили приказ стрелять в случае активного сопротивления рабочих. Кроме того, смущало то обстоятельство, что полиция могла принять стальные штыри и палки в руках рабочих за винтовки и ружья, и тогда расстрел демонстрантов становился чрезвычайно вероятным. В общем, после долгих и мучительных споров заводской комитет решил на этот раз не вооружаться.

В-третьих, в тот момент зингеровцы не могли рассчитывать на поддержку рабочих с ближайших железоделательных заводов, и это также стало одной из причин для того, чтобы не вступать 1 Мая в прямой и открытый бой с полицией и стражниками. Расчёт, таким образом, был сделан на прорыв полицейских кордонов массой колонны. Наконец, как уже говорилось, к началу демонстрации её фланги были оголены. Рабочие заградительные группы, выставленные в переулках, сделали всё, что смогли, но неопытные в военном отношении, они были в течение второй половины ночи и под утро окружены и задержаны превосходящими силами стражников и полиции. Одним словом, рабочим завода ещё предстояло освежить опыт уличных боёв 1905 года и осмыслить свой небольшой опыт стычек с государством и хозяевами….

Дмитро Вуйцык

Полностью статью можно прочитать в журнале «Классовая борьба» № 1.

[1] «Очерки новой и новейшей истории США». Под ред. Г. Севостьянова, т.1. М., 1960, стр. 411.

[2] F.R. Dulles. America’s Rise to World Power, 1898 – 1954. NY, p.141-142.

[3] А. Г. Рашин. Население России за 100 лет (1813-1913). Под ред. С. Струмилина, гл. 12, стр. 343.

[4] Борьба классов, № 5, 1933, стр. 82-84.

[5] Красный архив, № 8-1925, стр. 242-243.

[6] Из отчёта фабричного инспектора Фурцева по делу о забастовке на заводе «Русский Зингер». КА, № 15-1926, «Архив Щегловитова», стр. 105-108.

[7] В. И. Ленин, ПСС, т. 25, стр. 183.

[8] Борьба классов, № 5, 1933, стр. 82 – 84.

[9] ЦА ДКМ, ф. РИ 1908-1913, оп. 188, д. 63, л. 122.

[10] ЦА ДКМ, ф. РИ 1908-1913, оп. 188, д. 63, л. 123.

[11] Там же, л.127.

[12] В. И. Ленин, ПСС, т. 21, стр. 84.

[13] Рапорт начальника подольского уездного жандармского управления Углова от 03.05.1913 г. № 361 в департамент полиции Москвы. «Красная летопись», № 24-1928, стр. 82.

[14] Там же, стр. 83.